Продолжение "Путешествия по русским проселочным дорогам" Д. П. Шелехова
В сорока верстах от Гороховца есть село Павлово (ныне Павлов), графа Ш., и Ворсма, горбатовского уезда, которые соперничают с Тулой стальными и железными изделиями. Но поезжайте от Гороховца в другую сторону на север к Луку и Пучежу, и перед вами откроется другая природа, сторона ровная, низменная, "Гороховские Нидерланды". Здесь другой мир промыслов, другая жизнь, другие занятия.
Этот край лежит за гороховским Ущим Бором, в старину глухим, дремучим. Этот край живет собственной своею жизнью, удовлетворяет своими средствами разнообразные нужды своих сел и деревень и нужды государства, он весь для чужих услуг. Он удивителен разнообразием ремесел и промыслов, которые другому не взойдут на ум; замечателен своею предприимчивостью и прозорливыми соображениями мены и торговли.
Только что выедете вы из Гороховца и переправитесь под городом через реку Клязьму, вас принимает в недра свои Ущий Бор красного леса, так называемый "въезжий". Вы знаете, что такое въезжий бор? Это обширный лес, в который имеют право въезжать окрестные жители и рубить лес, где угодно и сколько угодно.
В старину, когда от лесов, дикого зверя и разбойников, житья не было, и когда лесной материал был нипочем, лесами не дорожили. Кажется, нарочно имели в виду поощрять жителей, как можно скорее истреблять дремучие леса, не приносившие никакого дохода хозяйству и препятствовавшие распространению земледелия.
Поэтому к дремучим лесам приписывали разных владельцев, села и деревни, которые без раздела, по произволу, пользовались лесом на свои нужды, однако же не на продажу.
Но по пословице "у семи пестунов, всегда дитя без глазу", вышло, что владельцы, не почитая безраздельных лесов своей собственностью, не только не берегли и не щадили их, но друг перед другом старались истреблять, добывая для себя сколько возможно больше лесного материалу, который легко сбывали и на сторону.
Таким образом поредел, просветлел обширный дремучий Ущий Бор, в котором строевого леса уже не стало. Это обыкновенная участь угодий в общем владении, где владельцы все хозяева и где нет настоящего хозяина.
Благодаря попечительному вниманию правительства нашего (1839), этот хаос землевладения скоро рассеется; скоро всякий владелец узнает свою собственность, как она есть, и должна быть в своих пределах, вымежуется, положит заветные для других грани, и будет иметь возможность беречь для себя и потомства свои угодья, эти поместные капиталы, которых ущерб и расстройство неразлучны с расстройством хозяйств и обеднением края.
Ущий Бор простирается от Гороховца на север слишком на сорок верст. Им разделяется Гороховский уезд на две половины, на горную, за Клязьмой, и на "залесную". Дорога идет бором. На сорока верстах нет ни одной деревни, ни одной хижины, где проезжающий мог бы остановиться для отдыха или для ночлега, кроме Флорищевой Пустыни.
Эта обитель помещается в глуши лесной, в двадцати пяти верстах от Гороховца; за ней бор идет еще на пятнадцать верст. Богобоязненные отцы, ревностные сподвижники христианства, открыли убежище для странников в своей пустыне, выстроили, против обители, обширный и покойный постоялый двор с двумя половинами, для черни и для особ высшего звания.
В зимнюю стужу и вьюгу, в осеннюю ночь, в весенние разливы гостеприимное прибежище среди дремучего леса предлагает вам покой, еду, уединенное моление и христианские беседы с благочестивыми иноками.
В глухую полночь, в январе месяце, по ухабистой дороге, насилу добрался я до постоялого двора пустыни. Прислужник гостиных комнат, отставной гвардейский солдат, встретил меня и поместил в теплые и чистые комнаты. Я обрадовался сослуживцу как брату.
Невольно вспомнили мы о солдатском житье, о прошлых походах, о воре французе, о Париже, и о прочем. Наконец потолковали о скоротечности времени и жизни, о мирской суете сует; о благополучии и наслаждении под старость лет приютиться к святой обители, жить богобоязненно, уединенно, при храмах Господних, кому Бог приведет, и, наговорившись досыта, легли спать, но дали слово идти непременно к заутрени.
