(«Волки и овцы»)
«Преображение» Глафиры перед встречей с Лыняевым Купавина отметит, как всегда, добросердечно: «Чудо, как ты мила! Уж разве он каменный, а то, как бы, кажется…» И всячески станет ей помогать. Собираясь на гулянье, но узнав о нежелании Лыняева идти с ней, она спросит Глафиру: «Ты останешься тоже? Оставайся, оставайся!» (прямо как заговорщица!) И, конечно же, Глафира тут же откликнется: «Да, у меня от шума голова кружится».
А оставшись наедине с Лыняевым, начнёт свою игру. Причём очень искусно будет нащупывать «слабую точку» у своей «жертвы». Сначала, когда Лыняев поинтересуется: «Вы только платье переменили, а скромность при себе оставили?» - согласившись с ним, что скромность – «это очень хорошо», добавит: «Может быть, и хорошо, да зато скучно». А потом поблагодарит Михаила Борисовича… «за спокойствие»: «Проведя вечер с вами, можно уснуть без всяких волнений, сном праведника». А дальше будет точно фехтовальный поединок, укол за уколом: «Вы меня увлекать не станете, да и увлечься вами нет никакой возможности», «Ну, если вы в меня влюбитесь и будете рассыпаться в нежностях передо мной — ведь при всём уважении к вам не выдержишь, расхохочешься». А чтобы Лыняев не обижался, заставит себя пожалеть: «Недолго мне… В монастырь сбираюсь на днях… Не поминайте лихом! В самом деле, не сердитесь на меня за мои шутки! Мне хочется оставить добрую память по себе». И когда он, зацепившись за слова о «доброй памяти», попросит об услуге, тут же окажет её – сведёт с Горецким. А плата за услугу – «Притворитесь влюблённым в меня, и целый вечер сегодня ухаживайте за мной». И обрадованный сложившимися обстоятельствами Лыняев согласится: «Ну, уж, один вечер — куда ни шло! Хоть и тяжеленько, да нечего делать, сам обещал».
А после договора Лыняева с Горецким будет знаменитая сцена, когда Глафира станет соблазнять свою жертву. Выслушав понравившийся ей его рассказ о былом увлечении («А другой, брюнетке, я говорил, что найму ей великолепную дачу, куплю пару вороных рысаков… Я обещал ей горы золотые, говорил, что не могу жить без неё, хотел застрелиться, утопиться»), которое завершилось разлукой из-за его нежелания жениться, соблазнительница сразу скажет: «Я бы взяла и дачу, и рысков, и деньги — и всё-таки вы бы женились на мне».
И последующий её рассказ (его, увы, невозможно привести целиком) – о том, как она, «олицетворённая кротость и покорность», «не только исполняющая, но предупреждающая его желания», «понемногу заберёт в руки его и всё хозяйство», сделавшись для него «совершенной необходимостью»: «вы без меня шагу ступить не можете». И закономерный финал – на словах готовая «пожертвовать для него даже жизнию», она предложит: «Обвенчаемся потихоньку, так что никто не будет знать; ты опять будешь вести холостую жизнь, всё пойдет по-прежнему, ничто не изменится — только я буду покойна, не буду страдать». А после его согласия - «на другой же день откуда у меня эта светскость возьмётся, эта лень, эта медленность в движениях! Откуда возьмутся эти роскошные туалеты!.. Как мила и нежна я буду с посторонними, и как строга с вами. Как счастливы вы будете, когда дождётесь от меня милостивого слова».
Практически во всех виденных мной интерпретациях Лыняев во время этого рассказа после слов Глафиры «Мишель, сбегай, я забыла в саду на скамейке мой платок!», как загипнотизированный, поднимался со скамьи, оправдывая слова шутницы: «И вы побежите»…
Он ещё будет пытаться сопротивляться, скажет: «Но ведь так можно поймать человека только тогда, когда он любит», - но тут же добавит: «Но уж если бы мне пришлось полюбить кого-нибудь, то я полюбил бы вас», - и поцелует руку, а затем и другую… И будет диалог: «Вы, видно, тоже начинаете входить во вкус вашей роли». – «Я давеча боялся чего-то; а теперь так нахожу, что это очень приятная шутка».
И, не появись так некстати Анфуса Тихоновна звать к ужину, неизвестно, чем бы сцена завершилась. А пока Лыняев будет делать выводы: «А какая она хорошенькая, какая милая, умная! Ведь вот долго ли! Посидишь этак вечера два с ней — и начнёшь подумывать; а там только пооплошай, и запрягут! Хорошо ещё, что она в монастырь-то идёт; а то бы и от неё надо было бегать. Нет, поскорей поужинать у них да долой, от греха подальше, только она меня и видела. А после хоть и увижусь с ней, так только “здравствуйте!” да “прощайте!”. Хороша ты, Глафира Алексеевна, а свобода и покой, и холостая жизнь моя лучше тебя».
