Если смотреть через цветные стекла витражного окна – в каждом новом стёклышке видишь чуть другую картинку реальности (рис. 1). Этот яркий образ наглядно иллюстрирует феномен метафоры: взгляд через неё – это взгляд через некий фильтр, высветляющий одни аспекты окружающего мира и затемняющий другие. Именно так работает метафора в нашем мышлении, и по своей сути метафора – это феномен, обеспечивающий понимание в целом.
Рис. 1
Как утверждают философы-лингвисты Джордж Лакофф и Марк Джонсон в своей книге «Метафоры, которыми мы живём», вся наша обыденная понятийная система по своей природе метафорична. Метафоры структурируют наше восприятие, мышление и деятельность. Когда мы сталкиваемся с чем-то сложным и непонятным, мы обращаемся к знаниям из других, более знакомых сфер опыта, используя их как метафоры. Каждая метафора подчеркивает одни характеристики явления и затемняет другие; направляет нас к одним теоретическим и практическим целям и уводит от других.
В качестве примера возьмём метафоры, описывающие чувство любви, и устойчивые выражения, связанные с ними, например: любовь как безумие (мы говорим: "Она вскружила ему голову" или "Я без ума от него" и тд); любовь как болезнь ("Это больные отношения" или "Их брак идет на поправку"); любовь как физическая энергия ("Между нами вспыхнуло чувство", "Моя жизнь вращается вокруг него").
В каждом случае опыт из относительно хорошо известной сферы используется метафорически – для структурирования и, таким образом, для придания смысла относительно неизвестной сфере. Согласно Лакоффу и Джонсону, во всех аспектах жизни мы описываем нашу реальность в виде метафор, а затем продолжаем действовать на основе этих метафор.
Почему это важно для развития глубинной психологии? Дело в том, что в психоанализе со времен Фрейда закрепилось определенное видение сновидения как феномена, производящего некую работу в психике (шестая глава его «Толкования сновидений» так и называется – «Работа сновидения»). Фрейд обнаружил явления, которые не были адекватно выражены с помощью бытовавших с древности и до его времени метафор, таких как "сновидение – это пророчество" (то есть послание богов) или "сновидение – это болезнь" (то есть бессмыслица, порождаемая «неправильным» или беспорядочным функционированием мозга во сне). Фрейд понял, что эти метафоры затемняют очень важные, обнаруженные им, аспекты сновидения. Новая метафора, которой он воспользовался, была взята им из ньютоновской физики, где каждый механизм выполняет определенную работу. Мы говорим о работе самого сновидения, о механизмах формирования сновидений – сгущение, смещение и так далее.
Используя метафору работы, Фрейд совершил прорыв в понимании сновидений, однако, как утверждает в своей статье «Сновидение – это игра» (Dreaming is play) Келли Балкли, в настоящее время понимание «сновидения как работы» мешает дальнейшему развитию наших знаний в этой области. Балкли предлагает взять в качестве центральной новую метафору «cновидение как игра».
Возможность того, что сновидения и игра связаны, высказывалась ранее, например Эриксоном, Пиаже и Винникотом (Эриксон, 1963; Пиаже, 1962; Винникотт, 1971). Но эти предположения так и остались простой интуицией – они никогда не изучались и не разрабатывались систематическим образом.
Анализируя наиболее значительные исследования феномена игры, включая работы таких авторов, как Хёйзинга, Пиаже, Эриксон и других (Huizinga, 1955; Piaget, 1962; Erikson, 1963; Berlyne, 1960; Bruner, Jolly, & Sylva, 1976; Gorlitz & Wohlwill, 1987; Rubin, Fein, & Vandenberg, 1983; Scales, Almy, Nicolopoulou, & Ervin-Tripp, 1991; Yawkey & Pellegrini, 1984), Балкли выделяет основные критерии, позволяющие отнести конкретную деятельность к игровой:
1) Игра – это внутренне мотивированный, или аутотелический – от auto (сам) и teleos (цель) – процесс. Он движется только благодаря интересам и желаниям игрока (или игроков), а не под влиянием внешних условий (Berlyne, 1960; Vandenberg, 1978; Weisler & McCall, 1976).
2) Игра создаёт чётко очерченное пространство, отделённое от реальности с помощью специальных правил. В результате игра относительно безопасна, поскольку игровые действия не имеют тех же последствий, которые имели бы аналогичные действия вне игры (Rubin et al., 1983).
