Страх перед возможностью знания

Пока нечего читать в журналах и блогах нашего политического эксперта, взглянем на размышления здесь.

Среди открытий в области «ecce homo», сделанных недавними событиями, я заприметила прелестное, почти сократовское: я знаю, что ничего не знаю и…знать не хочу.

Грекам пришлось бы многое переосмыслить на нашем веку. Человека характеризует тяга к знанию? Ха-ха, как бы не так! Любопытство, безусловно, движет людьми, но связано с чем-то отдаленным: неведомые силы, третьи лица, сюжеты из «внешнего мира». Цифровой голод по информации, что не тревожит собственный комфорт. А неприятное знать…ну, не хочется, для этого есть масса отговорок, которые не просто подчёркивают незнание, они исключают такое знание из «возможного», вынося за границы доступного.

В общем, незнание - кошмар глубинного человека, чей мир невелик и ограничен материальным. Он локализован там, где свобода этого человека реально им ощущается, где он контролирует своё положение. Все, что не представлено в этих землях физически, - не из мира сего, а потому можно отдать его «третьим силам» или «знающим». Главное, что знающие эти не из близкого круга: все, находящееся рядом, оно рядом, в земле здешней, откуда шагу к дальним краям нет, где нужны люди разбирающиеся и сведущие. Как здорово было бы поверить в то, что сознание определяет бытие! Только не один ум создаёт символическую, знаковую реальность.

Откуда такой разрыв внутри, казалось бы, единой реальности? И есть ли политика в жизни тех, кто о ней не думает?

Если исходить из установки, что политике необходимо быть наблюдаемой и понимаемой, то ей, а заодно политикам важно прикладывать усилия для этого. То есть содействовать различению собственной исторической данности: "вот, мы здесь! все это - следствие политики!" Более того, работать над заметностью этого вне конструирования новой мифологии в форме прошлого, заброшенного в глубь веков, мол, переоткрываем его, усиливая освещение в одном углу, а тени - в другом.

Миф такого рода воплощает фигуру Другого: фигуру удаленную и познаваемую апофатически, исключительно через своё отсутствие в настоящем, потому что преемственность не ощущается явственно. В этих обстоятельствах как чистой потребности в претворении в жизнь искусственных образов прошлого даже фрагментарный характер наследия оказывается невозможным. Жизнь всегда отсылает к законам «вечности», естественному течению истории, где вымысел лишен истинного родства с прошлым, а становится новой точкой в системе координат.

На сцену политической картины выходит способ рассуждения о преемственности, то есть интерпретационная модель, чаще всего — полностью искусственная, авторская.

Другая форма присутствия политики, исключаемая при названной установке «о стремлении к открытости» как нежеланная оппозиция, — это кафкианский замок.

Безликая сущность, явленная избирательно, а не полноценно. Ее отличительное свойство — напускная вневременность, эссенциально впитываемая в каждый момент Сейчас, с колоссальным и непреодолимым историческим расколом между прошлым, настоящим, будущим. То есть буквально новая, дополнительная точка в пространстве исторической действительности. Точка как пустое, неразличимое, отсылающее к чему-то внешнему по отношению к своему расположению.

Патетика о прошлом, будущем - это артикуляция ускользающих идей, выискивание следов, чье присутствие через оптику политического на теле истории может быть вовсе ненаблюдаемым и неощущаемый, как минимум в настоящем. Например, это применимо к идее национального самосознания, закидываемого в глубину веков, или удерживаемое только в пространстве умозрительного «раньше было лучше». Возможно, такие поиски и разговоры проникнуты большей интеллектуальной сложностью из-за бесформенной абстрактности, но питают их материалы нашего уходящего Сейчас.

Политической истории государства присуще быть линейной, последовательной даже при смене правящих слоев и режимов. Логика последовательности выводится из исторической памяти, суммы ее уцелевших частей. Общая картина всегда предполагает сохранение канвы, сплетающей воедино поколения и эпохи. Преемственность такого рода должна быть понята через разницу между намеренным привнесением идей, концепций и естественным ходом вещей.

Тоталитарная стратегия обращения с историей всегда будет выступать не реконструированием прошлого, а его транспонированием через интерпретационные практики, становящиеся источником структуры, то есть они будут нести смыслообразующее значение. Ввиду этого, на историческом горизонте появляется инородный образ, искусственно связанный с постоянной искусственной актуализации в нашем Сейчас, заместо гармоничного наследования прошлому при движении в будущее.

Моделируемый дискурс, а не нарратив, неустанно подкрепляющий актуальность "сейчас", позволяет в момент наиболее полного и естественного исторического переживания получить инструменты для осмысления исходной разноположенности событий и причин на шкале времени. Он отрезвляюще действует на агента истории в лице человека, воспринимающего себя, свое окружение как людей, находящихся в созданной действительности, вытекающей из событий прошлого и формирующей фундамент для будущего.

Ведь связь хотя бы с чем-то нужна, с чем-то, придающим смысл присутствию здесь и сейчас. И МЫ, помогающее превзойти собственное «я» в самых главных страхах - звучать, быть услышанным, побеспокоить, оказаться посреди неизвестного, проигрывать и утратить актуальность одношаговой модели «действие-результат» - благодаря громкости, очевидной дерзости и спеси, приманивает нуждающихся в силе.