ОСТОРОЖНО: ЖЕСТЬ!
Есть люди как антенны: они улавливают всё то, что вокруг них происходит, при чём улавливают и оценивают верно, и им не нужны ничьи слова для подтверждения или опровержения того, что они почувствовали. Они и так всё понимают. Кто-то рождается с этим, к кому-то такая способность приходит только с опытом. Наташа научилась быть антенной почти в семь лет от постоянного страха, и уж чего-чего, а плохое чуяла за версту и не смогла бы теперь ошибиться даже если б от неё это плохое скрывалось намного тщательнее, чем это делала её мать.
После их с мамой возвращения из больницы в доме вотцарилась крайне тяжёлая атмосфера, давящая, удушливая, заставляющая сердце беспрестанно учащённо колотиться. И хотя никто её, бедную калеку, теперь не бил, иногда казалось, что лучше бы всё таки били, так хотя бы иногда, когда папе надоедало орать и гонять их с матерью, наступала тишина и относительное спокойствие. Теперь же он так и старался если не ударить маму, то хоть ужалить словом, ткнуть в глаза какой-нибудь неприятной деталью, унизить. Эпитеты, которыми он щедро награждал жену, произносить Наташе было страшно, а в голове они крутились постоянно. От ощущения этого девочке было так плохо, что она понятия не имела, что делать и куда деваться. А самым мерзким оказалось то, что в редкие моменты отсутствия папы мама постоянно делает вид, что всё у них хорошо и ничего такого не происходит.
В школу она теперь не ходила: ей нельзя было ни сидеть, ни прыгать, ни бегать, ни нагибаться, — такую не отправишь на полдня в помещение, кишащее шумной и подвижной детворой. Теперь Наташа постоянно находилась дома, а для присмотра за ней была вызвана другая бабушка, папина мать, умная, работящая, серьёзная седая и сухопарая женщина.
Наташа плохо знала свою бабушку Таю, и попыталась вести себя с ней так же, как с бабушкой Машей, но очень быстро поняла, что это небо и земля. Баба Тая была всё время занята, гулять Наташу не водила — только одевала и выставляла во двор, книги ей не читала, зато следила самым строжайшим образом, словно Цербер непрестанно держа в поле зрения.
Как-то раз девочка, недовольная холодным и строгим обращением со стороны бабушки, попыталась плакать и взывать к состраданию, но её быстро и жёстко поставили на место, пообещав рассказать всё вечером папе. За день девочка забыла о происшествии, но стоило папе переступить после работы порог, как бабушка выдала ему всё слово в слово, назвав поведение малышки истерикой. Разумеется, уставший и голодный, а потому особенно злой папа, не стесняясь в выражениях, отругал дочку и для верности усвоения урока влепил пощёчину. Бил он с такой же силой, с какой мог бы ударить взрослого мужчину, такого же, как он сам. А чтобы Наташа удержалась на ногах и не упала (нельзя же падать после травмы!), папа крепко держал её рукой за волосы.
— Не сметь спорить с бабушкой! Ты поняла?
Наташа закивала. Из глаз потекли слёзы. И тут папа схватил девочку за горло, сдавил так, что нечем стало дышать — этого бабушка не могла ни видеть, ни слышать, занимаясь на кухне ужином, — и прошипел:
— Не сметь плакать! Убрать слёзы! Задушу, если ещё раз увижу! Понятно???
С тех пор папа часто бил её по лицу, держа за волосы, и душил — это ведь не наносило вреда спине. И она стала вести себя как мышка, стараясь совсем не разговаривать с папой и по возможности не попадаться ему на глаза. Она думала рассказать маме о происходящем, но каким-то чутьём ощущала: не поможет это, ничем не поможет...
Приятного в жизни не осталось ничего, абсолютно. Телевизор не включался даже в выходные, общаться было не с кем, — кто ж отпустит больную гулять и играть? — бабушка Маша и дедушка не приезжали совсем, сладкого никто не покупал. А потом стало ещё хуже. Откуда-то узнав, что после травмы спины помогает физкультура, папа взялся за Наташу ещё основательнее, чем раньше. Теперь каждую свободную минуту он посвящал тому, что "лечил" дочь.
Он сам разработал гимнастику для восстановления после травмы и неукоснительно следил за тем, что бы дочь выполняла упражнения от и до, по три раза в день. И может оно и было замечательно по сути своей, да вот процесс отнюдь не радовал, а результата при таком подходе и быть не могло.
