Я ещё с первого класса знал, что стану горноспасателем, – как батя. И в детдоме мы с Максимом Левашовым торопили время, – чтоб побыстрее окончить девятый класс и поступить в горный колледж, а потом работать в горноспасательном отряде и учиться в институте. Максим погиб, и после девятого класса я один поступил в горный колледж. А Машка, дочка командира с позывным Проходчик, поступила учиться на медсестру. Машка хотела работать в шахтёрском медпункте.
- А если не закончится война? – как-то спросила Машку её подружка Лера.
Маша ответила просто:
- Тогда я буду лечить на позициях наших бойцов.
К нашему с Машей восемнадцатилетию война не закончилась. Лишь разгорелась, – с новой силой. Мы с пацанами из группы подземных электрослесарей решили, что доучимся потом, после войны: раз по восемнадцать исполнилось, что ж ждать, пока за тебя кто-то воюет в окопах под Кременной!
Чтобы стать заряжающим артиллерийского расчёта, надо было пройти подготовку. Мы занимались на учебном полигоне, а по вечерам я встречал Машу у медучилища. От её внимательного, удивлённо-грустноватого взгляда как-то тревожно и счастливо стучало моё сердце. Я будто видел себя со стороны: с короткой стрижкой, в камуфляжной форме… и можно не прятать пачку сигарет. А ещё мне казалось, что батя с крёстным… и мать с Катюшкой, и мой детдомовский друг Максим Левашов откуда-то видят меня… Видят и узнают меня, – такого, каким я стал сейчас: в камуфляжной форме, в берцах, с почерневшим и обветренным на учебном полигоне лицом…
А я вижу их. Отца – в горноспасательной форме, таким же молодым, как перед той аварией в шахте, за три года до войны. И маму я всегда вижу такой, какой она была в первое лето войны, – восемь лет назад… А самое удивительное, необъяснимое – с Катюшей, сестрёнкой моей младшей. Когда они с мамой погибли, ей три года было. А за эти восемь лет войны Катюшка для меня будто выросла. Я помню её трёхлетней девчушкой с большущим ярким мячом в руках, с кудрявыми – Катюшка в батю была – пушистыми хвостиками с заколками-ромашечками, и платьице тоже было светло-голубеньким, в белую ромашку… Помню её такой, но – год за годом проходили эти восемь лет, и с каждой зимой, с каждым летом Катюша видится мне подросшей и повзрослевшей. В ту осень, когда Катюшка должна была пойти в первый класс, она и представлялась мне первоклашкой с косичками, в красивой беленькой блузочке и в школьном сарафанчике, – как все её ровесницы, девчонки-первоклассницы… А этим летом Катюша перешла бы уже в пятый класс, и вижу я её, мою тоненькую сероглазую девочку, с длинными и стройными ножками, в брючках и футболочке, с модно заплетенными косичками… И моя Катюшка – вот такая девчонка!.. – откуда-то смотрит на меня, своего старшего брата… И я, теперь уже восемнадцатилетний артиллерист в полевой камуфляжной форме, нравлюсь ей… Катюша гордилась бы мною.
Недавно Катюшка и снилась мне такой, – пятиклассницей… А когда проснулся, – почувствовал, что ресницы у меня влажные: просто вспомнил, как я, семилетний пацан, кормил её из бутылочки… Тогда батя в шахте погиб, а у мамы молока не стало…
А Маша сказала:
- Ты уже другим стал. У тебя даже волосы и ладони по-другому пахнут. Войной.
Учебный полигон – ещё не война… Анна Васильевна обняла меня:
- Хоть бы закончилась война… пока вы эту подготовку проходите.
Война не закончилась, и в начале осени мы с пацанами зашли в наш горный колледж – перед отправкой на позиции, в артиллерийские подразделения. Под строгими глазами Натальи Владимировны, нашей преподавательницы промышленной экологии, привычно захотелось поправить волосы и воротник, незаметно отряхнуть брюки… и вообще, – стать смирно… А она прижала нас к себе и, не стесняясь, заплакала…
Маша с этой осени стала работать. Днём училась в своём медучилище, а по ночам дежурила в госпитале. И я тоже удивился:
- Маш, и ты другой стала. Настоящая медсестра!
