Из "Воспоминаний" графини А. Д. Блудовой (окончание)
Я помню, что в 30-х годах, в то время, когда много было совещаний, предположений и мероприятий в отношении к лучшему средству дойти безбедно до освобождения крестьян, батюшка (Д. Н. Блудов) был очень занят этой мыслью. Он жил на Аптекарском острове, и мы приезжали к нему в гости лишь на несколько часов, потому что домик его был слишком мал для помещения в нем нашего семейства.
Однажды как-то его любимая большая собака, поплавав по Неве и порывшись около берега, вытащила что-то такое, что принесла к батюшке, и с торжеством, скаля зубы, отряхиваясь и поднимая глаза на хозяина, положила к его ногам, по собачьему обычаю, при мне.
Это не был камушек, однако, что-то твердое. Когда счистили песок и тину и вымыли хорошенько, оказалось, что это костяная крышка, оторванная от малой табакерки с резьбой и девизом: корабль с натянутыми парусами на волнистой кайме, и вырезано под ней старинными буквами: "Жду ветра силы и ожидаю время".
Этот девиз находится в собрании девизов времен Петра Великого, в книжке, затерянной мной теперь. Батюшка, вспомнив это, сказал, что может быть эта крышка отбилась от табакерки какого-нибудь петровского моряка, взял ее себе (она и теперь у меня) и стал говорить нам о Петре и о реформах или революциях времени его и всякого времени.
Он очень любил Петра и говорил, что все в нем, и добро и зло, все его блистательные качества и пороки были колоссальны, и что среди всех, даже худших действий его жизни, как например смерть царевича Алексея (отец мой был убежден, что Петр принял ужасное решение против сына не по ненависти к нему, и не по любви к меньшому сыну, не вследствие интриг Екатерины, а единственно из опасения, что если сам Алексей Петрович не захочет царствовать, то партия его непременно возведет его на престол и непременно погубит Россию возвращением к оставленным порядкам, к расшатавшемуся строю, при котором она не в силах будет дать отпор врагам.
Он думал сперва, заклеймив его судебным приговором, сделать его воцарение невозможным; но в течение суда Петр увидел, как много царевич имел приверженцев), любовь к России, к славе и могуществу ее, стояли выше всякого личного чувства, и что это все-таки имело отголосок в народе, не смотря на противодействие, на неудовольствия, на бунты.
Между прочим, было поверие, что Петр пропадал и находился в каком-то неведомом, заколдованном крае, откуда вынес несокрушимую силу и волшебные знания, и потому всегда побеждал врагов и успевал во всех предприятиях.
Одна старушка даже считала время от этой эпохи: я вышла замуж или такой-то родился или умер перед тем или после того, как царь пропадал. Так глубоко подействовали на воображение народа путешествие Петра и все перемены, которые он стал вводить по своем возвращении.
Надобно вспомнить, что как ни был он крут, а часто и жесток, однако в нем жестокость не была кровожадностью, не была безумной прихотью; да и сверх того, правление Меншикова (Александр Данилович) и Бирона до того превзошли всё, что было дурного при Петре, что его образ должен был выступить перед народом во всем блеске золотого века.
Вступление на престол дочери его было общей радостью для России, по рассказам всех современников. Воинская слава, русские деятели, процветание торговли, возращение достоинства православной церкви, всего этого ожидали от Елизаветы Петровны и не обманулись.
Батюшка, который всегда стоял за свободу торговли, говорил, сколько добра уже сделала одна мера уничтожения внутренних таможен, и особенно обращал внимание на то, что, не смотря на Семилетнюю войну, на роскошь двора, на все великолепные постройки ее царствования, на огромные, но разумные расходы, она, умирая, оставила Россию в цветущем положении, без долгов и с громадной золотой монетой в казне.
Уверяли, что, решившись на переворот против Анны Леопольдовны, она дала обещание не казнить смертною казнью никого из своих противников. Это предание подтверждается законом, уничтожающим смертную казнь вообще.
