Среди одержимых страстью собирательства особое место занимают те, кого называют библиофилами. Широко известно имя такого любителя и знатока книг, как Н.П. Смирнов-Сокольский, собравшего огромную и уникальную библиотеку редких и редчайших книг и сумевшего интересно рассказать о них. Ниже речь пойдет об уфимских библиофилах, с которыми меня свела судьба.
«Крутой»
Еще в 30-х годах мой отец был в приятельских отношениях с П.А. Сущевским, известным в Уфе книголюбом. Он иногда захаживал к Павлу Александровичу, и тот давал приятелю почитать какую-нибудь редкую книгу. Тогда у библиофилов особым спросом пользовались книги, выпущенные издательством «Academia» (позже преобразованное в «Гослитиздат»). Как-то раз отец принес от Сущевского одну из таких книг – томик произведений Э.Т.А. Гофмана. Этот автор был мне уже знаком по сказке о Щелкунчике и мышином короле, а здесь я обнаружил фантастическую повесть «Повелитель блох». Я с жадным интересом читал повествование о юном и наивном Перегринусе Тисе, очаровательной Дертье Элевердинк, о соперничестве доктора Левенгука и Сваммердама и злоключениях Мастера-блохи, сумевшего отшлифовать такую линзу (ее бы сейчас назвали контактной), с помощью которой можно было читать мысли собеседника.
Вместе с отцом пару раз и я посетил квартиру Сущевского и с детским восторгом взирал на стеллажи, заполненные книгами. Это было что-то невероятное и ни в какое сравнение не шло с нашей скромной домашней библиотекой. Отец тогда еще только начал ее комплектовать.
Еще помню Сущевского, подолгу стоявшего у букинистического отдела магазина «Башкнига» (ныне – «Знание»), где священнодействовал продавец Александр Петрович, книжный зубр, знавший о книгах все и разговаривавший с книголюбами-завсегдатаями очень доверительно таинственным полушепотом.
–Что-нибудь новенькое есть? – вполголоса спрашивал, нагнувшись к прилавку, библиофил.
– Вот, пожалуйста, – так же склонившись и протягивая раритет, приглушенно отвечал Александр Петрович, и между ними завязывался разговор об этой книге и книгах вообще. Это был кладезь книжной премудрости. Я робко стоял около прилавка, внимал и мечтал, что когда-нибудь и я буду вести такие разговоры.
По сей день стоят перед взором памяти такие старые библиофилы, как Сущевский, Аравин, Кондратьев... Это был особый мир интеллектуалов, удивительно трепетно относившихся к книге. Они брали ее в руки как ребенка, нежно поглаживая, разглядывая и даже, казалось, наслаждаясь ее запахом.
Не без влияния Сущевского отец тоже стал охотиться за книгами упомянутого издательства. Так появились в доме 1-й том «Народных русских сказок» А.Н. Афанасьева (2-й и 3-й вышли уже в «Гослитиздате»), «Похвальное слово Глупости» Э. Роттердамского, двухтомник «Назидательных новелл» М. Сервантеса, томик Козьмы Пруткова и еще кое-что. Все они были изданы на великолепной бумаге, хорошо иллюстрированы, в художественных переплетах и суперобложках (кроме новелл) и являли собой образцы издательского искусства.
Война прервала общение отца с Сущевским. Первый ушел на фронт, второго я помню шагающим в рядах уфимского народного ополчения. Я же стал понемногу продавать книги, собранные отцом. Часть книг «зачитали» мои друзья-приятели, и от родительской библиотеки остались, что называется, «рожки да ножки».
После войны отец в Уфу не вернулся, а я, демобилизовавшись в 1950 году, стал восстанавливать разоренную библиотеку, взяв за основу то, что осталось от бывших отцовских книг. Тогда это было доступно. Я постепенно обрастал произведениями русских и зарубежных классиков, а когда на прилавке книжного магазина появились трехтомники сказок Афанасьева и сочинений Гофмана, я поспешил их приобрести.
Пристрастие к книгам снова свело меня с Сущевским. Теперь на равных мы беседовали у прилавка книжного магазина о предмете нашего увлечения. Но кроме того, мы стали встречаться в стенах педагогического института, куда я поступил учиться, а он там работал. Каждый раз при встрече он интересовался моим отцом, просил передать ему привет и со мной был весьма приветлив, однако книг своих читать не давал. Он их берег фанатично, и я его теперь полностью понимаю.
Как-то мне понадобился роман Г. Сенкевича «Камо грядеши?» («Куда идешь?»). На это произведение было наложено негласное «табу», в библиотеках его не было, и с 20-х годов роман не переиздавался. Где взять? Памятуя о дружеском расположении Сущевского к отцу, я обратился к нему:
– Павел Александрович, у вас «Камо грядеши?» есть?
– Е-е-есть, – хитро улыбаясь, протянул он.
– Вы мне не дадите почитать?
– Не-е-ет, не дам.
– Вы же отцу давали...
– Так то – отцу.
– Но я бережно отношусь к книгам.
– Мало ли что... А вдруг ты пойдешь с книгой и попадешь под трамвай... Не-е-ет, не дам.