Гул звонкого колокола, раздававшийся в лесу, возвестил нам о времени заутреннего моления. Прислужник мой, с фонарем в руках, повел меня в обитель. Со своими белыми, высокими стенами, которые в темноте ночной одни бросались в глаза и казались бесконечными, необъятными, уходя в мрачную густоту леса, обитель представлялась воображению таинственным святым городом.
Пройдя ворота, мы пробирались мимо келий; оставив в стороне главную церковь, взошли по крутой, широкой, крытой каменной лестнице во второй этаж здания, в котором в обширной продолговатой зале со сводом помещалась теплая церковь. Колоннами разделялась она на трапезу и настоящую церковь. Служба уже совершалась.
Пение и благоухание ладана разносились под сводами церкви. Ночной мрак едва рассеивался теплящимися перед иконами свечами; молящиеся едва были заметны вдали, как тени; необыкновенно приятные басистые голоса монахов на клиросе, между которыми звонкий тенор разливался свирелью, внятно возвещали молитвы. В длинных черных мантиях монахи стояли возле колонн, около стен.
Для известных молитв они все сходились перед царские двери, приближались тихо, пели все вместе, молились все вместе, и расходились на свои места. Благочестие написано было на лицах Христовых тружеников, смиренномудрие выражалось в молениях, земные поклоны представляли уничижение рабов Божиих и преданность воле Провидения.
С благоговением и трепетом чувствовала все это душа; голос мой невольно присоединялся к иноческому, слезы умиления не высыхали на глазах. Ночь, полусвет, благочестие молящихся, трогательное пение братии, заставляли вкушать неземное блаженство. Душа погружалась в вечность, и, уносясь из преходящего мира, казалось, прикасалась чистого первоначального источника жизни и неистощимого милосердия.
Флорищева мужская пустынь основана в 1651 году по благословению московского патриарха Иосифа благочестивыми монахами, отшельниками Моисеем и Мефодием. Они сначала построили деревянную церковь и несколько келий. Царь Феодор Алексеевич, во время своей болезни ногами, посетил Флорищеву обитель, прожил в ней несколько недель, полюбил ее уединение, и пожаловал на сооружение каменной церкви и келий значительную сумму денег. В день Успения Божией Матери здесь бывает ярмарка.
На рассвете я оставил обитель, и еще пятнадцать верст проехал лесом и десять верст открытыми местами до села Пистяки, Гороховского уезда, от которого моя деревня лежит в семи верстах. В Пистяки я приехал в пятницу, в базарный день. Едва пробрался между толпами народа и возами, стоящими по обеим сторонам улицы с мукой, крупой, с рыбой и мясом, до дому бурмистра. Село Пистяки (сейчас Пестяки) принадлежит графине П.
- Что это за обозы с кипами тянутся у вас по улице? - спросил я у бурмистра (здесь волостной старшина). - И что за лица извозчиков! Калмыки, татары!
- Точно они, - отвечал бурмистр: - везут к нам свою ордынскую шерсть, из которой мы вяжем русские чулки и вареги (варега, варьга, варежка жен. везянка твер. однопалая, вязаная шерстяная рукавица, которую обычно поддевают под кожаную). Сегодня базар. Не угодно ли вам взглянуть на наш гостиный двор, на наше изделие и промысел, которым кормимся?
Лавки гостиного двора, плохие, кое-как сколоченные из досок и занавешенные рогожами, полны шерстяными русскими чулками и варегами, завалены кипами шерсти. Толпы продавцов и покупателей окружали лавки. Хозяину некогда слова перемолвить с человеком посторонним.
Около пятнадцати тысяч душ крестьян в селе Пистяки и в окрестных деревнях, в том числе и в моей отчине. В Пистяках одни торгуют шерстью, другие изделием. У торговцев шерстью крестьяне-вязальщики покупают шерсти на целую неделю, а торговцам чулками и варегами продают еженедельное свое изделие и на заработки покупают для себя на базаре еду, одежду и все, что необходимо для дома на целую неделю.
Так и живут от пятницы до пятницы. От мала до велика, все мужчины и женщины день и ночь вяжут чулки и вареги, по большой части одной иглой, с изумительною скоростью.