3) Игра позволяет проявлять сильные эмоции, как положительные – например, привязанность, счастье, удовольствие, так и отрицательные – агрессию, разочарование, гнев и другие (Fein, 1987; Schwartzman, 1978).
4) Игра часто принимает экстравагантные, преувеличенные формы с богатой вариативностью, из-за чего может выглядеть глупой и бессмысленной (Fein, 1987; Loizos, 1967; Miller, 1973, 1974).
5) Игра всегда регулируется структурой или набором правил, отличающимися от тех, что действуют в реальной жизни (Fein, 1979; Garvey, 1977; Rubin, 1980; Vandenberg, 1981).
Келли Балкли приходит к выводу, что сновидение и игра поразительно похожи по своим проявленным характеристикам. Как и игра, сновидение внутренне мотивировано. Во сне мы, как правило, даже не помним о существовании внешней реальности – кстати, так часто случается и в игре. То есть это автономный и самодостаточный процесс. Сновидение, безусловно, создает особый вид реальности, отличный от обычной реальности наяву. Сновидения – это среда, в которой мы можем совершать множество экспериментальных, рискованных или даже аморальных поступков, не подвергая себя реальной опасности (отсюда наше восклицание облегчения, когда мы просыпаемся: "Слава богу, это был всего лишь сон!") Сновидение часто вызывает целый ряд сильных положительных и отрицательных эмоций. Оно также часто преподносит нам причудливые, экстравагантные образы. Однако, несмотря на кажущуюся бессмыслицу сновидений, тщательный анализ обычно выявляет более глубокую структуру и ясный смысл, в них заложенный.
Я думаю, уже очевидно, насколько близко эти критерии описывают не только сновидения (как утверждает в своей статье Келли Балкли, который придерживается здесь психоаналитического подхода), но и процесс индивидуации в анализе. Действительно, этот процесс, во-первых, внутренне или Самостно – аутотелически – мотивирован. Во-вторых, он совершается в герметичном аналитическом пространстве – vas hermeticum, если пользоваться алхимическим языком. В-третьих, он направлен на дифференциацию и синтез противоположностей (через обязательное проживание и осознавание аффектов – как положительных, так и отрицательных). В-четвёртых, появление в анализе трансцендентного символа (или символов) – это важнейшая часть процесса психической трансформации. Часто образы, воплощающие такие символы, могут выглядеть преувеличенно и странно – такова их архетипическая природа. Мы можем наблюдать это не только в сновидениях, но и в активном воображении. И, в-пятых, во всём процессе индивидуации прослеживается общая структура, она выражается в последовательности таких этапов, как созревание Эго, встреча с Тенью, Анимой/Анимусом, капитуляция Эго перед Самостью и финальная интеграция противоположностей.
К сформулированным Келли Балкли критериям мне бы хотелось добавить ещё один – а именно наблюдение Льва Семёновича Выготского. Описывая игру детей в больницу, Выготский заметил, что, играя, ребенок страдает, как пациент, и наслаждается, как играющий. Эта точная и тонкая фиксация «двойного взгляда» «человека играющего» сразу же вызывает ассоциацию с так называемым «терапевтическим расщеплением» в анализе – на «наблюдающее» и «переживающее» эго. Что касается сновидений – мы, действительно, всегда имеем дело не только с самим процессом продуцирования и восприятия снов, но и с пересказом – устным или письменным – того, что запомнил сновидец. То есть взглядом с двух точек – изнутри сновидения и из дневного сознания. И если внутри сновидения сновидящее эго страдает «как пациент», то после пробуждения дневное эго наслаждается как сновидец (в особенности, если у анализанта уже сформирована конструктивная рефлексивная установка по отношению к любым появляющимся в анализе образам). Это соотносится с тем процессом, который Юнг описал в своей работе «Misterium Coniunctionis» как первое coniunctio или unio mentalis. Вот что он говорит об этом применительно к фантазии – но мы можем воспринимать это шире, как относящееся к любому бессознательному материалу, а значит, и к сновидениям: «Свет, который постепенно нисходит на него [пациента], заключается в осознании, что его фантазия – это реальный психический процесс, происходящий с ним лично. Несмотря на то, что в определенной степени пациент выступает как внешний, беспристрастный наблюдатель, он также – действующий и страдающий персонаж в драме души. Такое понимание абсолютно необходимо и означает крупный успех. [...] если вы поставите себя в этой драме на присущее вам место, она не только обретет реальность, но, благодаря вашему критическому рассмотрению фантазии, вы сможете создать эффективный противовес её тенденции ускользать из рук. И тогда начнется реализация интуитивного понимания, unio mentalis: произойдет решающее восстановление контактов с бессознательным. Теперь то, что вы создаете, будет началом индивидуации, чья непосредственная цель – переживание и продуцирование символа полноты».