Можно возразить, конечно, что ужасные казни совершались при ней из-за пустяков, что, например, Лопухиной (Наталья Федоровна) был вырван язык за то, что она говорила непочтительно о Елизавете, хвастаясь, что она сама красивее императрицы. С другой стороны, разврат ее превосходил всякое воображение. С искренней верой, как могли соединяться такие дела и такие нравы?
Елизавета Петровна родилась и жила среди двора и семьи Петра и Екатерины I-й, жила во времена регента Орлеана (Филипп II) и Людовика XV; вспомним, какие были нравы при всех дворах Европы, с которой мы брали пример. И вспомним, из какой рабской и притупляющей монотонности жизни только что высвободились женщины знатных и царских семействе у нас.
Вспомнив все это, мы поймем, что на Елизавету Петровну могли смотреть иначе, нежели мы на нее смотрели бы теперь, как на чудовищное явление порока, а часто и жестокости. Мы поймем, что, напротив, ее ценили высоко; мы поймем, что она искренно веровала, искренно каялась и тотчас же начинала опять грешить.
И что ее точно любили, и любили за ее православие, за ее милосердие, за сравнительную мягкость, за сравнительную свободу действий, которую получили при ней; и все-таки она первая, со времен Владимира, отменила смертную казнь.
Отец мой вообще был такого мягкого и человеколюбивого нрава, что с трудом мог решиться сменить пьяного лакея; однако он думал, что смертная казнь, сама по себе, может находить место в законодательстве. Он полагал, что она менее ужасна, чем иные наказания, как например одиночное заключение, или телесные наказания, как кнут, который тем был особенно жесток, что зависел совершенно от произвола: мог убить человека, или мог не причинить ему даже боли.
Достоверно, что один любознательный иностранец однажды заплатил большую сумму палачу, чтобы тот ему доказал на деле, что может разорвать рубашку на спине человека и не коснуться его кожи. Уверяют, что палач исполнил этот фокус на спине самого иностранца.
Смертная казнь, по его мнению, менее жестока для самого преступника, и, несомненно, защищает честных людей от новых покушений преступников. Но он говорил, что, однако он всегда будет против восстановления смертной казни в России, потому что отмена ее была из числа тех мер, которых можно не принимать, но раз приняв нельзя снова отменить без потрясения общего доверия, а без доверия самые основы государства колеблются.
Дед мой с восхищением наслаждался спокойствием и внутренним миром этого времени, и все это расцветание, эти начатки художеств и наук, эти лекции, эти театры, эти картины великих мастеров, который начинали привозить из-за границы, эти живые образцы утонченности светской, которые являлись из Парижа, эти архитекторы, живописцы, певцы, актеры, которые вносили с собою, если не всегда чистый, то все-таки художественный элемент в нашу жизнь (между тем, как блистательные победы наших войск над первым полководцем того времени Фридрихом Великим, взятие Кенигсберга и Берлина, покрывали громкой славой имя Русское): все это 16-летнему юноше открывало целый мир прекрасных ощущений, и на портрете его, писанном немного лет позднее, видятся спокойствие и мирное счастье. Он приехал в Петербург в начале 1742 года.
Один из родственников его (никак не могу вспомнить его имени) рассказывал, как очевидец, об известном, неразгаданном явлении перед смертью Анны Иоанновны. Этот рассказ, часто повторяемый, однако должен найти место в моей коллекции "чудесных случаев и привидений".
Вот как рассказывал этот случай мой дед. Его товарищ был дежурный с взводом солдат в карауле, вечером, за несколько дней до смерти Анны Иоанновны. Это было во дворце на Фонтанке, у Аничкина моста. Караул стоял в комнате подле тронной залы; часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои. Все стихло.
