Этого сна с вредной пушистой кошкой я ждала. Призывать меня в них умеет только Урсула, так что начать сон сама я никак не могла. Зато могла подкараулить, когда это сделает она, и узнать у нее всё, что мне интересно.
Так что, когда в нос ударил знакомый запах летнего леса, свежей ежевики и нагретой солнцем травы, я была готова сама нестись навстречу самой вредной наглежке на свете. У меня к ней был серьезный разговор, потому что кто-то несколько обурсел и человечьего языка за пределами сна не понимал.
Сама виновница моего искреннего возмущения радостно топорщила усы, разросшись до размеров откормленного тигра, и ловила каких-то совсем фэнтэзийных созданий, похожих на шарообразных мышей-полёвок с пушистыми крыльями. Кажется, услышала где-то про летучих мышей и представила их по-своему.
Рядом с давно знакомым креслом из полированного дерева на сей раз стоял такой же деревянный стол, а на нем огромный поднос с кусочками соленой красной рыбы. Я с подозрением покосилась на кошку, которая не только многое обо мне знала, но еще и подмечала все вокруг, и даже запоминала.
— А я знаю, что ты любишь такое вкусное! — заявила усатая вредина, завидев меня. — Вот сиди его и ешь, нечего на кошку ворчать.
— Стоп, ты меня позвала зная, что я собираюсь на тебя ворчать? — я удивленно посмотрела на наглую усатую морду. — Это такая форма кошачьего мазохизма?
— Ма… чего? Двуногая моя, а можно понятными словами? — от удивления, Урсулишна даже выронила пойманную странномышь.
— Нет, это понятие я тебе объяснять не буду, — проворчала я. — Мала еще! Вот исполнится лет пять, тогда может быть, — и пока она не очнулась, быстро перешла в атаку. Словестную, конечно: — И вообще, я тебя о чем спросить хотела, как думаешь?
— Не знаю! — заявила кошка, старательно глядя мимо меня.
— А вот и знаешь! — возмутилась я в ответ. — Ты зачем мне все руки искусала, морда ты с усами бессовестная? Знаешь, как сложно жить человечью жизнь, когда все руки саднят? И главное, ладно бы я тебя обидела, но ты же урчишь при этом во весь кошачий голос? Так по что ты меня грызешь, наглость усатейшая?
Урсула обиженно встопорщила те самые усы, которые я помянула всуе.
— Ничего ты не понимаешь! Это же кусь любви! Мне хорошо и весело, вот я и кусаю! Какая же ты двуногая кошка, если самого простого не знаешь?
— А я разве кошка? — тут уже настал мой черед удивляться.
— Конечно! Большая неуклюжая двуногая кошка, которой нужен фамильяр: четверолапая кошка, то есть я. Но почему-то не знаешь ну самое простое. Вот как так?
— Урсулище мое солнечное. Когтистое и пухнатое! Если ты так любовь выражаешь, то будь добра кусаться нежнее. У меня шерсти нет, мне больно, и потом мешает. К тому же, ты еще и когтями меня ловишь, и я потом кровью истекаю немножко. Давай ты поумеришь пыл, а?
— В смысле, я слишком сильно кусаю, да? — глазища расшились, пушистая вредина выглядела виноватой.
— Да, слишком сильно. Но я тебя все равно люблю, просто не делай так, ладно?
Урсула подошла ко мне, поймала меня лапой и посадила себе на спину. А потом громко заурчала. Я улеглась на пушистый мех, и если бы уже не спала, то определенно заснула бы снова. Это было ужасно уютно.
— Извинения приняты, усатая. Мир? — сказала я ей прямо в шелковистую шерсть.
— М-р-р, — отозвалась она. — То есть, миррр. Больше не буду кусаться так сильно!
— Договорились, — я улыбнулась.
И, что самое обидное, проснулась. А когда еще покатаешься на гигантской наглежке? Эх, будильник-будильник, ты совершенно неправ. Зато наглежка обыкновенная обнаружилась спящей на голове. И громкое урчание мне не снилось.
