29
Маша появилась утром, на другом берегу Мойки. Она окликнула меня, когда я убирал снег. Мне не нужен был мостик - я перебежал Мойку по льду и был уже рядом с Машей. Мне казалось, что все это снится, и она может опять исчезнуть.
- Сумасшедший, - выдохнула она.
*
Сейчас я стер тысячу слов, которыми пытался описать этот день. Их нет, этих слов. Мы укрылись от мира в моей комнате.
Когда я отдернул шторы на окне, на улице горели фонари. Свет прошедшего времени.
- Воспоминаний, - сказал я.
- Что? – не поняла Маша.
- Этот свет похож на воспоминания. Они меняют прошлую жизнь - избирательностью, новыми чувствами. Изменение неизбежно. Знаешь, я, наверное, открыл формулу времени. Человек воспоминаниями изменяет прошлое, а оно влияет на будущее. Мне это даже приснилось в виде странного разомкнутого треугольника, и я был на месте его разъятой вершины. – Я посмотрел на Машу. – Сейчас ты улыбнешься.
- Еще как улыбнусь! – воскликнула она. – Да я рассмеюсь! Ты просто неугомонный. Я, например, ни о чем не могу думать, мне просто хорошо, а ты думаешь без остановки. А ну прекрати! Несносный наблюдатель.
- Кто?
- Несносный наблюдатель. Так Пушкин сказал про Стерна. Про его наблюдения за своими чувствами.
- Какая ты умная, – улыбнулся я.
- Сам ты умный. А я глупая и счастливая. И есть хочу. Просто умираю. Мы же съели все, что у тебя было, хотя у тебя почти ничего и не было. Пойдем, пойдем куда-нибудь в кафе, а потом…
- Вернемся.
- Нет, послушаем музыку. В филармонии.
- А потом вернемся, да?
- Вернемся. А потом опять выйдем. Погулять. Здесь так красиво ночью.
Мы говорили, как будто остужали горячую воду, переливая ее двумя чашками - друг в друга.
Я подумал о своих рассказах и удивился, что до сих пор даже не вспомнил о них. Вдруг зазвонил будильник, показывающий пять часов. Время моего утреннего пробуждения. Утром я не дал ему долго звенеть, сразу нажал кнопку. А сейчас, в пять вечера, он опять сработал. Маша сказала:
- Ну вот. У тебя даже будильник думает.
Мы оделись и вышли под желтые фонари. Падал снег. Маша оттаскивала меня от случайных кафе – ей почему-то хотелось именно в кондитерскую Вольфа и Беранже. Она рассказывала мне о Пушкине. Я слушал и думал: было так или стало так? Но Маше не мешал. Она была неугомонная, не я.
В кафе я торопил, торопил официанта, как будто куда-то спешил. Не на дуэль же. Не нравилось мне это место, куда в последний раз зашел Пушкин. Маша и это заметила.
- Я поняла, - сказала она. – Поняла. Я это почувствовала еще в первый раз, когда водила тебя по квартире Пушкина. Ты не любишь все определенное. И город, да? Он тебя притягивает загадкой времени, но не тем, что в нем застыло навсегда. Не зря ты сказал о воспоминаниях, изменяющих прошлое. Ты любишь жизнь, которая изменяется. А я люблю тебя.
*
В филармонии мы сели в разных местах зала, потому что успели купить лишь одиночные билеты.
Как странно слушать музыку вдвоем. Я думал о том, что сейчас чувствует Маша, и радовался, что угадываю, почти угадываю. Во мне проносился поток бесконечного сравнения наших чувств, как будто я без слов что-то рассказывал ей, и она сразу же понимала, соглашалась. Если б словам было это доступно.
И тут я задумался посреди музыки, почувствовав обычный стыд за свои написанные слова, которые лежали в моем столе, жалкие в своей невозможности достичь чего-то, что с такой легкостью переносилось музыкой.
Сейчас я понимаю, что был нетерпелив в желании заполнить собой все могущество жизни. Смешно? Но был я молод и неуправляем в своих чувствах.
- Что с тобой? - спросила Маша в антракте. - Ты подумал о чем-то плохом?
- О себе. Я завидую музыке.
- Завидуешь?
Какое неточное слово. Ну и пусть, подумал я.
- Да, завидую. Завидую ее силе. Это обычная зависть, которую, оказывается, так неприятно в себе чувствовать. А себя ненавижу за бессилие.
