Свадьба полыхала, гремела уже пьяными песнями и избитыми каблуками половицами, а Верке плакать хотелось. Потому что это её свадьба была. Это она замуж выходила. Выходила за старого вдовца Ивана Михалыча: ему за сорок было. А самой Верке на прошлой неделе восемнадцать исполнилось.
Вот и ждали совершеннолетия, тянули со свадьбой, хотя сговорились ещё осенью.
Иван Михалыч тогда сам приходил к ним в избу, без сватов, и разговаривал с матерью, предварительно выставив во двор ребятишек, всех троих, и Верку тоже.
Зойка бегала под двери подслушивать, но разобрать ничего не могла. В хате слышно было лишь мужское «бу-бу» да то, как шмыгала носом мать.
А мать у них хорошая. Добрая и терпеливая. Она отца-пьяницу почти двадцать лет терпела и четверых от него родила, пока однажды зимой не напился тот какого-то спирта, которым с ним расплатились за починку машины, и от спирта этого помер, здесь же, в мастерской . Утром пришли, а он уж холодный весь сидит, к стенке спиною прислонившись.
Когда хоронили отца, то все плакали. Пьяница не пьяница, а семью кормил. Слава богу, не голодали. Ну, а теперь что? Мать не работает, за детьми и за хозяйством следит. Верке, старшей, семнадцать недавно исполнилось. Зойке-сестре четырнадцать, а близнятам по восемь. Как жить-то с таким контингентом при полном отсутствии кормящей стороны?
Вот и бросила Верка школу и пошла в магазин к Ивану-то Михайловичу продавцом. Мать к нему ходила, кланялась, вот он и взял старшую на работу.
Так-то он мужик хороший. Зарплату всегда вовремя платил, два раза по машине дров привозил, а когда мать спрашивала, как рассчитываться с ним, рукой махал и говорил, что у Верки из зарплаты помаленьку удержит. Но не удерживал. Спасибо ему. Или, может, забыл?..
Да и что ему те дрова! У него два магазина. Один - в их селе, другой – в соседнем. И авторемонтная мастерская, в которой отец-покойник работал.
Иногда Иван Михалыч к Верке в магазин заходил и сам снимал выручку. При этом всё посмеивался и повторял:
- Ну-ну, работай, глазастая…
Верка его немного побаивалась, потому что в селе говорили, что свою жену-покойницу он замучил попрёками, что пошла за него, неродица, и руки мужику завязала. Кому же он теперь всё своё наследство оставит? Жена всю жизнь себя виноватой считала, оттого и болела всё время, рано состарилась и рано же умерла.
И когда мать сказала, что Иван Михалыч к Верке посватался, та сначала очень испугалась: а ну, как и её изведёт. Да и старый он совсем, лысеть уже начал, а из ушей у него волосы растут.
Было и ещё одно препятствие, о котором Верка никому пока не говорила.
Петя. Он работал подручным у отца, когда машины чинили. А после отцовой смерти Иван Михалыч Петра повысил до мастера. Когда отец ещё живой был и Верка к нему в мастерскую прибегала (то мать за чем-нибудь пошлёт, то так просто), Петя ей всегда улыбался, руки сразу ветошью вытирал и шёл навстречу – здоровался, прям за руку. И так от него сладко пахло машинным маслом и ещё чем-то! Верка тогда ещё не понимала, что так и от неё пахнет, - молодостью.
А теперь вот мать плакала и говорила, чтобы Верка о ней и детях подумала, что будут они все за Иван Михалычем как за каменной стеной.
- Дай ты мне хоть на старости лет в холе пожить, - причитала она.
Ну, Верка тоже немножко поплакала. Потом опять в мастерскую сходила. Петя занят был, ему на ремонт грузовик пригнали, и он вторые сутки уже, вместе со своим новым подмастерьем, над ним колдовал-мудрил. А потому Верке кивнул только и снова голову под капот сунул. Она постояла рядом, постояла. Потом и говорит:
- Ну, ладно, я пошла…
Петя опять высунулся и спросил:
- Куда?
- Замуж! – ответила Верка, крутнула подолом и подалась на улицу почти с лёгким сердцем.
Зато на свадьбе у них с Иван Михалычем Петя сидел мрачнее тучи. И хоть руки ради такого случая отмыл, лицо у него было тёмное и словно пылью присыпанное. А когда он быстро-быстро напился и начал танцевать со всеми подряд, Верке так его жалко стало, что она заплакала. А потом уже плакала от жалости к себе и потому ещё, что близнята так перепугались, сидя за свадебным столом, что почти ничего не ели, а мать им всё подкладывала и подкладывала и украдкой била по спине, чтобы ели и дома есть не просили.
Когда же последние из гостей умелись на нетвёрдых ногах из банкетного зала при сельской столовой, где, как и положено, гулял свою свадьбу первый человек, сильно хмельной Иван Михалыч велел протрезвевшему уже Пете подогнать к крыльцу машину, чтобы его, вместе с новоиспечённой супругой, довезти до конца улицы, где стоял двухэтажный дом, в котором он, готовясь к новой жизни, недавно сделал «евроремонт».
Шли к машине, и совсем уже осовевший Иван Михалыч, сграбастав Верку и запихнув её куда-то себе под мышку, шептал ей в ухо:
- А в спальне нашей я золотые обои поклеил… И шторы там тоже золотые, с павлинами. Ты как увидишь, так и о-о-охнешь…
Петя помог Верке загрузить в машину что-то ещё бормотавшего мужа . Когда подъехали к дому, тот храпел как-то даже с надрывом на заднем сидении. А Петя с Веркой сидели впереди и друг на друга не смотрели. Посидели, храп послушали.
А ночь уже почти наступила. И тепло всё равно было, потому что на дворе стоял май – почти лето. И так вокруг было широко и просторно, что страшно не было. Ничего. Вообще – ничего в жизни.
Петя, не убирая рук с руля и по-прежнему не глядя на Верку, сказал:
- Сейчас я его в дом отволоку и поедем…
Она будто бы даже не удивилась. Только спросила:
- Куда?
- К реке,- ответил Петя.- Соловьёв слушать…