Было уже за полночь, и офицер уселся, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовет на караул, солдаты вскочили на ноги, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Он видит, что императрица Анна Иоанновна ходит по тронной зале взад и вперед, склонив задумчиво голову, закинув назад руки, не обращая ни на кого внимания.
Часовой стоит, как вкопанный, рука на прикладе, весь взвод стоит в ожидании; но они все видят что-то необычное в лице императрицы, и эта странность ночной прогулки по тронной зале начинает их всех смущать.
Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше залы и не смея слишком приблизиться к дверям, дерзает, наконец, пройти другим ходом в женскую дежурную и спросить, не знают ли там намерения императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему, что случилось.
- Не может быть, - отвечает герцог, - я сейчас от императрицы, она ушла в спальню и ложится.
- Взгляните сами: она в тронной зале. Бирон идет и тоже видит ее.
- Это какая-нибудь интрига, обман, какой-нибудь заговор, чтобы подействовать на солдат! - вскричал он и кинулся к императрице, чтобы уговорить ее выйти из залы, и в глазах караула изобличить самозванку, пользующуюся сходством с ней, чтобы "заморочить всех дурным намерением".
Императрица решилась выйти, как была, в пудермантеле (здесь "в домашнем халате"). Бирон пошел с нею. Проходя по зале, они увидели женщину, поразительно похожую на нее, которая нимало не смутилась.
- Дерзкая! - вскричал Бирон, и вызвал весь караул. Молодой офицер, товарищ моего деда, своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой только по наряду и потому, что она вышла с Бироном из другой двери.
Императрица, постояв минуту в удивлении, выступила вперед, пошла к той женщине и спросила: - Кто ты? Зачем ты пришла? Не отвечая ни слова, та стала пятиться, не сводя глаз с императрицы, отступая в направлении к трону, лицом к императрице, стала подниматься на ступеньки под балдахин.
- Это дерзкая обманщица! Вот императрица! Она приказывает вам стрелять в эту женщину, - закричал Бирон взводу. Изумленный, растерявшийся офицер скомандовал и солдаты прицелились. Женщина же, стоявшая на ступенях у самого трона, еще раз обратив глаза на императрицу, - исчезла.
Анна Иоанновна повернулась к Бирону, проговорила: - Это моя смерть! поклонилась остолбеневшим солдатам и ушла к себе. Через несколько дней или часов Анна Иоанновна скончалась.
Много слышали отец мой и мать про царствование Елизаветы, про тогдашний образ жизни, и батюшка говорил, что как не удивиться легкости нравов Екатерины II, когда подумаешь, в какой моральный омут привезли 14-ти летнюю красавицу-принцессу, и выдали ее за человека, еле вышедшего из отрочества, не способного ценить ее ум и блистательные качества, и уже испорченного той придворной средой, в которой он жил.
Сама Елизавета была замужем за Алексеем Григорьевичем Разумовским; это достоверно, и батюшка слышал от близких Разумовскому людей, что, когда граф Орлов (Григорий Григорьевич) приехал к нему после смерти Елизаветы Петровны и, с задней мыслью воспользоваться примером, спросил "есть ли у него документ о совершении брака", то тот достал свидетельство и при Орлове сжег его в камине.
Все друзья и родственники Разумовского были совершенно уверены в истине этого благородного порыва, а предание гласит, будто в память своего бракосочетания императрица украсила вызолоченным венцом (короной) церковь, в которой венчалась с ним в Москве.
Разумовский, как известно, был простой малороссийский казак и придворный певчий. Он пленил своим голосом Елизавету, а сделавшись ее мужем, он за собой привлек ко двору и семью, и родство, и других малороссиян, которые сделали менее блистательную карьеру, но все же пошли в чины. Один из таких, бывший певчий с глубоким басом, дослужился до действительного статского советника, не отличившись ничем, и раз, споря с одним дворянином, сказал: - Ведь я генерал. - Какой ты генерал, - отвечал тот, - ты разве генерал-бас (?).
