Я пишу в фургоне. Мы едем в М. – никому не известный посёлок. Даже русские никогда не слышали его название.
Кнопка спит, прислонившись к менторше. Что будет завтра на том последнем концерте? Ей вручат награду – и она задумается, и, конечно, не поедет со мной. Зачем я герою войны? Зачем ей так унижаться?
А мне? Зачем она мне? Чтобы каждый раз в ссорах мы вспоминали, кто из нас нацист, а кто победитель. Чтобы каждый раз в годовщину их победы мы не знали, что сказать друг другу. Чтобы рано или поздно война, которая нас не оставит ни в снах, ни в воспоминаниях, уничтожила нас?
Почему она так беззаботно спит? Почему её ничто не мучает? Почему я один должен…
Вот я уже почти ненавижу её. Нет, не «почти», не «почти»! Как можно так безмятежно спать? Наше завтра всё ближе. Я обещал ей уговорить менторшу, чтобы нас расписали. А есть ли в этом смысл? Его нет. Эта злюка не даст согласие. Вы только посмотрите на её лицо, на эти страшные тёмные пятна под глазами. А этот треклятый орден… Кнопка сама от меня откажется, когда получит его.
Как же мы были счастливы вчера.
***
Вопреки обыкновению, в этот раз менторши не было с нами в зале, пока полным ходом шла репетиция. Кнопки не было тоже. Последний раз мы виделись в обед, когда высаживались в М. Наверное, она сильно устала за эти недели, раз так долго не просыпалась. А может, сыграли роль бессонные ночи в изнурительных думах – кто знает. Менторша запретила её будить, и конвой бережно отнёс девчонку в комнату, которую выделило местное начальство нашим дамам. Еду ей отнесли туда же, а мы, пообедав, принялись за своё привычное дело: монтировать декорации, пробовать сцену. Мы должны были очень хорошо сделать этот концерт.
С нами был только конвой – Иван и Петя. Они сидели где-то в рядах и о чём-то посмеивались.
Мы так привыкли ещё издали узнавать приближение надзирательницы с её тяжёлым шагом, от которого тряслись половицы и, кажется, вся русская земля, что сейчас были в полном недоумении, увидев её с нами на сцене. И как это мы её не услыхали? Она раздавала каждому невзрачные бумажки.
– Вот, как зеницу ока берегите, – говорила она, и мы не узнавали её голос. – Поезд на Ленинград сегодня в семь. Как приедете, с той же платформы состав на Берлин. Там разберётесь.
– Так… А разве не завтра, Мария Николаевна? – мы опешили, Мартин нашёлся первым.
Мы так боялись спугнуть эту неожиданную удачу.
– Сегодня, сегодня, – как в тумане, отвечала женщина-майор.
– Приказ на завтра, после концерта, – мы так боялись, что это шутка.
– Концерта не будет.
Она окинула синим взглядом декорации. Подошла к пианино с обнажёнными клавишами. Постояла над ним – и беззвучно закрыла крышку.
Ребята радовались, как сумасшедшие, а я снова ревел белугой и целовал свою невзрачную бумажку. Я бы повесился, если бы она вдруг пропала.
Конвой встал навстречу нашей бывшей кураторше, и она сказала им:
– Братцы, давайте сделаем как подобает.
И тут она взвыла. Она заплакала! Вот эта стальная баба!
– Закончилась, проклятая, а людей всё за собой тащит. Господи, что эти сволочи сделали с ней... Врач осматривал, и спина… Её спина, о Господи… Вся изрыта, как поле, и эти ужасные буквы. Что она вынесла… Что же с ней делали там…
Мы во все глаза и уши наблюдали и понять не могли, что за припадок случился с менторшей. Иван сочувственно хлопал её по плечу.
– Буквами вот такими огромными… По всей спине. Ножом или прутом каким раскалённым, чем же её так? Имя – кого она играть-то любила.
– Ну, Маша, будет, будет, потом поплачем. Устроить всё надо, – мягко звучал голос Ивана.
Мария Николаевна пару раз глубоко вдохнула, помолчала и снова сказала каким-то не своим голосом:
– Да-да, устроим как следует.
– Шуберт?
Эти трое уходили, напрочь о нас забыв. Мартин – когда он успел со сцены соскочить? – уже был рядом с ними. Женщина-майор оглянулась, то и дело костяшками пальцев прикасаясь к мокрым глазам, чтобы вытереть их. Но у неё не получалось.
– Что?
– Было написано – Шуберт?
– Ох ты, Николавна, а про этих-то мы и забыли! – опомнился конвой.
– Они свободны. Пусть летят. Мечтали же… – та устало отмахнулась. – А вернутся – я этими руками, этими вот руками задушу! За девок вот таких, за каждый волос с их головы!
Она снова горько заплакала, но Иван и Петя заторопили её:
– Пойдём, пойдём, Маша, потом всё.
– Где она? – Мартин, белый как смерть, почти кричал. – Где она?!
В тот момент он был ужасен: голубые глаза без конца вращались, губы тряслись, и дышал он тяжело, как загнанный вепрь, без конца оттягивая вниз ворот рубахи и норовя ухватить побольше воздуха.
Он нёсся, не разбирая дороги, проваливаясь в снег, падая на торчащие коряги и поднимаясь с окровавленными пальцами. Госпиталь был уже закрыт. Он заколотил в двери. Открыла возмущённая санитарка – и отступила, изумлённая его трясущимся видом.
– Наташа… Наташа… – всё повторял визитёр.
Это имя популярно у русских. Наташи - почти как Вани, немало их тут... Но санитарка как-то сразу поняла, о ком речь.
