У меня был дедушка, а у многих из моего поколения не было: их навсегда забрала война, они остались на фронтах в братских могилах или пропали без вести. Дети росли без отцов, но и внуков война обокрала не меньше, не дав им познать, что такое настоящий родной дедушка. Здоровый, веселый, умный, одним словом — живой, а не пожелтевшая фотография какого-то молодого и грустного солдата, который никак не мог походить на деда: не дано ему было состариться. А у многих и фотографии не было.
Так вот, у меня эта привилегия была — я воспитывался дедом, хотя у меня были еще две бабушки, но первенство во всем было у него. Всегда занятый работой, он все же находил отдых своим рукам, когда присаживался на лавочке своего крыльца. Любил поговорить с проходящими мимо его дома односельчанами. Это, наверное, и называется «поговорить по душам», так, ни о чем. Не всем людям нравится раскрывать свою душу, но это и необязательно, бывает вполне достаточно перемолвиться одним словом, чтобы настроиться на другую волну и забыть о своих печалях.
Дед вообще был общительным человеком, но особенно проникался к нам, тогда юным и глупым. Любил побеседовать с нами за жизнь, обыденно, по-взрослому, как с равными, но и с юмором, как бы пытаясь разговорить нас, разбудить в нас мужичков, взъерошив нам лохматые чубы. Дедушки всегда внимательнее и наблюдательнее родителей.
В разговоре с ним выяснялось, что бестолковое, на первый взгляд, занятие — колоть дрова — тоже имеет свои прелести: можно овладеть многими техниками, в которых есть где проявить и удаль, и сноровку. Главное, на все это правильно указать, увлечь — вот это лучше всего получалось у дедушки.
Как-то дед подарил мне складной нож, и моей радости не было предела. К концу дня, однако, я уже сменял его на пистолет с пистонами, решив, что скажу, что я его просто потерял. Утром я проснулся с чувством стыда за свой поступок. Каково же было моё удивление, когда я увидел на табуретке свой нож, а пистолет из кармана пропал. Мне никто ничего не сказал, хотя я догадывался, кто это сделал.
У деда были пчелы. Это занятие всегда было промыслом в нашем роду, поэтому дед с легкостью находил в лесу деревья с пчелами и приручал их уже у себя в саду. Однажды для этого ему потребовался я. Мне до сих пор странно, что, хотя тогда я был у деда до вечера, он ни словом не обмолвился насчет нашей грядущей поездки и преспокойно меня отпустил к себе домой, а это километра два будет по расстоянию. Часа в три ночи он приехал за мной на велосипеде и только тогда посвятил меня в свои планы. Без всякого лукавства могу сказать, что я ни разу ни в чем не отказывал деду, поэтому меня смущало, что он не сказал мне об этих планах заранее и не оставил у себя. Сделал ли он так, чтобы лишить меня возможности капризничать? Но я уже сказал, что этого никогда не происходило. Скорее, это было связано с суеверьями бортнического промысла, или, может, он не хотел, чтобы я проболтался.
Хозяйство у деда было большое. Не меньше было и у родителей, но такого удовольствия от ухода за животными, как у деда, дома не было. Всюду вмешивалась мать, командовала, покрикивала, и это портило всю картину бытия. У деда же всё было без спешки, своим чередом и без присмотра. Тут животные были, как члены семьи. Корова внимательно поглядывала на нас своими большими глазами, не переставая задумчиво жевать сено из яслей. Теленок резвился, как бы признавая нас за равных, и не думал об отдыхе. Для овец был свой загон, они держались особняком от других, своей ватагой. Помнить всех своих овец совсем не обязательно, достаточно знать главного: они все всегда будут рядом в неразрывной шерстяной кучке. Куры — самые бестолковые создания, но из-за того, что они требуют малого ухода, они последними покидают двор со стареющими хозяевами.
В субботу обязательно топилась банька. Она была тут же в углу под одной крышей с хлевами. Предбанника в ней не было, потому что дед это пространство занял верстаком, на котором он столярничал в любую погоду, а между верстаком и банькой был проход в огород, называемый у нас овощем, где еще росли плодовые деревья и кустарники, стояли ульи пчел и колодец с журавлем.
Баню дед топил сам, не перепоручая это действие никому. Нам разрешалось только наблюдать и не мешаться под ногами. Котел наливался водой, дрова зажигались, готовился веник и кадка под него. «Мужик должен любить баню, она снимает всю усталость и отгоняет дурные мысли и хвори», — так говаривал дед, аккуратно подбрасывая дровишки в топку. В баню шли не сразу, дед ждал, когда дурной запах улетучится через трубу, после чего закрывал её задвижкой, и тогда мы трогались, уже раздевшись дома.
Сначала полагалось слегка замерзнуть, и мы с братом сидели на больших пнях перед дверью, закутавшись в дедов полушубок, пока дед колдовал в протопленной бане. Мы догадывались, что он ошпаривал веник, лил воду из ковша на камни, которые шипели, белым паром заполняя всю баню. Уже на ощупь мы находили нижнюю полку, ложились на нее поперек животом и стояли на коленях, выжидая.