Эти "легкие карьеры без заслуг", по одной протекции фаворита, произвели дурное впечатление на столбовое дворянство, петербургское и московское, и дали повод многим думать, что в Малороссии нет древнего дворянства, тогда как, напротив, из этой колыбели Руси происходят самые древние роды наши.
Впрочем, петербургское высшее общество, как видно, смотрело на свой кружок, как на единственно аристократический, и даже как на единственно порядочный. Не раз слышала я такие речи: Манеры и тон общества совсем испортились с тех пор, как вся Москва переехала сюда после пожара.
Один иностранец, побывав в наших внутренних губерниях лет двадцать назад, был поражен тем, что наше дворянское сословие, разнящееся от народа во всём, от платья до языка, вдруг, в церкви, является совершенно таким же, как сам необтесанный мужик, и кладет земные поклоны, прикладывается к иконам и мощам с благоговейным выражением лица, оставившим иностранцу впечатление полной искренности.
Да если б он заглянул ближе в их домашнюю жизнь, то и здесь бы увидел больше сходства с народом, чем бы он мог понять. В этом старом (однако, не придворном) дворянстве, служившем непременно в военной службе, не могло быть страшного своеволия богатых соседей его. Походы в Пруссию и Швецию приучили к дисциплине, к выдержке, и расширили умственные горизонты. Хорошие натуры облагораживались, и, возвращаясь еще молодыми в свои поместья, они не успевали совершенно переродиться в иностранцев.
Всё, о чем я пишу, далеко не ново; но я записываю, как "живое предание", как "образцы мыслей чувств и мнений", дошедшие до родителей моих, непосредственно от современников и действовавших лиц, а не как восстановление задним числом духа эпохи по документам всякого рода, даже по памфлетам и доносам, что случается встречать слишком часто в сочинениях, даже научных.
Карамзин не раз говорил отцу моему, как надо быть осторожным в оценке лиц и событий прошлого времени, остерегаться собственного увлечения при изучении современных описаний и односторонних рассказов, что надо принимать во внимание совокупность показаний и глубоко укоренившийся взгляд на лица и на события, когда этот взгляд "уходит в народ".
Николай Михайлович говорил ему, что хотя точных доказательств против Бориса Годунова в деле убиения царевича Димитрия нет, однако у него есть полное внутреннее убеждение в его соучастии. Убеждение, исходящее от того, что, изучая историю вообще, он проникнулся мыслью, что не может остаться осужденным "во мнении своего народа", в течение двух столетий, историческое лицо, оклеветанное невинно.
Он полагал, что потомство есть "суд, который разбирает дела" прошедших времен (своего народа, разумеется) и что есть великая историческая правда, которая, вместе с тем и правда Божия, восстановляющая честь и невинность тех деятелей, имена которых пострадали от страстей и злобы, или от предрассудков современников, и что, по словам Иоанна Миллера, - "die Welt-Geschichte ist das Welt-Gericht" (всемирная история есть всемирное судьбище).
Так точно и в обратном отношении, Карамзин почитал чистыми и достойными те лица, которые, как Дмитрий Донской, как Скопин-Шуйский (Михаил Васильевич), как Пожарский (Дмитрий Михайлович), как Минин (Козьма), оставили светлую и святую память по себе в последующих поколениях.
Карамзин понимал всю увлекательность исторических находок, открытий новых документов; но он крайне осторожно обращался с такими открытиями, тщательно сравнивая и критически разбирая каждое из них; потому что на задачу историка он смотрел, как на великое, святое служение истине и отечеству, требующее беспристрастия и обдуманности судьи, ставящего окончательно на вид всю совокупность показаний, улик и морального убеждения в деле, представляемом к приговору этого великого суда присяжных - потомства: потомства, которое не должно подкупать, льстя его минутным страстям, ни обольщать блеском и увлекательностью изложения.
1870 г.