Итак, уместность метафоры «сновидение как игра» подтверждается как с психоаналитической, так и ещё более убедительно – с юнгианской точки зрения, где процесс анализа сновидений, подобный игре, становится важной частью более широкого процесса индивидуации, который сам по себе также развивается по законам игрового действия.
Какую практическую пользу даёт такой взгляд на сновидения? Во-первых, если вернуться к статье Балкли, важно отметить, что основные функции игры (как когнитивного процесса) в полной мере присущи и сновидениям также, в доказательство чего Балкли приводит многочисленные современные исследования. Таким образом, по Балкли, функции сновидения, исходя из метафоры игры, – это:
Во-первых, экспериментирование с новыми и потенциальными возможностями, сновидения позволяют безопасно практиковать различные навыки (например, социальные или эмоциональные), которые потом будут использоваться в жизни. Это развивает психологическую гибкость, приспособляемость и креативность, а также повышает способность позитивно реагировать на новые впечатления (Bruner, 1972; Rogers & Sawyer, 1988; Sutton-Smith, 1966, 1967, 1976).
Во-вторых, это возможность лучше понять границы и структуры повседневной жизни, увидеть, что можно сделать с этими структурами и как расширить эти границы (Berlyne, 1960, 1966; Piaget, 1962; Weisler & McCall, 1976).
В-третьих, это развитие эмпатии и способности отождествлять себя с другими, а также принимать различные социальные роли (Caplan & Caplan, 1973; Fein, 1984; Garvey, 1977; Rubin & Pepler, 1980).
И, в-четвертых, сновидения играют жизненно важную роль в культуре, поскольку приводят к лучшему усвоению правил, норм, ценностей и верований, принятых в обществе (Gardner & Wolf, 1987; Henderson, 1984; Schwartzman, 1976, 1978, 1980).
Балкли резюмирует: «Каждую ночь во сне мы играем: мы рассказываем себе выдуманные истории; мы создаем свои собственные версии историй других людей; мы притворяемся людьми, которыми мы восхищаемся, и людьми, которых мы боимся; мы представляем, каково было бы получить то, чего мы больше всего желаем; мы возвращаемся (в безопасном пространстве) в недавние переживания, которые были странными, тревожащими или пугающими; мы злонамеренно отменяем многие правила, которые обременяют нас в нашей "серьезной" жизни; и мы представляем, как могли бы вести себя в ситуациях, которые маячат прямо перед нами».Однако, мы видим, что Балкли, в основном, интересует внешняя адаптация. Этого, безусловно, недостаточно с юнгианской точки зрения, поскольку вторая половина жизни посвящена адаптации к миру внутреннему, или поиску себя истинного, то есть своей Самости. У этой внутренней игры есть высшая цель: «стать filius regius (царским сыном), сыном высшей матери», как пишет Юнг в «Психологии переноса».
В связи с этим я хочу привести две коротких цитаты из книги Д.Винникота «Игра и реальность». Его подход очень близок к нашему выводу о том, что процесс индивидуации в аналитическом пространстве развивается по законам игрового действия. Винникот акцентирует внимание на глубинном смысле игры. Он пишет: «...Будь то взрослый или ребенок, в игре и только лишь в игре они способны к творчеству, способны задействовать всю личность в целом; а только будучи способным творить, индивид может раскрыть свою самость». И далее: «...главный отличительный признак психотерапевтической процедуры – создание благоприятных условий для переживания бесформенного – и творческих импульсов, моторных и сенсорных, которые и составляют суть игры». То есть для Винникота игра равно творчество и – равно самость. Это очень близко к юнгианской оптике.
Итак, какую пользу – в юнгианском направлении мысли – мы можем извлечь из тезиса, что сновидение есть игра, как и Opus Magnum есть игра, и весь процесс взаимодействия сознания с бессознательным происходит в герметичном игровом пространстве? Безусловно, это тема для дальнейших исследований. Для начала я хочу предложить два практических приёма использования метафоры игры в анализе сновидений:
Во-первых, можно посмотреть на сновидения анализанта «как если бы он был ребенком и играл в игры». Как изменится наше восприятие и понимание смыслов сна в этом случае? Здесь вспоминается евангельское "Будьте как дети". Человек сновидит или играет – во что-то – или о чём-то – очень важном для себя. Ребенок устремлён в будущее, и такой взгляд на сновидение сдвигает угол зрения с внутреннего конфликта, то есть с causa (причины), на teleos (цель). Можно сказать, что ребенок играет – и сновидящий сновидит – в направлении Самости. В детском юнгианском анализе есть приём – посмотреть на игру ребенка как на сновидение. Здесь же мы «переворачиваем» этот приём и через взгляд на сновидение как на игру мы возвращаем в анализ – саму игру, а следовательно, и творчество, то есть саму суть человека, его Самость.
