1782 год.
Весь день солнце спорило с облаками: они то темнели, грозя снегом, то становились легкими, высокими, воздушными. Пейзажный парк почти неотличим был от леса, но его выдавали прочищенные для прогулок аллеи и тропинки. Сливаясь в одну, они бежали вверх, к изящно раскинувшемуся на холме дворцу – невиданному зрелищу для южной окраины империи. Так ли давно совершали сюда набеги ордынцы, не опасавшиеся даже казачьего гарнизона?
Солнечный луч пробежал по белым колоннам и на несколько минут осветил тонкий кружевной узор, которым мороз расписал окна богатого экипажа. Форейтор уже несколько раз менял угли в жаровне, а барин все не выходил.
«День-то клонится, а ночью какая дорога. Да и ветер поворотил, точно на метель», – начинал причитать кучер и тут же умолкал. Знал, если что задумал господин его, так уж исполнит. Не отговорить.
Крепкий невысокий мужичок в теплом сером кафтане осторожно заглянул в полутемный просторный зал. На сцене, надув губки, замерла не то наяда, не то диана, а из зала слышался неспешный наставительный монолог:
– И тогда, душа моя, следует сделать пируэт, как тебя учил Анакреон. Поняла ли? – в удобном покойном кресле, чуть отвернутом от изысканно декорированного столика с разложенными бумагами, сидел крупный, статный, немолодой господин в парадном черном камзоле. Он покусывал кончик пера и делал быстрые пометки.
– Да, барин.
– Милостивый государь, Никита Афанасьевич, не прогневайся, – наконец решился войти слуга. – Ведь ехать давно пора.
– Ты ли это, голубчик Прокопий? – видимо, барин пребывал в хорошем настроении от наблюдения репетиции домашнего театра, в котором разучивали очередную его пьесу. – Успеется. Взгляни лучше, какую я нашел Левкиппу. Поет прелестно, а танцу обучим…
– Как бы метель не разыгралась, не заплутать бы в темноте.
– Да ты что, Прошка, время раннее! – чуть осерчал Никита Афанасьевич. Его только посетило вдохновение, и ему вовсе не хотелось останавливать действо.
– Эх, кабы так, разве б обеспокоил тебя, государь мой? Не серчай, взгляни хоть в окно, – и слуга откинул тяжелую штору.
– Знать, снова увлекся. Ладно-ладно, подавай шубу, поехали. Обещался я Ивану Еремеевичу у него заночевать, чтобы вместе на Литургии быть, значит, так тому и быть.
– Ох, Никита Афанасьевич, – Прокопий, верный слуга, успел ухватить теплую соболью шубу, шапку и послать мальчишку-казачка за валенками. – Привезу лучше отца Петра обедню отслужить, ведь холод какой.
И вправду, после Крещения морозы встали нешуточные, и он, не обращая внимания на капризы любимого господина, старался укутать его как следует.
– Нет уж, желаю на службе быть, в храме, со всем честным народом. И так уж две недели сижу затворником. Скучно!
Генерал-майор Никита Афанасьевич Бекетов, бывший Астраханский губернатор, владелец огромного поместья Отрада[1], в котором он поселился после отставки, спустился с крыльца и разместился в теплом, отделанном бархатом, салоне. Камердинер Прокопий пристроился рядом с кучером, двое рослых гайдуков запрыгнули на запятки, и карета тронулась.
Мостик через неглубокую речку миновали в сумерках, а когда вывернули на дорогу, и вовсе стемнело. Тихий снежок незаметно превратился в плотную белую стену. Фонари по углам кареты и факелы в руках форейторов едва освещали санный путь.
Никита Афанасьевич размышлял над трагедией, которую решился сочинять после масленицы, прикидывал, какие сорта винограда выписать на посадку из Франции, мечтал о лете, когда имение наполнят друзья из столицы, прибывшие испить чудесную лечебную воду ергенинского источника.