Если у матери постоянно не было времени на дочь, то папа посвящал ей абсолютно всё свободное время. Стоило девочке хоть на миг остаться без дела, как папа заставлял её делать какое-нибудь упражнение. Сопротивляться или спорить она не пыталась, зная, чем это закончится, но так как выполняла она всё без малейшего желания, получалось у неё плохо. Папа злился и бил по лицу. И так каждый день, каждый божий день... А как часто он был дома, боже, как часто! Наташе казалось, что он вообще никогда никуда не уходит. А во мамы дома почти никогда не было... И некому было сказать папе, что хватит уже, отстань от ребёнка, дай ей хотя бы поиграть, — некому. Да и мать, озабоченная и постоянно плачущая, вряд ли обратила бы внимание на то, как живётся дочери...
В краткие минуты, когда её оставляли в покое, девочке так хотелось, чтоб в жизни произошло хоть что-нибудь хорошее, хоть самая малость, — а чего ещё можно желать ребёнку в такой атмосфере? Хоть что-нибудь хорошее, хоть что-нибудь... что-нибудь... И она нашла это: с удивлением вдруг обнаружила, что неплохо читает, и даже большие, взрослые книжки ей вполне по силам. А в книжках было много интересного, очень, очень много, и что оказалось самым странным — папа за это не ругал и не бил, а наоборот помогал достать книги с самой верхней полки, любые, какие ей хотелось.
Книги были спасением. Книги были её воздухом. Не справив даже семилетие, она принялась читать то, до чего люди, случается, не дорастают за всю жизнь. Особенно она любила стихи, и рано-рано, в возрасте, когда её ровесники ещё и алфавита до конца не изучили, уже пыталась, хотя пока что только в своей голове, слагать истории и маленькие, наивные четверостишия, и эта была её маленькая радость и маленькая тайна.
***
Бабушка уехала через месяц — ей надо было выходить на работу, остаться дольше она не могла. К тому времени, Наташа освоилась дома: могла сама взять себе еду, одеться и выйти во двор, справиться со своим туалетом, и ещё накрепко усвоила, чего и почему ей нельзя делать, и даже не пыталась сесть или нагнуться, всё делала стоя или лёжа. Сознательности в ней не появилось — она просто считала, что папа вездесущ, и даже когда он не дома, всё видит и всё знает про неё.
Стало совсем немного полегче: никто за ней целыми днями не следил, не шпынял, и днём стало можно много читать, а ещё достать игрушки и хоть немного поиграть в тишине. Папа по-прежнему задалбливал тренировками, но стал как-то равнодушнее: что-то назревало, и ему стало не до этого.
На улице выпал снег, и стало совсем холодно. И совсем нестерпимо от какого-то ужасного, страшного предчувствия неминуемой беды...
Телевизор, запрещённый к включению днём, вечером, часов с шести, не замолкал вообще, а ключевым моментом была программа "Время", с началом которой Наташе полагалось мыться и ложиться спать. Музыку, сопровождающую начало передачи, девочка запомнила в итоге на долгие годы: она будоражила, заставляла подскочить, бросить всё и проверить, готова ли ко сну. Ну, а в те времена от ненавистного "трэка" у Наташи сердце застревало в горле и начинало сосать под ложечкой: это ведь означало, что папа сейчас войдёт в дом, с ноги открыв дверь настежь, плюхнет на пол два ведра с водой, впустит в кухню облако ледяного воздуха и грозно прорычит:
— Чего, дрянь такая, не помылась ещё?
Может, и подзатыльника прилетит — смотря, в каком он настроении.
А она обычно ещё не успевала помыться к этому времени, потому что при мытье без ванны и водопровода, в маленьком оцинкованном тазике ребёнку, которому нельзя ни того, ни этого, следовало помочь, а сделать это было некому. Мама, которой полагалось бы этим заняться, была занята тем, что бестолково кружилась от кухни до водяной колонки во дворе да получала попутно папины обучающие затрещины и эпитеты.
Но сегодня он почему-то не стал орать. Ни его, ни мать вообще было не слышно и не видно весь вечер: они то куда-то уходили, то возвращались, то весьма тихо и необычно переговаривались, почти не обращая на дочь внимания. Наташе даже налили в таз и рядом стоящий ковшик воды, и бросив:
— Мойся и ложись сама, — опять куда-то ушли.
Наташа, осторожно, чтоб не нагибаться, как было велено доктором, стоя обтиралась горячей водой, иногда слегка намыливаясь: сильнее было нельзя, воды мало, смывать будет нечем. И тут по телевизору показали и рассказали что-то такое, чего она не могла себе даже представить: это было сообщение о землетрясении.
Землетрясение... она и слова-то такого раньше не слышала! Однако, не по годам умненькая, быстро расшифровала его: это значит, что трясётся земля. То, что при этом может произойти, представить получилось очень живо...