На Руси с базарными днями неразлучны разгульное удальство и молодечество, от которых мирным и трезвым жителям часто бывает невмочь: полезные занятия их перевертываются вверх дном. Село Пистяки отличается в здешнем краю порядком и тишиной во время базаров.
Записные питухи ведут себя в селе смирно и осторожно с тех пор, как назначен бурмистром молодец собой, отменно смышленый и трезвый крестьянин, торговец шерстью. Ему одолжены Пистяки спокойным отправлением своих промыслов.
- Видно вас, господин бурмистр, нет в селе веселого домика, распределителя питий? Народу бездна, однако же, никто не валяется на улице, не бурлит, не бушует, как вихрь в поле.
- Есть у нас негодный кабачишка, - отвечал бурмистр, - но в трех шагах от него построена наша контора. Слава Богу, у нас в конторе, поселились две матушки-кумушки: совесть да строгость!
Вот, извольте посмотреть сюда: идет ватага весельчаков прошлого базара. Четверо в славных тулупах, в казанских шапках: это богатые крестьяне; а возле них пятеро оборванышей; и все они с метлами в руках и лопатами. Все они за буйство в прошлый базар приговорены мести улицу в нынешний базар перед народом под вашей сельской стражей.
Видите, как стыд надвинул на глаза богачей шапки! Невесть что дали бы они, чтоб не полоть снега и не выносить бесчестья от своей братии. Уверяю вас, что в жизнь свою они не забудут пистяковских метел и лопат, и никогда уже не зашалят в селе, хотя б и подгуляли.
Он сказывал мне, что торговый оборот каждого базара шерстью и изделием бывает здесь до ста тысяч рублей. Пистяковские торговцы чулками и варегами рассылают свой товар возами во все края России.
Замечена здесь в торговле одна неразгаданная причудливость торга. Если случится в базарный день теплая погода, то цена на изделие чулки и вареги понижается, в мороз возвышается непременно. Вязанье чулок и варег начинается осенью и продолжается до открытия весны. Летом народ расходится на разные промыслы.
Дома остаются женский пол, старики и малолетние, которые кое-как ковыряют землю. Земледелие здесь в пренебрежении. Пистяковцы, занимаясь вязаньем чулок и варег, не имеют времени прясть для себя лен и ткать холстину для необходимой одежды. К их услугам трудится с окрестными деревнями тысяч до шести душ, село Верхний Ландех, от Пистяков в пятнадцати верстах.
Оно принадлежит разным помещикам; оно ткет синюю пестрядь (бумажную ткань) для крестьянских рубах и ковыряет лапти. Синей пестряди и лаптей здесь выделывается в год более шестидесяти тысяч рублей. И то и другое отправляется обозами в разные города России. Красную пестрядь ткет село Васильевское с деревнями, в сорока верстах от Пистяков.
В этом же селе выделывается кожа на русские сапоги. Белую крестьянскую холстину работает село Мыт с деревнями, в тридцати верстах от Пистяков. Здесь ее красят и набивают. Старый и малый обоего пола, день и ночь, прядут лен на русскую холстину. В каждом из этих сел бывают еженедельно базары.
В Верхнем Ландеке живет другой банкир, русский мужичек Богатков, принадлежащий генералу К. Богатков вместе с другим мужичком, соседом, составили товарищество, не на акциях, но на совести; сложились капиталами, и в базарные дни в селе Пистяках, в Ландехе, у Макария Пурека, в селе Мыт, Холуе, раздают деньги в ссуду. Капитала у них до двухсот пятидесяти тысяч.
Я видел Богаткова у моего хозяина, пистяковского бурмистра, на завтраке. Богатков, мужчина лет сорока, рослый, черноволосый, дородный; бородку свою подстригает; одет щегольски на русский лад. Краснобай умный.
Он хвалил свой край и Русь православную; в пылу разговора со мною о державе русской, он с огнем в глазах здравствовал чарочкой Царя Белого (Николая Павловича), превозносил его премудрость. Мне казалось, что я вижу перед собою Кузьму Минина, героя-крестьянина.
Богаткова и других крестьян, почетных торговцев, угощал мой хозяин на славу, потчевал чаем, белым вином, рыбой, икрой, орехами, пряниками, черносливом. Между каждым "немецким" питием и куском тотчас появлялся родной "батюшка ерофеич" (здесь самогон?), правило и лекарь живота русского. Ни один из гостей не вышел из-за стола пьяным.
