Сердце колотилось бешено. Тревога за Вадима возрастала.
Ксанка растормошила Прошку. Тот был недоволен. Ворчал, но встал, оделся.
— Вадима давно нет, ушёл ещё ночью. А мне страшно одной идти. Пойдём проверим, может, в дровнике что-то случилось?
Сонный художник промолвил:
— Ничего с твоим чёртом не случится. Он же бессмертный. Где ты его нашла такого хитрого? Заморочил тебе голову, от меня отвадил.
"Повесть об окаянной" 11 / 10 / 1
— А ты сам отвадился, — пробурчала Ксанка. — Не для морали я тебя разбудила. Беда с Вадимом.
— Да ушёл он, — Прошка махнул рукой. — Давеча говорил мне, чтобы я за тобой присмотрел. Он сухари сушил.
Ксанка ахнула.
— А чего же ты мне даже не сказал ничего?
— А зачем? — удивился Прошка. — Нам тут и без него хорошо. Но я посмотрю, конечно, может он там в обнимку с дровами уснул. Он как-то говорил об уходе своём странно. Как будто и не мне говорил. Как будто с кем-то другим разговаривал. А я никого кроме себя не видел. Вот так… Было это позавчера.
Ксанка плакала, пока Прохор искал на улице Вадима.
Успокоилась к утру, детей покормила.
Смотрела на Ярослава и Николашу и шептала:
— Как я тут с вами? Горюшки мои…
Вадим не вернулся ни на следующий день, ни через неделю.
Ксанка видела его во сне. Стала плохо спать. Часто вздрагивала ночами.
В доме завелись крысы. Бегали нагло, не боясь никого.
Ксанка запретила Прошке их истреблять. Тот кричал на девушку. А потом собрал вещи и ушёл. Даже не сказал куда.
И осталась Ксанка одна с двумя малолетними детьми и беременная.
Федька, узнав, что сестра осталась одна, стал навещать её раз в неделю, привозил продукты.
С началом революции дела у помещика, который приютил Федьку, стали плохи. Сначала забрали всю скотину, а потом и его самого за то, что он защищал батюшку. Выволокли из церкви и увезли в неизвестном направлении.
Жена помещика собрала вещи, детей и отбыла к своей тётке куда-то в центральную Россию.
Федька остался на хозяйстве. Вместе с ним ещё несколько работников.
Через две недели помещика вернули домой избитого и без зубов.
Он прожил две недели и умер. Умер от увечий, которые ему нанесли, когда били.
Федька рыдал так, будто хоронил родного отца.
Оставаться в доме помещика не стал.
Вернулся к сестре.
Когда и родную деревню всколыхнули волнения, стал подговаривать жителей не верить красным.
Федьку поймали.
Ксанка пришла вызволять брата.
С ней разговаривал молодой усатый комиссар. Он так смотрел на Ксанку, что она отводила глаза.
— Муж-то где? — спрашивал паренёк.
— Пропал… Брата отпустите, я без него не выживу. У меня двое детей, а ещё этот появится.
— А что брат умеет?
— Читать, писать, на языках разных говорит, — Ксанка стала расхваливать Федьку.
— Иностранных, говоришь… А ну-ка я поговорю с ним. Мне письма читать надобно. А я в них ничего не смыслю. Если переведёт правильно, то отпущу. Пригодится он мне. А если нет, то не обессудь, девица.
Ксанка кивала, теребила свою юбку.
Увидев Федьку в наручниках, побледнела.
— Феденька, ты сделай всё, как просят тебя. Уж постарайся, родной.
Федькино лицо было невозмутимым.
Со знанием дела он взял письмо.
Попросил перо.
Стал быстрым размашистым почерком что-то писать.
— Готово, — прошептал он.
Комиссар, представившийся Кириллом Савельевичем, покинул допросную.
Вернулся с кипой писем. Вручил их Федьке и произнёс:
— До завтра переведёшь, получишь паёк. Идите домой. Сестричке скажи спасибо.
— Спасибо, — Федька произнёс это дрожащим голосом.
Схватил в одну руку письма, другую протянул сестре.
Та взялась за руку брата и поднялась со стула.
Кивнула комиссару. Тот улыбнулся.
— Ксения, вы мне ещё не раз спасибо скажете. Возьму вашу семью под особый контроль.
Ксанка засмущалась.
Федька нетерпеливо тянул её за руку.