А потом в телевизоре стали показывать, как всё это выглядит, и даже при том, что на чёрно-белом, ужасно настроенном экране разобрать что-либо было сложно, ей стало страшно. Разрушения и жертвы... Погибло столько-то тысяч человек, под завалами осталось... столько-то тысяч человек, осталось без крова — столько-то... Без крова??? Это же значит — без дома! В такой холод? Ну зачем, зачем она только умеет считать и всё понимает как взрослая? Это же всё очень, очень много и очень страшно!
Перед глазами замелькали кадры: покосившиеся покорёженные дома, рыдающие люди, что-то выкрикивающие на непонятном языке. Названия городов и посёлков, что на всю жизнь пронзили, проплавили память как чёрные дыры. Наташе казалось, что сердце сейчас разорвётся, хотя в силу слишком юного возраста она и не знала, почему так чувствует себя. Она просто ощущала какую-то волну, словно человеческие боль и ужас просочились прямо через чёрно-белый экран и хлынули на неё.
А потом пришла мама, и вместо того, чтобы прогнать её спать и хоть что-то объяснить, уселась у телевизора и начала охать и причитать, беседуя с дикторами ТВ и участниками страшного события, задавая им вопросы и высказывая слова сочувствия.
Папа ввалился с мороза следом, некоторое время матерился, сражаясь с ковриком у двери и проклиная вечный бардак, а потом взглянул на экран.
— Ну всё, конец, — припечатал он. — Десять баллов? Оно и до нас дойдёт... А ты почему не спишь? — рявкнул он на дочь.
В полной прострации, еле живая Наташа уплыла в комнату, легла в постель... "Оно и до нас дойдёт... и до нас дойдёт... до нас дойдёт..." — стучало в голове. Спать не хотелось совсем — хотелось, чтоб кто-нибудь присел рядом на кровать, погладил по голове, дал возможность горько поплакать... Хотелось, чтоб утешили, сказав, что никакого землетрясения не будет... Но никто не мог, да и не собирался этого делать. Уже некому было... Уже некому.
Наташа долго не спала: всё ждала, когда земля начнёт трястись, а дом разрушаться, но ничего такого не происходило, хотя уже и родители выключили телевизор и легли спать. Девочка наконец тревожно, неспокойно уснула.
Подскочила она утром, да видать проспала: ни отца, ни матери уже не было дома. На столе ждала записка о том, что и где лежит, что и когда следует есть, борщ в термосе на обед, бутерброд с маслом на завтрак... За окном было серо и вьюжно.
Несмотря на тяжёлое, мерзкое настроение, ещё до завтрака Наташа честно сделала предписанную ей зарядку, потом поела и достала книжку. Книжка была совсем детская, прочитанная уже сто раз, но ничего серьёзнее читать не хотелось — хотелось позитивных стихов, которые хоть немного вытеснят мысли о землетрясении. Но и начать толком она не успела, как во дворе хлопнула калитка, мама пробежала по крыльцу, открыла дверь...
Она стояла на пороге, не закрывая двери, и дом, не протопленный с утра, наполнялся холодом. На маме было серое пальто с песцовым воротником, а голову покрывал красный посадский платок... и лицо было такое же — красное, заплаканное. Мама всхлипывала и шептала взахлёб, как тогда, когда папа часто и надолго уходил из дома:
— Ы-ы-ы-ы-ыхххх-хы-хы-хы... Бабушка умерла-а-а-а-а-а-а!
Потом она пыталась обнимать дочь, но Наташе это было ещё неприятнее, чем тогда, когда такое было впервые. Всё было неприятно: приблизившееся к ней распухшее от слёз мамино лицо, её грязные, выбившиеся из-под платка волосы, горячее дыхание, резкие духи. Девочка вежливо выдержала этот налёт, отстранилась и отошла на безопасное расстояние. Произошедшее ещё никак не доходило до ребёнка. И не понимала она, совсем не понимала, что случилось нечто намного более страшное, чем все землетрясения мира, и её личный мир отныне навсегда разрушен, и никто его теперь не восстановит. Что нет больше бабушки, этой сильной женщины, той, что была ей настоящей матерью, опорой, что с уходом её вся семья теперь скатится под откос, да так, что окружающие этого даже не заметят. Что никто и никогда больше не попытается защитить её... Что теперь в этом жестоком мире она, маленькая, слабая и не совсем здоровая — совершенно одна: оставлена без крова как те несчастные люди, что пострадали вчера от землетрясения.
_________________________________________________________________________________
Начало
Предыдущая глава
Продолжение
_________________________________________________________________________________
Буду признательна за неравнодушие, лайк и подписку!