Дед сперва хлестал сам себя веником, и брызги с горячим паром попадали и на нас, но это было терпимо, мы даже радовались от испуга. Страшное, из-за чего он нас и брал с собой, было впереди — когда он растягивался на полатях, предлагая нам похлестать его веничком. Это было у нас не в первый раз и уже был опыт выживания. Когда хлестал с остервенением спину деда, для чего мне приходилось встать на первую полку, чтобы хорошо размахнуться и достать его веником, надолго меня не хватало, и как только дед кряхтел: «Добре, молодцом!» — я швырял веник в кадку и ложился на пол, жадно засасывая ртом холодный воздух из щелей. Тут же меня сменял брат. Он всегда хлестал деда меньше меня, получая одобрительную похвалу быстрее, или мне так казалось. Потом дед слезал с полатей, осторожно, чтобы не наступить на нас, прилипших к щелям пола, и начинал помогать нам купаться. Мы терли друг друга намыленными мочалками, а дед похлопывал нас веником по спине и другим частям тела. Всегда баня заканчивалась для нас пробуждением от нашатырного спирта, ватку с которым подносила к носу бабушка. Как мы оказывались в постели, оставалось для нас загадкой, мы не спрашивали, и они не рассказывали.
Осенью из армии должен был возвратиться Витя, младший сын деда. В саду было много опавших яблок, и дед решил заняться с нами виноделием. Для нас это было делом новым, не освоенным, и большого желания делать для кого-то вино не возникало, ведь мы заранее знали, что нам не дадут его попробовать. Когда дед намекнул, что сидр можно и нам, мы не вполне ему поверили, но весело принялись собирать падалицы.
Пришлось долго повозиться, чтобы обрезать гнилые места на яблоках и червоточины. У деда была припасена небольшая дубовая кадушка с деревянной пробкой, которая уже замокала в воде. Эти обработанные нами яблоки мы поочередно проталкивали в неё через дырку. Через лейку дед налил в кадушку воды размешав в ней сахар и забил пробкой. Эту бочку он опустил в подпол, и мы стали ждать прихода Вити из армии.
Прошло много времени. Дед словно забыл о кадушке, и мы уже потеряли всякую надежду. Спрашивать не имело смысла, ведь было условлено, что это к приходу Вити из армии, а он всё не приходил и не приходил. Заметив эту нашу досаду, дед предложил, лукаво подмигивая, попробовать, что там получилось в кадушке.
Он достал бочку из подпола и долго вынимал пробку, пока не засвистел воздух. «Сидыр, должен быть добрый», — утвердительно сказал дед, наливая себе кружку. Он стал пить, с удовольствием смакуя и поглядывая на нас, а когда допил, одобрительно крякнул. «Ну что?» — спросил он нас, и мы уверенно протянули уже заготовленные кружки. Ничего особенного в этом сидре не было, тот же квас, но шипучий и не такой колючий на вкус. Выпили по кружке, не отходя от бочонка, потом еще. Стали болтливыми и веселыми, дед тоже был радостный, глядя на нас. Мир менялся на глазах: разрастался вширь, закручивался, втягивая нас в свой омут. Пить уже больше не хотелось, хотелось на простор, и мы с братом на одном велосипеде поехали домой.
Дед долго стоял на дороге, провожая нас, и смотрел, как мы выписывали восьмерки, удаляясь все дальше и дальше. Я крутил педали с небывалой легкостью, не замечая тяжести брата, сидевшего передо мной на раме. То дорога, казалось, поднималась, и приходилось крепко держаться за руль, чтобы не взлететь, а то вдруг мы неслись с горки вниз, боясь не вырулить. В конце концов мы упали. Я лежал на спине и даже не думал, что там с братом, жив ли он. Облака неслись с огромной скоростью, земля покачивалась. Ехать на велосипеде дальше не хотелось, и я вел его, а брат плелся следом. Теперь чувствовалась усталость. Дома, на наше счастье, никого не было, и я сразу направился к кровати.
Не успел я даже прилечь, как загремело что-то у плиты и громко заорал брат. Оказалось, что он схватил с плиты горячий чайник и попытался выпить прямо из соска, так его замучила жажда. Сразу же откуда-то появилась мать, и испугавшийся брат всё ей рассказал. «Старый дурак, — громко выкрикивала мать, — напоил вином глупых ребятишек».
Целую неделю мы не были у деда, и мне было стыдно, что мы его подвели. Пришел из армии Витя, и нам тоже полагалось присутствовать на этом празднике вместе с матерью. На столе стоял кувшин с сидром, дед налил и матери, и, что удивительно, она с удовольствием выпила. Когда Витя предложил и нам налить, в его лукавых улыбающихся глазках мелькала осведомленность о нашем с дедом кутеже. Довольный дед не возражал и пододвинул к нам кружки. Брат отказался, а я взял кружку, чокнулся с дедом и с Витей и выпил до дна, как взрослый.