Я попал в подразделение Смолякова, – командира с позывным Проходчик. Алексей Иванович дома не бывал с прошлой осени, и я догадывался, что меня он помнит давно не стриженым шалопаем. Смоляков разговаривал с капитаном Дорошевым из военкомата, а я стоял неподалёку, замечал внимательный взгляд своего командира, – он смотрел на меня с затаённой улыбкой в синих глазах. Узнал, значит. А мне его глаза Машку напомнили. Пока Смоляков разговаривал с капитаном Дорошевым, я вдруг понял, что Машка – самая лучшая девчонка на свете…
Алексей Иванович подошёл ко мне. Я представился:
- Рядовой Бондарев, заряжающий артиллерийского расчёта.
А он обнял меня:
- Вижу, Тёмка, вижу… Дорос, значит… Дорос до войны. Ну, вот, видишь! А ты бегал к нам на позиции, – с тринадцати лет бегал. Думал я… Надеялся, что не дождётся тебя война. А оно, видишь как: выпало нам с тобой повоевать вместе.
Горела не только земля, не только израненная окопами степь, – казалось, полыхал, отражая небо в разрывах, наш Северский Донец.
А на линии Сватово-Кременная военные формирования украины каждый день и ночь пытаются прощупать нашу оборону, чтоб начать контрнаступление. В какой-то растерянной ярости украинская артиллерия бьёт по жилым домам Кременной. А сосны здесь такие, что касаются вершинами неба… Когда горит земля, за чёрной завесой дыма не видишь стволов сосен, а видишь только эти вершины, что касаются облаков… И дубов не видишь, могучих здешних богатырей. На мгновенье сосны замирают натянутыми струнами, а когда звучит команда:
-Триста!.. Тридцать!.. Три!!! – их вершины торжественно покачиваются в такт каждому слову артиллерийской команды…
В районе соснового бора мы захватили диверсионно-разведывательную группу всу. Мужики в этих группах на удивление одинаковые – угрюмые и небритые. А в глазах – какая-то угасшая, будто усталая, ненависть. Однажды – в ожидании, когда захваченную группу увезут в Штаб, – Проходчик дал одному такому бийцю ДРГ (бойцу диверсионно-разведывательной группы) закурить. Дождался, когда боець поднимет на него глаза… Негромко, с неожиданно тёплым пониманием, спросил:
-Дома давно был? Шо там хата твоя?.. Стоит ещё, – пока ты здесь, у нас, диверсии готовишь?..
Мужик курил, а по лицу его катились крупные слёзы…
Смоляков вздохнул:
- И я ж – про то… Огород бы копать под зиму, а ты… По лесам нашим бегаешь.
В этот раз в составе диверсионно-разведывательной группы оказалась девчонка. В карих глазах, что, должно быть, совсем недавно были вызывающе-дерзкими, плескался страх. Я не выдержал: пошарил в карманах, нашёл шоколадный батончик, – на днях нам на позиции гостинцы доставили, – протянул девчонке. Батончик она не взяла, лишь губы её задрожали. Я опустил шоколадку в её карман. Потом диверсантов увезли, а Смоляков положил мне на плечо руку:
-Сколько ж лет ей?.. Кажется, как Машка моя. Ей бы перед зеркалом… да к женихам бегать. А они б конфетами её угощали…
В бою я несколько раз расслышал, что командир называет меня сыном… или – сынком. А я уже отвык от этого слова: от бати в последний раз слышал его в ту зиму… Мне тогда едва семь исполнилось. Крёстный тоже сынком меня звал. Выходит, с десяти лет я перестал быть сыном, – с тех пор, как крёстный погиб на позициях под Счастьем.
И командир, я чувствовал, неизбывно горюет по этому, такому родному для него, слову: сын, сынок. А я, в грохоте артиллерийских орудий, старался откликнуться ему, – хотя бы оглянуться, встретиться взглядом, кивнуть… Улыбнуться. Чтобы он знал: я слышу, как он меня называет.
На днях мы выполняли боевую задачу по пресечению попытки всу обойти Кременную с севера – в их планах было продвинуться вглубь территории Луганской Народной Республики и блокировать трассу Сватово-Кременная. С ночи в Серебрянском лесничестве шёл стрелковый бой. Наше подразделение вело артиллерийское наступление, и в чёткой команде Смолякова я снова услышал: сынок!.. И я успел ответить ему:
-Понял, батя! Понял, отец!
А в следующее мгновение я увидел, как падает наш командир… Я бежал к нему, а в темнеющей синеве его глаз всколыхнулось последнее счастье, – он расслышал, что я назвал его отцом.
Навигация по каналу «Полевые цветы»