И во-вторых, мы можем представить себе сновидящее эго как алхимического гомункула и посмотреть на дневную реальность его глазами изнутри реторты (то есть изнутри сновидения). О гомункуле Юнг писал как о ещё одном образе Самости, в частности, в Misterium Coniunctionis: «Спагирический союз дает начало эмбриону, эквивалентному гомункулусу или ляпису. Ляпис, разумеется, представляет символ Cамости».
Итак, вместо того, чтобы исследовать дневным сознанием сновидческий материал (что всегда грозит навязыванием сознательной установки бессознательному), можно мысленно «перевернуть» эту пару оппозиций (дневное – ночное) и представить сновидящее эго как алхимического гомункула внутри запаянной реторты, а затем попытаться посмотреть на дневную реальность «изнутри реторты» и исследовать её путём воображаемого разговора между гомункулом и дневным эго. Что мог бы сказать этот наш главный персонаж игры внутри реторты сновидения? Можно пофантазировать, например: "Там, снаружи, ты так активен (пассивен, рационален, зависим и тд), что у меня тут, внутри, портится погода (всё высохло, как в пустыне, или – я оказался посреди бушующего моря, или – на меня нападают дикие звери, или – я вынужден совершить то или иное действие) и так далее – сюжет любого сновидения может быть разыгран в таком воображаемом диалоге. Это похоже на «метод двух стульев» Фрица Перлза, только беседует эго дневное и эго сновидящее. И тогда сновидящему эго дан шанс сообщить нечто ценное дневному эго, минуя защитные установки сознания.
И несколько слов о театре. Театр – ещё один пример игры как процесса трансформации в закрытом пространстве или в нелокальной «третьей» области между сценой и зрительным залом. То есть, «дощатый балаган» театра – говоря словами Гёте из «Фауста» – это тоже vas hermeticum:
«В дощатом этом балагане
Вы можете, как в мирозданье,
Пройдя все ярусы подряд,
Сойти с небес сквозь землю в ад».
(Перевод Б.Пастернака)
Здесь зритель одновременно претерпевает страдание, будучи эмоционально вовлечённым в театральное действие, – и, с другой стороны, наслаждается и рефлексирует как наблюдатель. Два этих процесса создают unio mentalis.
Рис.2
Алхимическая гравюра (рис.2) иллюстрирует этот процесс: внутри огненного круга (на театральной сцене – или в аффективной сфере) претерпевает страдание бескрылый дракон. Он окружен крылатым уроборосом – символом Opus Magnum. Уроборос сам себя пожирает – так в анализе мы ассимилируем содержания собственного бессознательного, то есть не что иное, как «хвост уробороса» (а в театре наблюдаем из зрительного зала действие, происходящее на сцене). (рис.3) Ассимиляция бессознательных содержаний приводит к трансформации сознательной установки – так же, как уроборос оплодотворяет и порождает сам себя (а зритель испытывает состояние обновления после спектакля). Этот цикл ассимиляции и трансформации происходит внутри психэ зрителя, но в театре также существует и бессознательный обмен между зрительным залом и актёрами – и этот круговой процесс ассимиляции и трансформации проявляется и на коллективном уровне. Аудитория всегда влияет на спектакль.
Рис. 3
Юнг также говорил о драматургической природе сновидения, которое развивается, как любая история или нарратив, – через ряд стадий: экспозицию, завязку, перепетии, кульминацию и лизис (разрешение конфликта). Взгляд на театр как на запаянную реторту для трансформации продолжает и дополняет идею Юнга о драматургической природе сновидения.
Приглашаю в юнгианский анализ и сновидческие группы. Запись: whatsapp, telegram +79112004406 Ведущая: Наталья Паротикова, аналитический психолог, член ААП. Более 7 лет исследую сновидения как путь к внутреннему центру – Самости.
Автор: Паротикова Наталья Васильевна
Психолог
Получить консультацию автора на сайте психологов b17.ru