Молча прошли они по длинному коридору, спустились в тёмный подвал. Она открыла дверь в стерильную комнату, откуда дохнуло холодом, пронизывающим до костей. Посреди комнаты на больничном столе лежала обнажённая Кнопка. Простыня закрывала её тело только наполовину.
Санитарка с ужасом увидела, как посетитель кинулся к столу и стал переворачивать мёртвую.
– Да что же ты делаешь, божечки мои!
Она кинулась прочь, зовя на помощь...
– Ну, что же, фройляйн, будешь говорить?
Офицер деловито прохаживался мимо длинноволосой белобрысой девчонки, которая волком смотрела на него и на других с орлами на груди.
– Кто тебя послал и с какой целью?
– Меня никто не посылал, я мимо шла.
Офицер засмеялся, оглянувшись на «орлов»:
– Мимо, значит. С пистолетом!
– Я его на дороге нашла.
Офицер снова оглянулся на своих:
– Вы слышите? Какой немецкий! Бальзам для сердца.
Девчонка тянула лет на четырнадцать, но всем были известны эти твари партизаны: у них и дети мины в карманах носили.
Офицер дёрнул её за подбородок вверх – ростом девка не удалась:
– Кто тебя послал, я спрашиваю? Где ваше логово?
Она молчала, насупив брови.
Офицер уселся на скрипучий стул и махнул помощнику. Тот потащил белобрысую к бочке с водой. Всякий раз он повторял только одно:
– Где ваше логово?
Девчонка здорово нахлебалась. Помощник бросил её перед офицером. Тот зевнул.
– Ну, вспомнила? Ведь это же самый простой вопрос.
Допрос был в разгаре. Белобрысую с ног до головы покрывали кровоподтёки, локти стёрлись до кости, из маленьких ноздрей и рта лилось красное. Она сжалась, обнажённая, на ледяном полу. Повсюду валялись белые потоптанные пряди.
– Господи, как же ты мне надоела. Может, и правда, ты просто шла мимо. Пистолет-то немецкий. Кто-то из вас обронил? Ай-яй-яй, какие нехорошие фрицы.
Он посмотрел на оскалившихся в ответ присутствующих, резко встал и вынул нож.
– Завтра повесить. В назидание местным! А пока…
Он перешагнул через дрожащую от боли девчонку так, что её тело оказалось между острыми, как когти, сапогами.
– Включите радио. Нужно первое слово.
Полились нежные звуки серенады на рояле.
– Тут нет слов, гауптшарфюрер. Мы переключим волну…
– Оставьте. Идеально.
Офицер нагнулся и коснулся ножом мягкой спины. Сначала белобрысая только пищала, но потом пришлось звать помощников, чтобы они держали её, извивающуюся от боли. От пронзительного крика уши закладывало.
– Идеально, – офицер закончил вместе с музыкой и, довольный собой, выпрямился.
– Вы умрёте… – они услышали шёпот. – Вы все умрёте… В свой самый счастливый день.
Её бросили голышом в темноту, а через пару часов неожиданно атаковали русские, и все в спешке бежали, едва успев захватить оружие.
Мартин сел на корточки перед ней, такой маленькой, и приник губами к свесившейся голубой ладони. Поднялся. Всмотрелся. Её крашеные волосы у корней были белоснежно-седыми.
– Кнопка? – звал он. – Кнопка! Менторша про нас всё знала, слышишь?
Мартин тихонько тряс стол, с надеждой вглядываясь в неё.
– В Берлине очень красиво. Там моя мама. И очень уютный дом. Кнопка, ты поедешь со мной? Поедешь?
В распахнувшихся дверях замерли санитарка, какие-то люди и менторша, схватившаяся за сердце от представшей картины. Высоченный Мартин держал крошечную Кнопку на руках и покрывал поцелуями её лицо. Он увидел толпу и поморщился:
– Ради бога, выключите радио.
Хоронили Кнопку с почестями. Дали тройной залп в небо. Орден Героя Советского Союза прикололи к тому самому синему платью, в котором она выходила на сцену. В нём она и ушла в свой последний путь.
Уже много лет прошло с тех пор. Мне почти девяносто, вы только подумайте. Я не собирался дописывать дневник Мартина, который в шутку украл и думал, что скоро верну. Но ведь, кроме меня, его никто и никогда не прочитает, а я люблю, чтобы не обрывалось на полуслове, как у него. И не люблю открытых концовок.
Ну что сказать? Я и сам не знаю, что с ним случилось. Мы уехали сразу после похорон, а его на них не было. Фрау Кин, его мать, долго встречала поезда с бывшими пленными из России. Мы вернулись домой в конце сорок шестого, а последний состав пришёл в пятьдесят пятом. Так вот она всё время ходила и встречала эти поезда.
У меня сохранилась фотокарточка, где мы вокруг Кнопки стоим. Мартин – самый длинный из нас – конечно, возле неё на корточках. А вот тот самый антиф-стукач. Оказывается, обо всём докладывал менторше, собака. Вот эти двое у нас сцены ставили. И русские тексты сочиняли. А вот этот – как там его, Крейнес, Кренс? – нет, теперь не вспомню. В общем, он всегда плаксивые роли играл. Это у него хорошо получалось. А это кто такой? Майн готт… Кто же это? На сына моего похож, такой же симпатичный и строгий. Майне либе, так ведь это же я!
(Из записных книжек покойного Эрвина Штайнера)
Если вам понравилась моя повесть, поставьте лайк, ребят! А за подписку - отдельное благословение и благодарность!!!