Резкий толчок и остановка вывели его из созерцательного настроения. Генерал переменил место – отчего-то карета наклонилась и сидеть стало неудобно.
Прошло несколько минут, дверца открылась, и показалось взволнованное лицо Прокопия.
– Полозье переломилось, барин. Прикажи выпрячь лошадку да отправить обратно за санями.
Никита Афанасьевич не привык к заминкам. Место, в котором так некстати случилась поломка, оказалось глухим, необжитым. Отраду от Царицына отделяло больше 20 верст полей и непаханой степи, жилья вдоль дороги почти не было.
– Пусть поспешает!
Медленно потянулось время. Ветер крепчал, грозясь выстудить салон. Генерал вышел в ночь, прошел раз, другой вокруг бесполезной кареты. Не огни ли мелькают впереди?
– А что, Прокопий, не постоялый ли там двор? Или это станция?
– Далеко до станции, точно не она.
– Идем туда, чего на месте сидеть!
Форейторы отцепили фонари и двинулись вперед, освещая путь. И не одни они шли по холодной темной дороге – слуги заставили посторониться каких-то припозднившихся путников.
Хозяин постоялого двора впервые видел такого знатного гостя. Он согнал в угол бедно одетых крестьян и велел дочке застелить простые скамьи меховой шкурой.
– Сейчас чаю нагрею, пироги в печи еще не остыли, прикажете подать? – хлопотал он.
Никита Афанасьевич скинул шубу, сел с краю простого деревянного стола и огляделся. Удивить его было трудно: за долгую жизнь бывшему астраханскому губернатору пришлось побывать и во дворцах, и в походных палатках. Тесную комнату с низким потолком едва освещали несколько лучин. Грубая простая мебель, маленькие окошки, осыпавшаяся штукатурка, обнажившая кирпичи русской печи, полки с убогой посудой – вот и все убранство.
– Не мешай барину, – послышался негромкий оклик. Он опустил глаза и увидел ребенка лет трех, в залатанном кафтане не по росту, который удивленно разглядывал его.
– Поди-ка, возьми, – Никита Афанасьевич протянул малышу кусок пирога, но тот засмущался, отступил и уткнулся в колени молодой крестьянки.
– Куда путь держишь? – Отставной губернатор всегда был не прочь побеседовать с простыми людьми. Может, потому и расцвел теплый благодатный край в период его управления. Да, не всем по нраву пришелся деятельный государственник.
– Да вот в город едем, к службе думаем поспеть.
– Дело хорошее. И откуда?
– С Татьянинской[2] мы. Там, слышь, близко церква, да ненашенская, кхирха, – с запинкой выговорила женщина и умолкла. Видно, таких длинных речей с господами ей вести еще не приходилось.
Сильнейшая метель и вынужденная остановка сильно задержали путешественника, но в доме Ивана Еремеевича его дождались.
– А я людям приказал дорогу к крыльцу чистить каждый час. Так и думал, что заминка вышла, ну не мог ты, милостивый государь, слово свое нарушить.
Хозяин, привыкший засиживаться за полночь, проводил гостя в его покои, но мучить долгими расспросами не стал, рассудив, что поговорить можно и на другой день.
Главный храм в воскресный день, как всегда, был полон. Ближе к алтарю на почетном месте молились Никита Афанасьевич и Иван Еремеевич с супругой, Луизой Ивановной, и дочерьми, Марией и Катериной. Чуть дальше – чиновники и купцы, а за ними – простой люд.
Прихожане потихоньку расходились. Кто-то раздавал милостыню, кто-то жевал купленные тут же на маленьком базарчике пирожки, кто-то обменивался новостями.
– Ко мне в сани, милости прошу, дорогой Яков Григорьевич. Семейство свое отправил, прокатись, уважь старика, – настаивал Иван Еремеевич. После литургии он всегда приглашал местное общество отобедать к себе. И был рад зазвать в гости уездного судью, знатока последних новостей.
