Теперь уже не важно, кто, подбоченясь уходящими розово-ласковыми солнечными лучами, сидел на подоконнике нынешнего света — Сентябрь или Март. Погода-то была отменная. То жару отменят, то холод. Таким образом, создавалось впечатление борьбы двух неких сил а, может, правильнее сказать — стихий. Своеобразная потасовка, за которой приятнее всего наблюдать из окна, чувствуя умеренное тепло и сухость. Откусывая домашний пирожок, ощущаешь возвышенную уверенность в прочности сегодняшнего мира.
Голова чешется от всяких мыслей, но ненужных. Так и сидим на подоконнике с Сентябрём или Мартом, ожидая то ли Музу, то ли Пегаса, то ли ещё кого-то, но погода, как видно, нелётная.
— Ни фига у тебя не выйдет, дружок, — тикают часы.
— Засунь хоть по локоть руку себе в рот, но даже из мизинца ничего не высосешь. Медведь, он, прежде чем лапу сосать, наедается на несколько месяцев вперёд.
«Пережить чего-нибудь надо», — переживаю я, поглядывая на калоши, в которых дедушка во всякую непогоду осуществлял трудовые подвиги. За окном сентябрит март, или мартует сентябрь, спрыгнув с подоконника… Утомлённый, как читатель от несносного чтива, я одеваюсь, чтобы не написать вторично «Воспаление мозгов» Булгакова. Это в такую-то пасмурь!
Почему ты, мама, не родила меня на Гавайях? Сибирская ойкумена пустует, впитывая своей сущностью надоедливый морозильник. Лиц нет, поэтому читаю всяческие вывески и рекламы, наматывая на подошвы грязные лица улиц. Фон подходящий. И на этом фоне вдруг появляется свежая вывеска: «АОЗТ ЁКЛМН „СЮЖЕТ“».
Ниже пояснение: «Продаются разнообразные сюжеты с испытанием на собственной коже». «Старо», — вздыхаю я, но мыслю проникнуть во внутреннее содержание.
Захожу. В просторном зале за столом сидит квадратно-лысый человек. Размягчает лицо, улыбаясь.
— Здравствуйте, — говорю. — Мне бы сюжетик… Подешевле… Погода, давление, кризис, — оправдываюсь.
— Присаживайтесь, — сказано таким тоном, будто я директор банка, а не усталый, немного голодный писатель. — Направление? Стиль? Тема?
Под руками у него толстые книги. Вероятно, каталоги и прейскуранты.
— И всё это можно испытать на себе? — спросил я подозрительно и внутренне улыбнулся.
— Безусловно, — улыбнулся он ещё шире. — Итак, тема?
— Эм-м… — задумался я, затрудняясь от такой настойчивой неожиданности.
Мозг мой, подобно кальмару, лениво шевелил извилинами-щупальцами, ничего не нащупывая, что могло бы стать достойным ответом этому явному насмехательству-надувательству над литераторами-неудачниками и графоманами областного масштаба. И всё же я вспомнил «весёлое» слово из «преданий старины» неглубокой:
— Производственная!
— Скучно. Не модно. Не устарела? — сощурился он доброжелательно.
— Это смотря как подать! Можно авангард, сюрреализм!..
— М-да, — заключил он и задумался. — Поэма? Рассказ? Драма? Роман?
— Роман! В двух томах! — Играть так по-крупному. — Обязательно с назидательным эпилогом.
— Гм, — неопределённо выразился он. — Есть подходящий, я думаю, для вас сюжетец. Циклическое производство. Тяготы однообразного труда. Никакого маркетинга и менеджмента! Могу предоставить краткое содержание.
— Не стоит, — торопливо отказался я. — Предпочитаю неожиданности. Надеюсь, вы высоко держите марку вашего предприятия и не занимаетесь даже самым утончённым плагиатом…
— Нет-нет! — поторопился заверить он. — Хотя Борхес и утверждает, что историй всего четыре, — в голосе его прозвучала нотка сомнения. — Но мы гарантируем!
— Борхес умел сокращать чужие романы до своих удивительных рассказов, — поддержал его я, чтобы не обидеть, — но давайте поближе к делу. Мне не терпится испытать… На собственной коже.
— С вас семьдесят пять рублей, — с каким-то сожалением сказал продавец.
— Так немного?
— Последнее время эти сюжеты не пользуются спросом. Социальность, сексуальность и криминальность — вот три кита, на которых зиждется создание бестселлеров.
— Всё зависит от подачи, — тоном гения заявил я, выгребая из кармана последнюю мелочь.
Он пожал плечами, взял деньги и протянул мне в ответ квитанцию, в которой было указано, что я аккуратно рассчитался за производственный сюжет. «Если здесь и надувают, то не так дорого», — подумал я, ожидая сюжет, завёрнутый, запакованный в коробку на манер кирпича на дороге или, в лучшем случае, билет на дрянной фильм в ближайшем кинотеатре.