Однако рано он вздохнул с облегчением… Ведь ещё в самом начале комедии был выразительнейший диалог (после того, как Лыняев заявил, что нигде не бывает из-за боязни – «женят»):
«Лыняев. Кому не страшно, а я боюсь до смерти, и уж где есть девицы, я в тот дом ни ногой.
Мурзавецкая. Как же ты ко мне-то ездишь? Мы обе девицы — и я, и Глафира.
Лыняев. Ведь у вас монастырь: кротость, смирение, тишина.
Мурзавецкая. Ну, и нам тоже пальца-то в рот не клади! Так вот отчего ты людей-то боишься».
Не прислушался к словам Меропы Давыдовны… А отчаявшаяся Глафира (да и «есть от чего в отчаянье прийти»: «Меропа Давыдовна тарантас прислали» - «Ну, так я и знала! Эко несчастие! Опять чёрное платье, опять притворство и постничанье!») перешла к решительным действиям. Великолепна ремарка, когда, ложась отдохнуть, Лыняев размышляет о радостях холостяцкой жизни: «Глафира из-за портьеры смотрит на него страстным, хищническим взглядом, как кошка на мышь». И вот она уже, «выйдя из-за портьеры, обнимает его одной рукой за шею и смотрит ему прямо в глаза»: «Что вы со мной сделали?» А пока он будет пытаться опомниться, а на самом деле ещё больше запутается в её упрёках и попытается проститься («Ведь вы уедете?.. Уедете? Ну, и поезжайте!»), она буквально вешается ему на шею: «Ах, я такая нервная… Ах, ах! (Бросается на шею Лыняеву и закрывает глаза)».
И когда появятся Купавина и Беркутов, все пути к отступлению будут уже закрыты и останется только «сквозь слезы» сказать: «Ну, что уж! Ну, я женюсь». Позже Мурзавецкая эту новость откомментирует коротко: «Изловила-таки она его!»
А дальше будет явление «будущей мадам Лыняевой», которая заявит: «Мишель очень дорог для меня, я не хочу с ним расставаться ни на минуту», - и потоки благодарности:
«Глафира. Он хочет поблагодарить вас. (Лыняеву.) Что ж ты молчишь, Мишель?
Лыняев (со вздохом). Да-с, поблагодарить…
Глафира. Ему особенно понравилась во мне моя кротость. (Бросая Лыняеву шаль). На, Мишель, подержи шаль! (Мурзавецкой.) Мое смирение. (Лыняеву.) Возьми хорошенько, не мни! (Мурзавецкой.) Моя скромность. А всем этим я обязана вам (Лыняеву.) Ты всё молчишь, Мишель, так уж я за тебя говорю.
Лыняев. Благодарен, Меропа Давыдовна, очень благодарен».
И мы узнаем, что она уже решает за будущего супруга всё: и куда нужно поехать («Мы эту зиму будем жить в Париже». – «Мы в Париже». А немного спустя – «Я думаю провести лето в Швейцарии» - «Да, мы еще не решили»), и как супруг должен себя ограничивать («Сядь на козлы! Свой экипаж отдай Анфусе Тихоновне!» - «Да как же возможно мне, с моим сложением, на козлы? Да ещё двенадцать верст трястись до усадьбы!» - «Послушай меня, Мишель! Тебе это очень полезно: ты толстеешь так, что ни на что не похоже. Мы в Париж поедем, ведь самому будет совестно таким медведем приехать»). Возможно, в чём-то она и права, но вот так сразу командовать (а может быть, и правда, как заметил кто-то из комментаторов, стремится перед Мурзавецкой себя показать?)… Недаром Меропа Давыдовна скажет жениху: «Об одном, батюшка, я тебя прошу: не пеняй ты на меня, своя воля была. Вот эту пару то есть [Купавину с Беркутовым] так уж точно я сосватала, вот за них должна буду богу отвечать; а вы, как знаете».
И, конечно, именно к Глафире относятся её слова о женщинах: «Всякие бывают; есть и такие, что не только своим хозяйством, а хоть губернией править сумеют, хоть в Хиву воевать посылай!»
Кто-то из комментаторов предположил, что Глафира промотает состояние мужа, а потом бросит его, как только найдёт другого богатого господина. Я так не думаю. Глафира, как подчёркивают практически все, умна и прекрасно понимает, что статус замужней женщины очень важен. Отметим, что она ни разу не упомянула о возможности стать чьей-либо содержанкой, ей нужен именно муж – конечно, с определённым характером: она, как «старушка Ларина», открыла (причём задолго до венца) «тайну, как супругом самодержавно управлять», и, разумеется, этими знаниями воспользуется, предоставив мужу «в халате есть и пить». Да ещё, пожалуй, будет все свои решения выдавать за мужнины, по принципу «Мужчина – голова, а женщина – шея, которая этой головой вертит».
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь