– Я сама его отведу, – бросила она, не оборачиваясь, последовавшему за нами конвою. – Придёте за ним через два часа.
Конвой помялся, но спорить не стал: только полный кретин стал бы удирать из плена накануне освобождения.
Менторша молча вела меня к клубу, где у нас сегодня был концерт. Мне стало не по себе: а если всё ложь? А если нас по одному сейчас куда-то заведут – и пулю в затылок? Раз у них награды за победу над фашистами дают… А кто мы были? Даже антифы притворялись коммунистами, чтобы выжить.
И дело даже не в этом. А в том, что на войне мы сами так делали.
Мы не пошли в зал, а свернули по коридору. Надзирательница остановилась у двери с надписью «Реквизит». Махнула головой: входи.
– И не дай Бог ей расскажешь.
Я не понял, к чему относились последние слова, которые она почти прошипела мне в спину. Я думал до последнего, что это пыточная, в которой меня ждут с распростёртыми объятиями мои истязатели.
Дверь глухо за мной закрылась. Я ждал, что из полумрака кто-то гаркнет противным голосом: мол, ну вот, порадовался свободе, а теперь мы будем вытравлять из тебя нациста, голубчик… Но была полная тишина.
Я ступил в комнату: тут было навалено всяких ширм, стульев, штор и лавок, сельские плетни, деревенская утварь, аристократические кушетки с позолоченными ножками… Всё это убожество освещала керосиновая лампа – она стояла на круглом столе, покрытым зелёным бархатом, в углу комнаты. За столом спиной ко мне, положив голову на руки, спал человек. Я затаил дыхание от предчувствия и шагнул ближе.
Кнопка. Это была она. Я испуганно оглянулся на дверь. Это ловушка? Если меня с ней застанут вот так, наедине, тут не то что свободы не видать, а и до утра дожить, наверное, не получится. Да и ребята мои, если все эти россказни о свободе – правда, домой вернутся маловероятно. Порешат себя от тоски в один из дней в этом вонючем лагере.
Она подняла голову и оглянулась: пятясь, я что-то опрокинул. Сине-зелёные глаза были сонными.
– Мартин?
Я не знал, что нужно говорить. Вероятно, тут за одной из ширм прячется следователь. Но с чего ей называть меня по имени? Она бы тоже себя подставила.
– Привет, – решился я.
Мы смотрели друг на друга во все глаза. Я должен был уйти отсюда. До двери – три шага, и я уйду. Я не поддамся на их провокацию.
Кнопка сидела растерянная.
– Мария Николаевна не заходила?
Я качнул головой. Чёртовы русские, что за игры…
– Она сказала, чтобы я ждала здесь. И я уже час жду.
Не было похоже, что она играет. Но разведчица, герой войны, как же. Значит, самое хитроумное создание. Господи, только бы не попасться на удочку. Её нос в полутьме казался особенно острым, щёки – пухлыми, ресницы – короткими, и причёска – лохматой. Весь её прекрасный образ разрушался этим полумраком. И что я в ней находил раньше?
– Почему ты так смотришь? – ей стало не по себе, а я ведь, точно, без всякого смущения разглядывал её. Но я же просто искал побольше недостатков, ничего другого. И они проявлялись один за другим: и вовсе она не маленькая, таких я с детства коротышками обзывал. И линии вовсе не женственные, и фигура не пойми что, и главное – её уши были просто бесформенными, где я в них высмотрел тогда что-то от наливных яблочек?
Мы очень долго молчали. Я стоял во тьме, она сидела в круге света. Раньше я восхищался то её локтями, то голосом, то ладонями, многими частями этого маленького тела. И как-то не думал о ней в целом. А сейчас всё то, чем я отдельно восхищался, потеряло свою прелесть для меня, – но вся она, эта нежная, красивая и чистая девушка с железным характером – рядом с ней как же было легко дышать! И как хотелось дышать.
– А если бы ты узнал, что мы виделись на войне? – её голос был похож на зелёный бархат.
– Разве?
Я сел за тот же стол. Кнопка не смотрела на меня и всё о чём-то мучительно думала.
– Я был жесток с тобой?
Сине-зелёные глаза посмотрели на меня:
– А если бы ты узнал, что так было?
Что это с ней? К чему этот разговор? Неужели играет?
– Я бы умер.
Дверь могли открыть в любой момент. Каждая секунда имела значение. На кону была свобода. Но, помня об этом, я думал и о другом. Я боролся – с другим. Я не особенно вслушивался в её слова. И не особенно задумывался над тем, что отвечал. Я видел только ослепительно сияющую её и жаждал дотронуться до этого сияния и навсегда остаться в нём.
Мой ответ испугал её – личико стало скорбным. И тут же вздрогнул: её пальцы робко тронули моё ноющее плечо, узнавшее зубы волка.
– Я тогда шла, не разбирая дороги. Было так страшно: ведь я сама сказала тебе «прощай» и думала, что всё, игра закончилась. Шла и громко проклинала себя. Сердце болело ужасно, и я хотела, чтобы оно, наконец, остановилось. Волков увидела – даже обрадовалась. Дерево какое-то стояло, я загадала: если успею на него забраться, то снова тебя увижу.
Её рука забылась на моём плече, пока Кнопка вспоминала тот вечер:
– Кусались больно…
– Ты почему на помощь не звала? – я и не заметил, как уже сидел рядом с ней и, обняв, покачивал её. Как ребёнок, Кнопка приникла ко мне. Тогда я почувствовал странное: у человека, который волнуется, частое и громкое сердцебиение. И у Кнопки было такое же, но несколько раз стук исчезал. Разве так бывает? Я не физиолог, конечно… Но что это?
Мою тревогу перебил её взгляд: она смотрела на меня так, будто впервые видела. Рассматривала мой нос, щёки, уши…
– Ты в отдельности не очень, а в целом красивый.
Рассмешила, шмакодявка. Но тут я вспомнил про послезавтра, наше последнее послезавтра. Вот он, конец сорок шестого. Враги в объятиях друг друга. В любую минуту ворвётся менторша со свитой, и что же мне с этим делать?
– Выходи за меня.
– Что?
– Берлин – твой. Мой сад и моя улица, театр у дома – всё твоё. Там тоже есть консерватория и отличная медицина…
– Ты о чём?
И правда, о чём это я. А как же тот орден, а как же Ленинград. А как же это проклятое послезавтра, которое неизбежно наступит. Есть ли выход?
– Выходи за меня, – повторил я.
Она долго с изумлением смотрела на меня. Я не видел в ней борьбу с собой, муки совести или тяжесть каких-то воспоминаний. Она просто смотрела на меня, и между нами стояла только эта последняя фраза. Ужасы войны, её кошмары и изощрённая жестокость, бесчисленные приказы на расстрелы, их исполнение, полыхающие деревенские домики, колонны пленных, идущие на запад… Тёплые воды Волги, куда мы с моими бойцами с таким неземным удовольствием прыгали по утрам, и особый запах русской земли, который забыть невозможно. Мы так верили, что эта земля будет нашей, и что эти многочисленные русские реки станут до конца дней омывать по утрам наши бесстыжие тела. А сейчас я держал в объятиях единственный трофей этой войны, который готов был увезти в побеждённый Берлин и который был дороже всех Берлинов. Чёртов предатель, как же я мог так думать?
А она кивнула. Снова. И снова. Что же мы делали? Как же мы могли?
Продолжение следует...
Если вам понравился этот фрагмент моей повести, поставьте лайк, ребят! А за подписку - отдельное благословение и благодарность!!!