Когда вышли на улицу, прошипел зло:
— Чёрт-те что… Я этого языка не знаю, что он мне подсунул. Переписал я то, что у него на столе лежало рядом со мной. Кто-то же подтвердил правильность. Ох… Что же теперь делать? Я по-английски могу, по-немецки. А тот язык даже в глаза не видал.
Ксанке стало страшно.
Федька всю ночь возился с письмами. Знакомые языки переводил. Где чего-то не понимал, писал всякую всячину или переписывал куски из разных мест.
Утром горделиво протянул комиссару.
Тот вручил обещанный паёк и сказал:
— Прибудет новая партия, будь готов. А то наш переводчик обманывать стал. Пишет ерунду. Я отправил товарищам старшим. Те посмеялись только.
Федька понимал, что его обман вскроется. Но не знал, что с этим делать.
Дни шли, одни кипы писем сменялись другими. А потом и вовсе Федька стал протоколы писать.
Никто о переводах больше не обмолвился ни словом.
Отлегло от сердца из-за этого.
Как-то подошёл к Федьке Кирилл Савельевич, присел рядом и произнёс:
— Знаешь, я ведь выговор получил за твои переводы. Свалил на старого переводчика. Тот не отнекивался. Я из-за сестры твоей так поступил. Понравилась она мне. Но вот как мне к ней приблизиться, не знаю. Матушка моя, узнав, что деток у неё двое и третий будет, проклинать меня стала. А я сплю и вижу её. Руки её на себя кладу во сне, а она смеётся, гладит меня по голове. И ничего не могу поделать с этим.
Федька удивлённо смотрел на комиссара.
— Меня скоро переведут. Приказы готовят. А я без сестры твоей уже и не хочу никуда. Просил освободить меня от должности. А мне всё твердят, что время военное, и я тотчас предателем стану. Вот и думаю, как мне быть.
Федька не знал, что ответить Кириллу Савельевичу.
Тот сидел с поникшей головой.
— Ты скажи сестре, что я её на допрос завтра вызываю. Нужно мне с ней кое-что решить.
Федька кивнул. Пошёл домой. Передал всё сестре.
Та разволновалась, разрыдалась. Не стал Федька о влюблённости комиссара говорить. Решил, что тот и сам скажет, коли посчитает нужным.
Наутро Ксанка пошла на допрос.
Кирилл Савельевич запер дверь.
Девушка испуганно смотрела на него.
А он вдруг вытащил из-под стола котелок с чем-то горячим и произнёс добродушно:
— Поешь… Горячее. Не знаю, голодаешь ты или нет. Но это от души.
Ксанка не голодала. Но ложку взяла. Боялась слово сказать, боялась обидеть.
Ела через силу. От страха пропал голод.
— Вкусно? — поинтересовался Кирилл.
Ксанка кивнула.
Заметила, что комиссар смотрит на неё голодными глазами.
Перестала есть, пододвинула котелок к нему.
Тот улыбнулся, вытер после Ксанки ложку газетой. Доел оставшееся.
— Мне отец говорил, что делиться нужно. Вот я и делюсь, когда возможно. Рожать тебе когда?
— Нескоро, — ответила Ксанка. — Ещё два месяца носить.
Комиссар подошёл к ней близко, встал на колени и прошептал:
— Похитила ты моё сердце. Мне уезжать скоро. А как я без сердца буду? Поехали со мной. Брата бери, детей, всех бери. Я что-нибудь придумаю.
Ксанка испуганно смотрела на Кирилла Савельевича и шептала:
— Что вы такое говорите? Где я, а где вы… Окаянная я… Не по пути мне с вами. Не губите свои молодые годы.
Комиссар встал на ноги, рассмеялся.
— Придумала тоже: «окаянная», ты красивая очень. Глаза у тебя такие, что один раз взглянешь и всё, пропал. Слово-то какое придумала. Не будет у нас скоро ни святых, ни окаянных, не будет бога. Будут только люди и их труд. Да не услышит меня мой отец!
В кабинет постучались.
Кирилл отряхнул колени, открыл дверь.
— Закончил? — спросил у него кто-то.
— Закончил.
— Отпускай да пойдём, собрание у нас.
Кирилл подошёл к девушке и произнёс:
— У нас с тобой теперь одна дорога. Детей как звать?
— Николай и Ярослав.
— Хорошие имена, славные. Подружусь я с ними.
Ксанка встала и вышла.
Она не знала, что ей делать теперь.