Продавец позвонил в колокольчик, контрастировавший на его столе с современным офисным оборудованием, и из глубины коридора появился человек, напоминающий швейцара-вышибалу. Я невольно представил доставку своего тщедушного тела на улицу с помощью этого верзилы.
— Проводите уважаемого товарища-господина покупателя в павильон 206В, — сказал ему продавец.
Вышибательный швейцар кивнул, как английский официант, и вежливо указал мне на коридор, из которого недавно появился сам. «Катапультируют через черный ход. Меньше хлопот», — уверенно решил я, и смело расправил узкие плечи.
Коридор, похоже, нигде не кончался, и я беспомощно старался постичь тайну этой удивительной иллюзии. Мы уже шли добрых десять минут мимо ряда дверей по обеим сторонам, на которых были прибиты таблички с цифрами и буквами. Из-за дверей доносились различные звуки. Версия «чёрного хода и катапультирования» с каждым шагом развеивалась. Теперь я был склонен думать, что здесь располагается подпольная киностудия, а судя по вздохам, раздававшимся из-за некоторых дверей, и дом терпимости.
Неожиданно сопровождающий тронул меня за плечо. «Здесь», — сказал он.
Табличка гласила: «206В», дверь передо мной услужливо распахнулась. Я оглянулся, когда она уже захлопнулась за моей спиной, закрыв проём, словно его никогда и не было.
Я оказался в длинном зале, похожем на цех. Под угрюмыми сводами тускло и вечно лимонились грязные лампочки. Через весь зал тянулись два параллельных конвейера, которые работали в противоположные друг другу стороны. Упирались они в пасмурные проёмы, где различались доски товарных вагонов, их раскрытое чрево. И в ту и в другую сторону по конвейерам скользили большие металлические детали и механизмы неизвестного назначения.
— Новенький? — Ко мне радостно подошёл человек в чёрной засаленной спецовке.
— Вроде да, — я приветливо улыбнулся, продолжая начатую игру и ожидая подвоха.
— Отлично! — хлопнул он меня по плечу. — Я бригадир на этом участке. Здесь осуществляется важнейшая операция обмена с нашим поставщиком.
— Для этого здесь такие длинные конвейеры? — ухмыльнулся я.
— Да. По их ходу нужно успеть определить бракованные детали, хотя бы со стороны поставщика. Пойдём. Я покажу тебе твоё рабочее место.
Мы прошли вдоль конвейеров к сереющему проёму.
Там суетились три человека, успевая загружать в вагон детали с одного конвейера и выгружать из того же вагона на другой. Я заметил, что детали были одинаковые.
— Вот, встанешь между ними, а то они запурхаются к концу смены, — сказал бригадир.
Я кивнул и приступил к работе, ощутив неожиданную тяжесть деталей в своих непривычных к работе грузчика руках. Работа оживилась, но напарники мои странно улыбались, когда я стремительно суетился между ними.
Через час я почувствовал неимоверную усталость. При всём моём старании второе дыхание не открывалось, пелена с глаз не исчезала, и я решил, что на сегодня с меня хватит.
— Амба, — сказал я вслух, — наиспытывался. Продолжайте без меня. На очерк хватит, — и собрался уходить.
Напарники посмотрели на меня презрительно, недоумевая.
— Ты что, теллигент, хочешь нас премии лишить, халявщик?! — рассерчал самый старший.
— Это же сизифов труд! — попытался возразить я.
— А я тебе сопли на гаечный ключ намотаю, чтоб не умничал. Морду на кулак надену, — агрессивничал старший, закатывая рукава.
Взвесив создающуюся напряжённую обстановку, я принял ультиматум к сведению.
— Хорошо. Я продолжу, но только из уважения к вам, — и лихо, как мне показалось, подхватил очередную деталь, но мужичок ещё долго смотрел на меня искоса и матюгался себе под нос.
Потом перестало существовать время, а следом — всё окружающее пространство. Болванки стали сутью всего, краеугольным камнем моего существования. Писать мне больше вообще не хотелось, я зарёкся, а мозг превратился в желе кристальной чистоты, голова — в продолжение шеи.
Под вечер, едва перемещая свое и в то же время не свое тело в пространстве, я, шаркая, подошёл к бригадиру и прошептал:
— Мне так жить не интересно. Отправляйте меня домой, впечатлений уже больше, чем достаточно.
— Не могу, — твёрдо сказал он, — ты два тома заказывал. Привыкай, стерпится. Получишь зарплату — сходишь в кино, портвейн купишь — развеешься. Все вы писатели — тунеядцы. А у нас, начиная с прошлого года, сам директор первую деталь на конвейер кладёт, присоединяясь к труду простых тружеников из большого чувства демократии.