- Какое бессилие?
Надо объяснять. Нельзя оставаться непонятым.
- Понимаешь, я написал... рассказы, можно так их назвать. Для тебя. Мне казалось, у меня получается. Мне даже нравилось! Но сейчас... Я понял, какие они бессильные. Как я.
- По сравнению с музыкой? - осторожно улыбнулась Маша. - Ну какой же ты глупенький! По сравнению с ней все бессильные. Даже композиторы.
- При чем тут композиторы, - раздраженно сказал я. – И музыка тут ни при чем. Прости. Заполняю собой все пространство.
Я злился на себя и ничего не мог с этим поделать, потому что злился уже на саму эту злость. Сказал глупость, потом не сумел ее объяснить, потом разозлился на себя за это – хроника плохого настроения.
Мы оделись и вышли на улицу. «Не сговариваясь», - невесело усмехнулся я про себя. Долго и медленно шли молча. Я понял, что Маша дает мне отмолчаться.
Но дома она вдруг улыбнулась:
- Вот только не смей меня ослушаться, ладно?
- Что ты придумала?
- И придумывать ничего не надо было, - нарочито беспечно отмахнулась она. – Ты сейчас погуляешь один, а я почитаю твои рассказы. Молчи-молчи. Ты обещал слушаться. Кстати, вот тебе задание: купи какой-нибудь еды. На Невском магазин открыт. Ну, где рассказы?
- Ты возишься со мной, как с младенцем.
- Ну и что? Вот будет у меня плохое настроение, я тоже тебя буду слушаться.
Я достал папку, положил на стол, сказал:
- А давай я тебе буду страницы переворачивать. Как ноты.
- Неостроумно. Все, иди. Магазин закроется.
На улице я даже растерялся – куда же я пойду? Мне хотелось затаиться здесь, у окна, чтобы не отдаляться от Маши, читающей. Я хотел читать вместе с ней, как слушал музыку. С удивлением вспомнил, как в меня совсем недавно вселился бес плохого настроения – сейчас его и в помине не было.
До этого я знал в мире и в себе две силы – добрую и злую. Маша явила мне третью – спокойствие.
В магазине я забыл взять сдачу, и меня догнала кассирша в дверях.
- Вы вернули мне не деньги, а любовь к людям, - пошутил я.
- Голову не потеряйте от любви! – засмеялась она.
Деньги я отдал на улице двум дрожащим пьянчужкам.
Как приятно жить на этом свете, господа!
*
Бедная Маша, думал я по дороге. Как ей сохранить мое счастье? Только не говори ничего, обращался я к ней мысленно, только не говори. Ни оценок, ни восхищений, ни замечаний. Я написал, ты прочитала – больше ничего нет.
- Я боюсь доверить словам то, что чувствую сейчас, - сказала она, когда я вошел.
А потом, когда мы гуляли и я подумал, что мы гуляем как в Париже, хоть никогда не был в этом городе, но знал, что только там, наверное, можно так легко молчать, - Маша сказала, что я написал о неуловимом.
- Это так хорошо, - сказала она.
Всю жизнь я ждал этих слов.
На Дворцовой площади она показала вверх, вдоль уходящей в небо колонны.
- Там ангел, на своем месте. Никто никогда не будет на твоем месте, не напишет твоих слов. Глупо я сказала? Смешно? Как учительница в школе?
- Не бойся быть смешной, если хочешь сказать правду. Ничего не бойся.
- Ничего?
- Конечно. Хотя… Помнишь, ты сказала: я боюсь доверить словам то, что чувствую. Я тоже этого боюсь.
- Не надо. Пойдем, а то будильник опять зазвенит.
- Будильник - оружие пролетариата. Как я его ненавижу.
- Ну что ты. Он такой же умный, как и ты.
- Не очень смешно.
- Значит, неправда. А давай дальше проверим. Вот смотри, это я. Смешная? Значит, это и правда я.
- А вот я. Серьезный. Значит, это не я.
Мы смеялись этим глупостям. Хотелось болтать без умолку. А может, мы отвлекали ангела от обиды на нас?
- А ты была в Париже?
- С тобой - нет.
- А без меня?
- И без тебя.
- Он живой.
- Откуда ты знаешь?
- Мне так кажется.
