Батя был командиром отделения горноспасателей. За три года до войны он погиб в шахте – тогда на нашей «Зоринской-Восточной» случился внезапный выброс угля. Одновременно с такой аварией обычно бывает взрыв метановоздушной смеси, обрушения кровли в горных выработках, завалы породы... Той зимой мне исполнилось семь. Отец радовался, что уже этой осенью я пойду в первый класс. Теперь в выходные он больше всего любил ходить со мной в «Детский мир». Подолгу выбирал мне школьную форму, серьёзно и придирчиво рассматривал мальчишеские ранцы, пенал, карандаши… Мама смеялась, говорила, что форму покупать ещё рано: до осени я вырасту. Отец соглашался, но всё равно мы с ним заходили в магазин и выбирали брюки, пиджак и рубашки.
Я никогда не забуду те ночи, когда мы с мамой не спали, ждали отца… Днём было легче: светило солнце, искрились снежинки, к кормушкам, которые мы с батей развешивали в нашем саду каждую зиму, слетались весёлые стайки воробьёв и синичек. И казалось, что там, в шахте, не может случиться самое страшное… Я выходил в сад, подсыпал в кормушки зерна, раскладывал для синичек маленькие кусочки сала… Провожал глазами машины «Скорой помощи»: я ещё никогда не видел, чтоб они так часто мелькали на улицах нашего маленького посёлка.
А горноспасатели поднимали на-гора раненых шахтёров.(На-гора – не на гору! – так на шахтёрском наречии называется поверхность шахты, то, что находится не под землёй, а наверху. В древнерусском языке слово «гора» обозначало «наверху». Подняться на-гора – значит, подняться из шахты на поверхность, – примечание автора). Помню, как я вернулся в дом и увидел заплаканные мамины глаза… Тогда, в свои семь, я впервые прочувствовал, как это: похолодело сердце. Мама прижала меня к себе:
- Крёстный твой… в больницу отвезли. Без сознания он. Рана тяжёлая… и переломы.
Крёстный работал машинистом проходческого комбайна. Говорят, дети не помнят себя в таком возрасте,– когда им от роду и полугода нет… Как раз в это время меня крестили в нашем поселковом Свято-Троицком храме, и я до сих пор уверен, что с того времени помню руки крёстного – бережные, добрые и сильные. Крёстная рассказывала, что там, в церкви, я уже собрался было разреветься, – от перемены обстановки, должно быть. А крёстный взял меня на руки, легонько прижал к себе, что-то тихо говорил… И я – что б ни говорили про человека, когда ему бывает всего пять месяцев – до сих пор помню руки моего крёстного и ту защищённость от всего непонятного и незнакомого мира за пределами родного дома.
Когда я подрос, крёстный возил меня на карусели в Луганск. На Луганке, в саду Первого мая, мы с крёстным кормили хлебом диких уток. А ещё мы оба любили прокатиться на трамвае – от автовокзала до кольца завода и назад…
Незадолго до аварии в шахте крёстный подарил мне на день рождения велосипед «Аист» – не какой-то там детский велосипедик, а самый настоящий велосипед. И сказал, что весной мы с ним поедем за террикон, к Камышовому пруду, и будем ловить карасей.
Мы с мамой оставили с Верой Тимофеевной, нашей соседкой, мою младшую сестрёнку Катюшку, а сами пошли в больницу к крёстному. Я изо всех сил сдерживался, чтоб не заплакать. Порой в моей мальчишеской жизни случались непрошеные горькие обиды… Крёстный совершенно непостижимо умел почувствовать этот момент и негромко, чтоб только я слышал, говорил: ты ж мужик? А нам, мужикам, слёзы не положены.