Но мне не стало легче от его ободрения, и я начал терять сознание, гаснущим взором ухватывая бригадира, стоявшего надо мной, как памятник, с открытым и справедливым лицом. Сквозь липкую потную темноту я слышал чьи-то голоса.
— Может, ему эротики в сюжет добавить, а с получки расплатится?
— Не сдюжит, совсем умрёт… Лучше с него за бездетность брать…
Очнулся. Передо мной по-прежнему бригадир. Нет, не бригадир. Это плакатный человек, только похож на бригадира. Чем-то. Отдалённо. И комбинезон у него стерильный, и лицо умытое и счастливое, какое в природе ещё поискать надо. Итак, передо мной плакат, на котором счастливый рабочий кощунствует: «Товарищ! После рабочей смены — в библиотеку!» И перстом указует — куда это.
— Что ж ты, милый, скурвился. Непривыкший, — слышу я над своим ухом и скриплю головой на несколько градусов.
Рядом — красивая женщина с могучей фигурой и мощными руками. Я не любитель крупных форм, но эта — словно только что из-под пера Рубенса. Он в таких знал толк. «Эротика», — вспоминаю я.
— Вот что, дружок, — приговаривает она, — в общагу тебе нельзя. Напоят — завтра совсем не встанешь.
Пойдём-ка ко мне, я раскладушку на кухне поставлю…
Ответить я пока не могу, но взглядом ей выражаю всяческую благодарность. Был бы у меня хвост — повилял.
На улице происходит самое странное и страшное: это другой город, что подсознательно я уже подозревал. От подобного перевоплощения действительности я окончательно ослабел и повис на большой и мягкой руке моей неожиданной нянечки.
Через некоторое время мы ввалились в небольшую квартиру, стены которой были обклеены дурацкими вырезками из дурацких журналов.
Но, тем не менее, от всего этого пахло каким-то особенным уютом и индивидуальностью, хотя бы в подборе вырезок. В туалете — актёры и политические деятели, в комнате — просто мужчины…
Отведав жирного супа приветливой хозяйки как живительного бальзама, да под рюмочку спирта, я немного ожил и самостоятельно сел в кресло, ощущая наитупейшее выражение своего лица. Она же вдруг начала раздеваться. Мне хочется тактично предупредить её, но слова подбирать уже некогда.
— Благодетельница, — сказал я, вспомнил ещё одно слово: — Богиня… сегодня э-э… Мне кажется… Я не смогу…
— Дурак, — усмехнулась она — я что, всё время в робе должна ходить?
И продолжает раздеваться, обнажая запретное и крупное, явно не соответствующее спросу такого потребителя, как я, но очень всё же приятное, мягкое и тёплое.
— Какого от тебя родить-то можно? Ханурика? Чтоб я с ним всю жизнь по больницам мыкалась? — Она улыбалась, надевая халат. — Пойду раскладушку поставлю.
Но в этот бытовой момент происходит стук в дверь.
Бум-м. Бум-м. Бу-бу-бум-м!!! Она смотрит в глазок и ужасается. (А я начинаю писать эти строки как в киносценарии, в окаменевшем настоящем времени).
— Господи! Это Вася!
— Какой Вася? — спрашиваю я, понимая.
— Кобель, — выдыхает она.
— Открывай, раднай-ия-я! — раздаётся из-за двери трубный голос Васи.
Я подхожу к глазку, чтобы осмотреть неожиданного соперника. Сразу же оцениваю преимущества Васи — пьяный бизон. Последнее время, судя по запаху сквознячка из-за двери, пьёт исключительно «Русский лес» и дезодорант «Бриз».
— А кого можно родить от него? — спрашиваю я у богини, придавая словам сочувственный упрёк, но слишком громко.
Услышав слово «родить», Вася буйно навалился на дверь, обещая на весь подъезд кого-то кастрировать.
Дверь заскрипела и, конечно, выпала в прихожую.
За отсутствием таланта тореадора я начал медленно отступать в комнату. От природы Вася был немногословен и рационален, он спровадил меня по кратчайшему пути — через окно. Я падал…
Хорошо, что я живу на первом этаже, и на газоне ещё растёт кое-какая травка. Я не сильно ушибся, зато окончательно проснулся. И полез обратно на подоконник, вспоминая бабушкины слова: «Если человек падает во сне — он растёт в жизни». Я, выходит, упал в квадрате.
Устроившись поудобнее на подоконнике, я с новой силой взглянул на мир. В этот вечный мартосентябрь.
Вот идёт мимо моего окна квадратно-лысый человек, он мне кажется близким и знакомым. Хочется поблагодарить его за что-то. Может быть, за погоду? Он тоже мне улыбается и, подмигнув, говорит:
— Не забывайте. Вам завтра в первую смену!
1989
