- Вы тут посидите, блинков поешьте, а я запишу кой-чего. Мне Марфа велела.
Сима зыркнула на отца и Нину своими черными глазками, и взгляд ее показался острым, колким, как иголка, у Никодима даже лицо вспыхнуло в том месте, по которому скользнул этот взгляд, как будто его накололи. Дочь заскочила босыми ногами на лавку, стянула с узкого стеллажа, тянущегося по всей стене кухни пузатую банку, вывалила здоровенный шмат зернистого янтарного топленого маслица на глиняное блюдо, сняла миску со стопки еще дымящихся блинов.
- И с вареньем! Ты, папк, тетю Нину-то пошевели, она земляничного наварила летом, откроешь, аж дух по всему дому идет. Спряяяятала…
Сима опять хитро скользнула взглядом по отцовскому лицу, вытащила из холщовой сумки тетрадь, карандаш и залезла на печку, раздвинув ситцевую занавеску, чтобы падал свет.
Нина открыла бидончик с вареньем и по кухне разлился такой ягодный аромат леса, солнца, тепла, что у Никодима даже чуть снесло голову, закружилась немного - сладко и тягуче.
- Смотри, Никодим. Теперь эту тетрадь только она пишет. И пишет сама, без диктовки. Мне кажется, она уже лучше Марфы судьбы видит, скоро за веревочки дергать начнет. Мне иногда страшно становится - она сильнее бабки.
Никодим промолчал… Он медленно заворачивал промасленный блинчик узкой трубочкой, и когда Нина положила в его блюдце целую ложку прозрачных ягодок, тонущих в прозрачном сиропе, макнул в него свое произведение, смачно откусил, запив чаем.
- А ты, я вижу, спокоен. Не пугает это тебя?
Никодим, прожевав, чуть сморщился, как от боли, но быстро прояснел лицом, улыбнулся
- Нет! Да, я вижу - Сима растет не по дням, а по часам, она не похожа на девчонок ее возраста. Я понимаю - она не проста и отличается от обычных людей резко. Но у меня мать такая! Я вторую часть жизни прожил в этом скиту, в этой атмосфере то ли сказки, то ли яви. Я сам помогал матери латать судьбы. Я и сам - латаный. Так что поделать - и дочь у меня такая. Это крест.
Нина медленно кивала, глотала чай, как будто старалась янтарной жидкостью залить пожар внутри, потом прошептала
- Ты к этой? Новой, которая… Пойдешь? Завтра Марфа с Симой к ней собрались, вроде тебя мать взять с собой хотела…
Никодим доел уже, наверное, пятый блин, допил чай, встал
- Нет, не пойду. Нечего мне там делать. Я завтра за женой на пасеку еду, пора…
…
В комнате Марфы было полутемно и прохладно, занавески укрывали уютный покой от неожиданно ярких лучей осеннего солнца и прятали все в полутьме. Никодим заскочил забрать туес, в котором мать обожала хранить мед, чтобы набрать ей свежего, чуть постоял, приучая глаза к полутьме и увидел тетрадь. Она лежала на столе, раскинув пухлые листы, как огромная ночная бабочка, открытые странички были усыпаны бисером детского ровного почерка, и Никодим не удержался. Он подкрался, как вор, к столу, коснулся ладонью страницы, вздрогнув от ощущения живого тепла, потом присел и начал читать. “София не ожидала этого. Сильный удар в грудь лишил ее на секунду дыхания, в глазах потемнело, нога запнулась за корень, выступавший из земли, и ее отяжелевшее в последние месяцы тело вдруг перестало слушаться, накренилось над обрывом и, сорвавшись, покатилось вниз, прямо в бешеные струи водопада. Она зажмурилась, приготовившись умереть, спину пронзила такая боль, как будто ее проткнули насквозь чем-то толстым и острым и лишилась памяти. Очнулась София от того, что у нее заломило ступни, ноги совершенно онемели, и она не чувствовала рук. Она висела в метре от водопада, почти провалившись в плотный упругий куст дерена в том самом месте, где к воде выходила узкая тропа, петляющая через камни. Здесь ложе водопада расширялось, давая свободу небольшому озерцу, а по этой тропе пастухи пригоняли овец на водопой”.
Никодим отпрянул от тетради, как от черта - дочь знала, что случилось тогда между ним и Софией у водопада. Она не только поняла, кто эта новенькая. она увидела все. И вот теперь и Никодиму стало страшно. Даже не от того, что женщина, которую он хотел убить снова появилась на его пути. А от того, что он столкнулся лицом к лицу с непознанной и непознаваемой силой - его собственным ребенком.
…
- Назар! Назарка! Ну вот где ты, постреленок, а? Нарочно спрятался, чтобы мать не увезла. Найду, прямо хворостиной отхожу, честное слово. Совсем от рук отбился!
Майма с улыбкой смотрела, как Лиза мечется между деревьями, безуспешно пытаясь докричаться сына. Потом поймала ее за руку, притянула к себе, пригладила выбившиеся из-под косынки волосы, осадила
- Стой! Охолонь, что ты прыгаешь, как коза! Никуда он не денется, поживет с нами на пасеке, смотри какая погода стоит райская! Я тут, Петяй, Антон, Лиса, Катька! Особо Катька, он прямо в ней души не чает, на шаг не отходит. Вот любовь потом вырастет, куда деваться будем? А ты его сейчас выдернешь, в скит упрячешь. Пусть побегает еще, школа вот-вот. Оставь.
Лиза отдышалась, успокоив дыхание, неуверенно покачала головой, но увидев, что Никодим смотрит ласково, согласно кивнула
- Ну ладно. К школе заберем, я слышала Иван с Федорой занятия через десять дней открывают. Сама за ним приеду. Ты только следи, мам, за парнем, а?
Майма погладила Лизу по руке, глянула вслед Никодиму, который потащил очередной узел к телеге, шепнула
- Лиз… Ты что меня мамой-то называешь? Тебе теперь Марфа мама, смотри, мужа обидишь. Зачем?
Лиза помолчала, поцеловала бывшую свекровь в курносый нос, смущенно пожала плечами.
- Какая она мне мама, не могу я. Да и для всех она только Марфа. Да и наплевать ей, по моему. Но ты права - при всех не буду. Хоть ты мне мама и есть.
…
Лошадь плелась устало - телега была груженой настолько, что удивительно, что кобыла вообще ее тянула. Лиза с Никодимом потихоньку шли рядом, до скита уже оставалось совсем немного, буквально с метров пятьсот. Закатное солнце окрасило небо оранжево-красным пламенем, в этом свете голые ветви деревьев казались нарисованными черной ручкой на ярком шелке, неожиданно теплый ветерок не жег, а ласкал. На душе Лизы было тихо и радостно, она опиралась на теплую, сильную руку мужа и мысль о том, что они вот-вот закроют за собой двери их уютного большого дома, затопят печь, соберут ужин, откроют бутылочку медовухи, прячась от всевидящего ока вездесущей Марфы, а потом уснут, нежась от тепла пышной перины грела ее душу, делала совершенно, абсолютно счастливой. И теплая тяжесть ставшего уже совсем большим живота согревала еще сильнее…