А теперь крёстный лежал в больничной палате. Голова и грудь его были забинтованы. Я не испугался окровавленных бинтов, а заплакал оттого, что у крёстного очень устало были прикрыты почерневшие веки… Я всхлипывал и говорил маме:
-Будто война… Будто крёстного с войны привезли…
Дома мама купала Катюшку. Я помогал, – подавал большое и мягкое Катюшкино полотенце, чистую распашонку и ползунки. Только мы с мамой уложили Катюшку, – позвонили из шахтоуправления…
Без бати было плохо. Не потому, что некому было проводку починить или забор поправить, – со всем этим нам с матерью помогали мужики из батиного горноспасательного отделения. Из шахтоуправления тоже часто приходили. И крёстный, – с костылями он ходил ещё полгода, а всё равно бывал у нас каждый день: ремонтировал стиральную машину и газовую плитку, перебирал картошку для посадки… И не потому было плохо без бати, что за меня некому было вступиться перед Вадиком Горюновым с его компанией, – я на своём восьмом году запросто мог дать отпор третьекласснику Вадику и любому пацану из его поселковой банды: батя с крёстным научили меня не бояться никакой драки, и меня не останавливали ни синяки под глазами, ни разбитый нос. Плохо было, – потому что отец не возвращался домой… Вообще, он редко бывал дома: наш горноспасательный взвод обычно работал на шести окрестных шахтах, вызовы по тревоге случались нередко – и днём, и ночью из части выезжали горноспасательные машины, и мы с мамой ждали отца, бывало, сутками… Мы и сейчас ждали его: я ждал… и видел, что мама ждёт. Проходили дни, месяцы… а он не возвращался. Нам был нужен его родной, чуть усталый, но такой заботливый голос, надо было, чтоб он хвалил мамин борщ и пирожки, радовался, что у меня хорошо получается убаюкивать Катюшку…
После похорон у мамы пропало молоко, и она больше не могла кормить Катюшку. Я научился готовить детскую молочную смесь, а потом – и манную кашу. Сам наливал кашу в бутылочку с соской, и мама грустновато улыбалась, говорила, что Катюшка ест кашу с большим удовольствием, когда я сам кормлю её. А я ждал… и мне очень хотелось, чтоб батя похвалил меня за то, что я вот такой старший брат… и вообще, – мужик.
Тем летом, когда началась война, я перешёл в четвёртый класс. Мы с пацанами были на Камышовом пруду, и в это время начался артобстрел. Семиклассник Димка Коршунов сказал, что надо спрятаться в яру за Журавлиной балкой. А мама с Катюшкой погибли во дворе в этот один из первых артобстрелов нашего посёлка, и я остался один: у нас больше никого не было. Крёстный с другими мужиками с нашей «Зоринской-Восточной» ушли в Луганское ополчение, в сформировавшийся шахтёрский батальон. Его жена, тётя Майя, с дочкой Варюшкой уехала к своим, куда-то на украину, – даже не увиделась с крёстным перед отъездом. Вера Тимофеевна приносила мне жареную картошку и молоко, обнимала меня, звала к себе. А мне казалось немыслимым – уйти из дома, оставить его совсем опустевшим. Есть мне совсем не хотелось, – чтоб не обидеть соседку, я накалывал вилкой несколько золотистых кружков поджаренной картошки, выпивал полчашки молока. И качал головой, когда Вера Тимофеевна хотела увести меня с собой. Я складывал свои и Катюшкины выстиранные майки и футболки, брюки и крошечные Катюшкины платьишки, – мама сняла их с бельевой верёвки и не успела погладить. Рассаживал на кровати Катюшкиных кукол и мишек, убирал в коробку игрушечную посуду. Электричества в посёлке не было, и по ночам в свете фонарика, что подарил мне крёстный, я рассматривал фотографии: отец был в горноспасательной форме и держал на руках совсем маленькую Катюшку… а это мы с крёстным ловим карасей… а это – мама поливает в огороде рассаду огурцов… на столе – большая, наша любимая миска с румяными пирожками, потом – радостно-испуганная Катюшка: в тот день она впервые затопала сама – от крыльца к колодцу, где грелась на солнышке наша трёхцветная кошка Василиса…
Через несколько дней приехали какие-то тётки из социальной службы. С ними были моя учительница, Татьяна Павловна, и директор школы Анна Владимировна. Анна Владимировна прижала меня к себе, попросила соседку Веру Тимофеевну и учительницу, чтоб они собрали мои вещи.
Продолжение следует…
Навигация по каналу «Полевые цветы»