- И мне. Но наш город тоже хороший, ты зря к нему так плохо относишься.
- Я хорошо отношусь. Но не чувствую. Я здесь лишний.
- Глупости не говори. Я даже не стану спорить с тобой.
- Может и не лишний. А жизнь идет.
- Ну что ты. Она продолжается. Это совсем другое.
Мы вернулись к себе за дерматиновую дверь, по которой, как напоминание, полз паучок.
Ночью, успокаивая дыхание, я прошептал:
- Мне кажется, я растворился в тебе... Стал тобой.
- Боже мой, я только что подумала то же самое…
Кто думает нами?
*
Какой странный молодой человек, думаю я, перечитав написанное. И опять убеждаюсь в том, что воспоминания изменяют прошлое. Несправедливая на первый взгляд избирательность! Я выбираю только хорошее. А где же пустота и безволие, где побег в псковскую деревню, - правда, недолгий, что позволило уцелеть и на факультете, и на работе. Где неожиданные ссоры с Машей, в которых она даже не принимала участия, а только ждала и терпела, когда растает в нем лед? Этого всего как будто нет. Прости, читатель, но я люблю своего героя, что не дает мне изображать его в неприглядном виде. Мне кажется, это лишнее. Оставим животным борьбу противоположностей. Я хочу видеть своего героя лишь на той дороге, которая привела к написанию первой части этой книги. Плохой человек об отце не напишет.
*
Каждый день или вечер мы куда-нибудь ходили. Наверное, Маша решила влюбить меня в Петербург. Я не сопротивлялся.
Сколько продолжалась эта одинаковая счастливая жизнь? Времени нет, есть только догадка о нем, и мои собственные дни тем более не знают берегов. Бесформенное время, как зверек, ищет норку, ищет форму – это и есть искусство, думал я всегда в музее, глядя на картины. В Эрмитаже, например, или в Русском.
Вы будете смеяться над моим устремлением к первоначальному зернышку правды, но у меня было ощущение, что я все это видел. Все это слышал, если говорить о музыке. Как будто в забытой жизни меня бросили в небо, и вот я возвращаюсь, вспоминая себя на этой земле. Странное ощущение. Я не мог видеть в своей деревне картины Эрмитажа. Не мог слышать живые звуки виолончели. Но я их узнавал, сравнивал с тем, что во мне уже было.
И книги я читал в таком же сравнении. Казалось, я писал при этом – рядом, чуть-чуть по-другому.
Когда я попытался пересказать Маше свои странные ощущения от живописи, музыки, литературы – от всей этой бури моего образования и преобразования, - она объяснила их безо всякого удивления.
- А как же иначе, – сказала она. – Ты ведь часть мировой художественной системы. Вот и чувствуешь ее.
- Странная шутка.
- Я ни капельки не шучу. Это я сформулировала странно. Как в диссертации.
- А ты? – спросил я. - Ты так же чувствуешь?
- При чем тут я. Я человек другого склада. К тому же я не выросла в деревне. У тебя необычное сочетание удивления перед миром и готовности слиться с ним.
- Напиши обо мне диссертацию. Собака Павлова в мировом литературном процессе.
- А вот и напишу.
- Вот и напиши: он чувствовал, как все искусство - и музыка, и картины, и книги, - ставит над ним опыт. Словно ждет его реакции. Ответа.
- Ты шутишь, а это так и есть. Как закон.
- Как закон Ньютона. Я же учусь на физмате.
- А ты не хочешь на филфак?
- Поступать? Или опять переводиться? Нет, хватит с меня разговоров с деканами и замдеканами. Но дело не в этом. Оказывается, я люблю все эти пределы, функции… Я всего не понимаю, но мое понимание улетает куда-то, и я доверяю ему, знаю, что оно там разберется. Я и пишу так: словно посылаю свою мысль туда, в другой мир.
- Даешь ему почитать?
- Кому почитать?
- Ну, миру. А ты подумал - кому?
Я думаю. Я все время об этом думаю.
- Ты умная, и я тебя люблю.
- За то, что умная? – смеется Маша.
Я обнимаю ее и смотрю на дверь. С тех пор, как здесь появилась Маша, паучок исчез.
– Ну и разговоры у нас. Влюбленные так не разговаривают.
- А как?
- Вот так. И вот так.
Мы целуемся. Мы влюбленные. Мы не говорим, а только чувствуем.