«На этом кладбище меня и похоронят», - с редким для себя спокойствием думаю я. Мысли о смерти впервые не вызывают во мне ни ужаса, ни жалости к себе.
Я гуляю с коляской, в которой спит моя дочка, несколько месяцев отроду. Возвращаюсь к евангелической церкви, за которой прячется такое аккуратное, такое немецкое кладбище. На нем хоронят жителей типичного городка юга Германии, который можно обойти пешком за два часа. В нем белые словно игрушечные домики, белая торжественная церковь протестантов с гнездом аистов на крыше и странная своим серым модернистским зданием католическая.
Теперь я тоже принадлежу этому городу. Мне в нем на удивление хорошо и не скучно после российского миллионника. Я не испытываю острой нехватки чего-то. Кроме того, чего тут нет и не будет: родного языка и близких, которые остались там, среди полутора миллионов нижегородцев.
Здесь я полюбила ходить в церковь. Мне в ней светло и спокойно. Мой муж – протестант. Я – православная. Мне странно, что в его храме я бываю чаще и с большим удовольствием, чем он.
Рядом на кладбище лежат мои свекры. Кристиан и Вальтрауд. Я застала только ее. В темные времена она верила в то, что ей говорили. Кристиан не верил. Укрывал бежавшего с фронта брата и не только. Спустя годы муж и дети подтрунивали над ней, зомбированной с 30-х годов пропагандой о том, что кола – это яд. Она так ни разу и не попробовала ее за свою 90-летнюю жизнь. Во что еще она продолжала верить – неизвестно.
Меня она приняла. Настолько, насколько вообще немецкая свекровь это может. Мы не успели вступить с ней в стадию доказывания друг другу, кто из нас главнее в жизни ее сына. Мне жаль, что она увидела только нашу первую дочку. Рожать и растить детей – это то, что у меня получается лучше всего. Уверена, что если бы она узнала всех троих своих младших внуков, смогла бы меня полюбить.
Мои дети – протестанты. Их крестил молодой священник с прекрасным чувством юмора и раскованной манерой поведения. Когда городок облетела новость о том, что у него лейкемия, жители провели акцию. Искали донора стволовых клеток. Нашли. Пастор снова проповедует, крестит и утешает.
Ребятишки из евангелического детского садика считают его классным. На Рождество они учат религиозные песни, которые поют под гитару в церкви. Поют про то, что Рождество – это вечеринка для Иисуса. Для моей веры непривычно легкомысленные тексты и веселый мотив. Детки неуклюже крутятся, пытаясь попасть в такт. Не у всех получается. В груди разливается щемящее тепло и пытается найти выход через слезы. У моих детей есть эта просторная церковь с органом, обаятельный пастор и уверенность в том, что Бог всегда с ними.
В ноябре во время шествия с фонариками в честь Дня святого Мартина детсадовцы и взрослые поют про то, что Бог любит всех, и маленьких, и больших. Я не пою. Не по тому, что веры другой. У меня просто нет ни голоса, ни слуха. Я только растроганно хлюпаю носом и украдкой прикладываю платок к глазам. От этого нестройного хора разных голосов, таких простых текстов и атмосферы любви к своим традициям. И от того, как во время представления у освещенной электрическим светом церкви святой Мартин укрывает нищего своим плащом. А потом исчезает в глубине безлюдных улиц на белом коне одного из местных фермеров.
Я с ума схожу, когда думаю о том, что в этой, заложенной 300 лет назад церкви, на протяжении веков проповедовали пасторы, как раскрыв маленькие книжечки, лежащие на длинных лавках, прихожане, пели под звуки органа, как от брызг холодной воды обиженно пищали младенцы, а горюющие плакали. Как и сейчас под звон колоколов выходили люди. Нарядные после крестин оживленно толпились у готической двери. Черные - скорбно шли вереницей на кладбище.
На нем похоронен Мартин. Самый жизнерадостный из всех знакомых мне немцев, не смотря на убивающую его болезнь Паркинсона. Он полюбил меня просто так, ни за то, или может чуточку за то, что я - русская. «Ты – лучшая», - сказал он перед тем, как лег в больницу. И больше из нее не вышел. Своей смертью словно выбил у меня землю из-под ног, которую я только начала обретать спустя годы эмиграции. Ту уверенность в чем-то, которую давала мне дружба с ним. И надежду на то, что когда-нибудь я смогу стать здесь своей.
«В прошлой жизни, наверное, я был русским», - иногда признавался он мне.
В прошлой жизни, наверное, я была немкой. Возможно, прежняя я уже лежу на этом кладбище в одной из ухоженных могил.