- От того они и богаты, - шепнул мне пистяковский бурмистр, - что никогда не выронят из головы разуму!
Богатков и другие крестьяне ели за столом мало, пили много, особенно чаю, беспрестанно крестились за каждым куском и чаркой, обнимались без счету, и за столом заключали свои сделки совестливо и добродушно. Встав из-за стола, Богатков при мне отсчитал одному в преогромном тулупе мужичку пять тысяч рублей, с условием, возвратить деньги через полгода.
- Этот крестьянин, вашей деревни?
- Нет.
- Так, по крайней мере, одной барщины?
- Нет, вовсе посторонний. Он живет за семьдесят верст отсюда, торгует исправно рыбой и хлебом. - Как же ты, господин Богатков, даешь чужому человеку значительную сумму денег без расписки? - Да он неграмотной, - отвечал Богатков. - Все равно, я запишу в свою книгу, что ему выданы деньги. Меня родители обучили грамоте, его нет, и он не виноват.
- Но он может отпереться, скажет не брал и пиши пропало.
- А где же совесть? Государь мой, ваше высокоблагородие, у нас все дела совестные, а совесть дороже расписки.
- А сколько берешь ты за ссуду?
- Разно, кто что сможет. Если иного нашего брата Бог благословит хорошим барышом, то такой за ссуду заплатит росту больше, другой меньше, а иной и вовсе ничего. Да еще мы ему поможем, если стряслась над ним беда неминучая и по Божьей воле что потеряет! Мы несчастному приятелю помогаем; он опять поправляется и потом рассчитывается с нами честно.
- А умрет?
- Так семья, если не бедна, расплатится. Это у нас бывает сплошь и рядом. Ведь у нас все дела совестные, дружеские, а не судебные.
- Но если иной плут прикинется и скажет ложно, что разорился, и платить не захочет?
- Этому быть нельзя. Мы друг друга знаем вдоль и поперёк, и друг за друга держимся крепко. У нас все дельцы нашего края на слуху, знаем, где кто был и что добыл, худо или счастливо промышлял; все это нам известно.
Обмануть же удастся однажды. После уже к нам и глаз не показывай, не живя на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел. Не будет с ним ни знакомства, ни ему доверия. Никто никакого дела не будет иметь с плутом, ребятишки его засмеют на улице. В этом-то и дело, что у нас все дела дружеские и крепки словом.
Вот, например, "этот тулуп", которому я сейчас отсчитал деньги, он хоть нагольный тулуп, да под ним-то душа добрая и честная, да и голова приставлена к плечам разумная. Детина торгует хорошо, удачно, смышлено, а платит долги вдвое лучше того.
- Правда твоя, Афанасий Иваныч! - возговорил тулуп нагольный: - Ты прошлого года меня выручил, а год хотел выучить; ты ссудил меня десятью тысячами, и я поправился. Скажи гостю-барину, все ли выплатил я тебе денежки до копеечки, и с благодарностью? Доволен ли, Афанасий Иванович?
- Доволен, - отвечал Богатков, - и впредь поверю.
- А как велика была благодарность, - спросил я?
- Об этом его душа знает, да моя, - отвечал тулуп. - Мы оба довольны, и все тут. Желаю тебе, наш друг любезнейший Афанасий Иваныч, здравствовать многие лета с хозяюшкой и детками!
Заемщик и заимодавец налили по рюмке белого, чокнулись, выпили и обнялись крепко. Вот вам "русская биржа и маклерство"! Крепко у меня закипело ретивое; чуть было не дошло до слез.
Тронулась душа глубоко русскими добродетелями, народными, прадедовскими, простыми, благословенными. Воображение тотчас перенесло меня за несколько столетий в глубину прошедшего.
Мне казалось, что я посреди бородатых наших предков, дворян и бояр, в брусяной избе, за дубовым столом, на тесовой чистой лавочке, и вижу их простое, радушное обхождение, дружескую связь, основанную на совести и на взаимном доброжелательстве, без всякого жеманства, хитрых и коварных личин нынешнего модного света.
Продолжение следует