Я был не одинок. Писатель Александр Филиппов рассказал, как на его просьбу дать ему какую-то книгу Павел Александрович ответил:
– Не-е-ет, не дам... А вдруг у тебя дом сгорит...
Да, книголюб он был, говоря нынешним языком, весьма «крутой».
Эрудит-универсал
С Теодором Теодоровичем Вольштейном я познакомился в 50-х годах, а с 1962 года мы стали коллегами по работе в Уфимском библиотечном техникуме. Это был широкий эрудит, по-немецки добросовестный, пунктуальный, экономивший время так, что его хватало на выполнение многих и самых разнообразных дел.
Во время войны его, как немца, поставили на спецучет, обязав регулярно отмечаться в органах, мобилизовали в трудовую армию и, больше того, по окончании исторического факультета Башпединститута не разрешили преподавать историю. А историком он был, как говорится, от Бога. Историей древнего мира, средних веков он увлекся еще с детства. Не довольствуясь учебниками, читал первоисточники. Влюбился в книги и самозабвенно погружался в их чтение, запоминая все прочитанное – память была феноменальная. Заслуженный деятель искусства РФ и РБ Михаил Петрович Фоменков рассказал, как он был потрясен, когда Теодор Теодорович изложил ему всю генеалогию английских королей. Мне же он со всеми подробностями разложил хронологически всю династию Романовых, начиная от так называемого Андрея Кобылы.
Еще будучи студентом, он воспроизвел на миллиметровке синхронную таблицу правителей древнего мира, где каждый миллиметр соответствовал одному году правления того или иного исторического лица. Рулон таблицы в развороте составлял более двух метров.
И вот такого человека из-за национальности не принимали на работу по его специальности. Спасибо директору Уфимского библиотечного техникума Рахмею (Рахматулле) Сайфутдиновичу Еникееву, взявшему Вольштейна к себе на должность преподавателя плакатного дела. А художник он был отменный. В техникуме долгое время висела написанная маслом копия картины «Ленин в рабочем кабинете».
По необходимости он вел уроки переплетного дела, которым владел безукоризненно, и преподавал немецкий язык. Помимо всеобщей истории он отлично знал историю религии, историю искусства, зарубежную и русскую литературы. К нему шли за консультацией и учащиеся, и преподаватели. Бывало, девочки придут и жалуются:
– Теодор Теодорович, нам задали новое произведение читать, а времени нет...
– Садитесь, девочки, – скажет он им и начинает рассказывать содержание нужного романа.
Я однажды спросил:
– Теодор, я что-то не совсем представляю, как произошло образование Древнееврейского государства и разделение его на Иудею и Израиль?
– А это вот как, смотри… – он взял лист бумаги и стал по памяти рисовать контуры территории, куда пришли двенадцать колен израилевых в середине второго тысячелетия до нашей эры.
– Потом, – продолжил он, – выделились два племени (колена), в том числе племя Иуды. Отсюда название Иудея. Остальные десять составили государство Израиль.
Его страстью были книги. Сочинения писателей и историков древнего мира, книги авторов средневековья и русских классиков заполняли все, что только можно заполнить в его маленькой комнатушке. Он был завсегдатаем букинистического отдела, его знали все библиофилы, как и он знал их всех. Он рылся в грудах списанных за непригодностью библиотечных книг и, отыскав что-либо интересное, реставрировал их. Если обнаруживалось, что в книге недостает страниц, он с аналогичного произведения перепечатывал отсутствующий текст и заполнял пустоту ремонтируемой книги. Если попадались разрозненные произведения одного писателя, он одевал им однотипные переплеты, и у него появлялось заново рожденное собрание сочинений конкретного автора. Переплетал он виртуозно, но книги любил не за переплеты, а за их содержание.
Общаться с ним было одно удовольствие. Интеллигентный, тактичный, деликатный, мягкий, он пользовался любовью всех, кто его знал, особенно женщин. Он их тоже любил.
Когда запрет на преподавание истории был с него снят, он получил возможность вести занятия в университете, – сначала латынь, которую он быстро освоил, потом историю стран Африки, предмет совершенно новый даже для такого эрудита, каким был он. Освоил и его.
Теодор Теодорович обладал в высшей мере исследовательским умом и склонностью к научной работе. Поступив в университет, он обратился к эпохе римского императора Марка Аврелия, в ученом мире нашел научного руководителя – некоего Сюзюмова – и начал разрабатывать эту тему. Экзамен кандидатского минимума сдал на сплошные «пятерки», а его знание философии поразило экзаменаторов и широтой, и глубиной. Все складывалось как нельзя лучше, но... как говорится, «поезд уже ушел». Умер Сюзюмов, сам Теодор Теодорович серьезно заболел. Через германский Красный крест он получил разрешение на переезд в Германию, где надеялся вылечиться. Увы, года три назад мы узнали о его кончине.
Два упомянутых человека оставили след в моей жизни. Сущевский поразил мое детское воображение обилием книг в домашней библиотеке, а Вольштейн пленил своей феноменальной эрудицией, но приблизиться к этим высотам дано отнюдь не каждому.
Автор: Б. ПОПОВ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!