– Что-то ты задумчив сегодня, голубчик Никита Афанасьевич, – обратился хозяин к старому другу. Отставной саратовский вице-губернатор, «храбрый комендант» Царицына, служил под началом Астраханского губернатора в памятные дни пугачевского восстания и был первым, кто не открыл ворота города бунтовщикам.
– И то верно, душа моя, – гость помолчал, а потом обратился к священнику, – благословения хочу просить у вас, отец Александр.
– На что же? – Откликнулся благочинный.
– Церковь задумал выстроить у себя в Отраде.
– Хорошее дело задумал, Никита Афанасьевич, доброе.
– Ведь вот что в этот раз приключилось, – оживившись, продолжал гость, – сани сломались и пришлось мне остановиться у одного мужичка. Разговорился с крестьянами, так они на службу за 30 верст и более добираются, еще и с малыми детьми. И мои поселяне в город ходят – и в стужу, и в жару.
– Правда, к югу до самого Черного Яра ни одного православного храма нет, – подтвердил благочинный.
– А освятить попрошу в память Никиты Исповедника.
Хорошо ли? Не сочтете ли гордецом? Ведь как помогает мне святой мой покровитель.
– Как освятить не мне решать, а епископу. Но бумагу рекомендательную справлю и все изложу. Чудес на земле много, святые горячую молитву всегда слышат. А что приключилось с тобой, сын мой?
Перед глазами замелькали забытые образы. Вот он, молодой полковник в гренадерском мундире, командует своим стрелкам. Мушкетный залп не в силах сдержать стремительную кавалерийскую атаку. Враги окружают, рядом падают товарищи: кто ранен, кто убит. В грудь его направлено несколько сабель…
– Когда пруссаки пленили меня и увезли в крепость, я и не ведал, что протомлюсь два года на чужбине, – со вздохом начал генерал. – Обращались со мной хорошо, и я даже подружился с некоторыми офицерами. И стали они меня в свою церковь униатскую зазывать. А тоска такая порой брала: воскресенье, все в собор идут, а я один в комнате. И тянет на службу, но ведь не родная она, чужая. Тогда достану образ небесного своего покровителя – я его всегда в поход брал – и молюсь, прошу укрепить. А ведь он, как я, в темнице долго жил. Только не война его туда завела, а верность Господу.
– Святой Никита разве не был воином? – удивился Иван Еремеевич.
– Многие заблуждаются, потому что есть два святых Никиты. Мой покровитель жил в Византии, когда там перестали чтить иконы и начали уничтожать образы везде, даже в алтарях. Никита был игуменом монастыря – он сам не отрекся от истины и укреплял других настоятелей. Смело выступал против ереси императора и патриарха. За это его заключили в темницу на долгие семь лет. И как я про это вспоминал, так сразу легче становилось.
Собравшиеся слушали повесть в полном молчании. Притихла даже всегда оживленная и улыбчивая Марья Ивановна, меньшая дочь хозяина. Трудно было вообразить Никиту Афанасьевича, деятельного, постоянно занятого какими-то проектами, под замком, в стеснении и тоске.
– Вот что, генерал, составим бумагу для епископа немедля, чтобы не запамятовать ни о чем, – решил отец Александр, – позволите ли пройти в ваш кабинет? – обратился священник к хозяину дома.
– Безусловно! Оставим дам на попечение супруги, а сами займемся делом.
– А я возьмусь отвезти ваше прошение в Астрахань – поеду туда через два дня по службе, – поддержал доброе начинание судья Яков Григорьевич.
Гостиную наполнил шум радостных голосов: всем захотелось сказать что-то приятное, любезное, сердечное.
Никита Афанасьевич растроганно улыбнулся и чуть слышно произнес: «Славно будет, когда разольется звон над Волгой и вырастет в Отраде новый храм».
[1] Бывшее село Царицынского уезда, на территории современного Кировского района Волгограда.
[2] Казачий сторожевой форпост, современный поселок Светлый Яр в Волгоградской области.
