В балахоне, свисающем до колен, шел старик. Его белые волосы были связаны веревкой на затылке, а борода падала чуть ли не до груди. Лицо, изрезанное морщинами, опаленное солнцем и съеденное временем, отличало кое-что необычное: большие, голубые, как само небо, глаза. В них отражались не только привычные долгожителям мудрость и добродушие, но и какое-то детское жизнелюбие, неугасаемое любопытство. Он вел за собой, держа дрожащей рукой привязь, небольшого ослика с интересными, немного покосившимися ушами.
Вдвоем они шли по горной тропе, медленно, озираясь по сторонам и каждый раз дивясь нападающей на них красоте здешних облачных мест, где скалы дружили с редкими, но высокими и поистине грандиозными деревьями.
Ослик влачился в двух шагах от старика, и тот, от нечего делать, время от времени говорил со своим спутником, интересуясь его мнением:
— Скажи-ка, длинноухий, чем же Всевышний разгневан? Погляди-ка на мои тряпки, укрывающее худющее тельце от доброго Солнышка, разве такой судьбы я заслужил?
Ослик не ответил, однако качнул головой, как бы намекая, что все слышит.
— И ноги давно стёрлись… камушки на нашей тропе не щадят кожу, и нет у меня ничего, чтобы накинуть на ступни бледные.
Они все шли и шли, и потихоньку надоедало старому говорить с безмолвным животным, и так замученным своей нелегкой долей: на тощей спине ослика висели сумки с пожитками седовласого - последнее из того, что осталось от долгого пути.
Но дорога начала спускаться и понемногу расширяться - впереди показались крыши маленьких домов. Их было не так уж и много: точно не город, а, скорее, деревня. К тому же, на вид бедная и жалкая. Не очень то это воодушевило старика, но делать было нечего, вот он и пошел туда, к огням окон и отголоскам человеческой речи.
Первая улица показалась старику пустынной, только пара ребятишек играли в салочки, упиваясь детской беззаботностью и выкрикивая слова на каком-то непонятном языке.
Он шел мимо домов, ведя за собой ослика, и с течением времени за ним начали собираться люди. Сначала выглянул лишь один, и, немного поглазев на животное, тащившее груз, решил пойти следом за ним, с одинокой мыслью в голове:
"Если вдруг что, может и достанется мне чего". Этот человек был одет в рваные тряпки, лицо его было ещё молодым, но уже каким-то жёстким, неопрятным и изнеможенным. Он ступал шаткой походкой, стараясь не подходить слишком близко к идущему куда глаза глядят старику, а тот, в свою очередь, старался не испугать прилипшего к нему человека, и потому шел себе как шел. Его сердце наполнилось жалостью, когда мельком увидал он плетущегося человека позади, и вдруг натвердо решил он про себя, что не оставит бедного в одиночестве и по возможности поможет ему всячески. Старик был добрым, однако мудрость его сочеталась с неописуемой глупостью.
Их было трое. Потом стало пятеро, плетущихся рядом и говорящих на непонятном языке. Когда, наконец, старик дошел до последнего дома в деревне - ухоженного, стойкого и внушающего уют сердцу путника - он обернулся к этим людям. Теперь они, откуда-то взяв ещё одного, вшестером встали лицом к лицу со стариком, и стали смотреть на него полумолящим, полубезраличным взглядом. Дрогнуло сердце старика, и так оставшегося ни с чем в чужих землях, и заметались дурные мысли в его голове, и стала одна часть его судьбу свою проклинать, да уму-разуму стучать о тревоге: вовсе нет ничего у нас. Но другая часть была милосердна и до крайности жалостлива, и сподвигала она старика снять сумки с еле стоящего на ногах ослика и раздать остатки своего нажитого сидящем на земле людям, все ещё не сводящим глаз с седовласого. Он думал, как же поступить, пока дверь последнего дома в деревне не отворилась. Оттуда выглянул мальчик, прячась за стеной. Он был облачен в кафтан, смотрел большими глазами на старика и удивлялся. “Зачем же он встал перед попрошайками?”
Тогда старик и сбросил сумки с ослика, тут же свалившегося на землю, и начал вынимать свои вещи и раздавать их собравшимся людям. Они сияли от счастья и многословно благодарили старика, хоть тот и ничего не понимал. Он погладил заснувшего ослика и пошел к дому с открытой нараспашку дверью, но мальчика уже не было. Старик трижды стукнул по стене и сделал осторожный шаг внутрь. Перед ним снова появился мальчик, но теперь не один: рядом с ним стоял высокий мужчина, который, судя по всему, был отцом, одетый в хорошую чистую епанчу.
— С чем пожаловал, батюшка? - спросил мужчина.
Старик, улыбнувшись, ответил:
— Воды просить в путь-дорогу, добрейший.
— Зачем же ты отдал свои вьюки? - мужчина был холоден в словах и серьезно осматривал пришедшего гостя.
— Кому-то они оказались нужнее, потому вот и отдал.
— Глупость, батюшка, - ответил мужчина, сев на стул и подозвав старика к столу, — Они сносят твою одежду, съедят еду, и потом станут просить вновь, - он обернулся к сыну и велел принести воды.
— Но они ничего не просили, - промолвил старик, садясь рядом.
— Тогда зачем ты все раздал?
Это был трудный вопрос даже для такого мудрого человека, как седовласый старик, и стал он минуту размышлять, прежде чем сказал:
— Потому что я просил, - ответил старик, задумываясь над собственными словами, — Сам просил, чтобы забрали. Раньше я был богат, но решил пуститься в путешествие, мира повидать, людей узнать, но вскоре по пути стали встречаться такие, что мимо не пройти, даже если захотеть. И когда я впервые дал своей еды ребенку голодному, увидел его глаза вспыхнувшие и улыбку грустную, но светлую, вдруг как-то сам стал улыбаться чуть ли не до ушей своих. Шел я, шел, понемногу уходили мои богатства людям встречным, и потом уж оглянулся я на себя, и понял, что не осталось то ничего, - старик вздохнул, повел рукой дрожащей по столу и продолжил:
— Горько, конечно, понимать такое. Но теперь то я понял еще кое-чего, добрейший, - он взглянул на слушающего в удивлении мужчину, — Что-то всегда перебивало эту горечь, раз я все оставил, иначе бы зачем я это делал?
Старик стал думать, мысли в голове волочить. Он хотел понять то последнее, и наконец дошел до него. Старик снова улыбнулся, поблагодарил судьбу свою ветреную и встал, чтобы принять бурдюк из рук ребенка. Покланялся сыну и отцу, пошел на улицу, довольный собой и путешествием, неумолимо подходящем к концу. Сел рядом со своим осликом и стал смотреть на небо.
— Ну ты, длинноухий, дурак. Нет бы сказать сразу, что никуда мы не придем, если по дорогам ходить будем.
Ослик крепко спал. Старик думал, где же встретит последний свой вдох, но тут снова в голове пролетела чудесная мысль, заставившая его улыбнуться.
Нравилось ему видеть счастливых людей.