21.
Я боялся этой грозы. Знал, что она приближается, и боялся. Замечал, как Аня смотрит на меня, замечал, что мне это нравится, замечал, что так же хочу задержать на ее лице свой взгляд. И гнал от себя мысли о нашей дальнейшей жизни, чтобы не закопаться в вариантах этой неразрешимой задачи. Будь что будет – тоже не лучший вариант.
Пока Аня возилась на кухне, что-то делала по дому, я сидел за столом в комнате и прислушивался к этим звукам. Чтобы отрешиться от них, включал музыку. Выбирая пластинки, понял, что и в этом выборе изменился. Избегал знакомых наизусть Реквиема Моцарта, Шестой, «Патетической» симфонии Чайковского, которую с усмешкой назвал про себя апоплексической, вдруг подумав, что такая музыка может вызвать инсульт, и ставил Шопена. Его музыка была прозрачной занавеской, сквозь которую я смотрел, не улетая в пугающие бездны, в тесноту космических сдвигов. Она сопровождала без обещания страшного ответа там, впереди.
Казалось бы, проще всего уехать. Если Аня не уезжает, не оставляет меня, то это надо сделать мне. Но как ни странно, этот простой выход был для меня самым сложным, самым невозможным. Я не хотел! Не представлял себе этого. А что хотел? Не знаю. Боялся даже думать об этом. Выйти в ту комнату, обнять ее, зарыться лицом в ее волосы?
Места я себе не находил. По-другому и не скажешь.
Конечно, я боялся только за Аню. С собой я справлюсь. Уже привык сравнивать себя с засохшим деревом. Когда-то в детстве я посадил березу. Она не принялась, засыхала все больше с каждым днем, а я все поливал и поливал ее, словно выполняя данное обещание. Месяц или два поливал, пока не понял, что она окончательно засохла. И вдруг заметил, что рядом с ее сухим стволом из земли пророс стебелек, который распустился несколькими листьями - это была маленькая березка. Моя вода разбудила ее. Сравнивая себя с засохшим деревом, а Аню с этим стебельком, я со страхом думал: зачем ей сближение со мной? Но этот страх как раз и доказывал, что она уже во мне. А Она? Согласна? Молчала. Казалось, молчала.
Мне надо не рассказывать истории, которые я тоже сравнил с ведрами воды, вылитыми под засохшее дерево - как мне надоели мои бесконечные сравнения, их лучше выплескивать на бумагу, а не думать ими! Надо расставить всё по местам. Обозначить всё как есть, выставить между нами какую-то преграду. Напомнить ей о маме, о Леше, обо мне настоящем, а не придуманном ею. Мы - другие, исчезнувшие. А она - живет. Пусть так же и продолжается ее жизнь.
И я решил пойти с Аней в деревню Застенную, где когда-то жила ее мама. Тем более что все наши прогулки по Холочью стали такими привычными, будто мы не ходили, а топтались на одном месте.
Она не спросила, куда мы идем, и не сказала, что готова со мной куда угодно - просто выбрала молчаливый вариант своей готовности, думая, что он самый подходящий для мужчины. На мой вопрос: "Пойдешь со мной?" - лишь улыбнулась, давая понять, что можно было и не спрашивать. Вот я вся перед тобой, куда ты, туда и я, - говорил ее взгляд. Меня пронзило дежа вю. Нет, в моей жизни такого не было. В снах, только в снах могло такое быть - я летел куда-то и не чувствовал встречного ветра, потому что летел вместе с воздухом, окружающим меня.
Как происходят наши изменения? - думал я, когда мы вышли с улицы, повернули на полевую дорогу и дошли до моста. - Мы их замечаем уже готовыми или подготавливаем ожиданием?
- Не боишься радиации? - спросил я.
- Не-а, - по-детски беззаботно ответила она и засмеялась. – Я уже ничего не боюсь!
Ну вот, еще одно подтверждение, - почему-то подумал я.
- Как давно я там не был! В той деревне, где жила твоя мама. Ничего уже нет, но я, наверное, все вспомню.
Конечно, вспомню. Все, что было вокруг, помогало этому. В Застенную вели две дороги - лесная и окружная по полю. Я выбрал полевую. Хотелось простора, не мешающего взгляду, не мешающего воспоминаниям. Как любил я эти дубы вдоль дороги! Небо над ними и поле до самого горизонта.
Мы поднялись на холм, на котором когда-то стоял разрушенный свинарник. С этого места я всегда оглядывался на свою деревню, смотрел вокруг, чувствуя себя в центре пространства, в котором даже ветер не мог найти свое направление, срываясь отсюда в разные стороны – куда лететь? Так и я выбирал, куда смотреть, может быть, поэтому мой взгляд и не останавливался ни на какой подробности - ни на дубах, ни на сухой траве поля, ни на летящих облаках. Здесь я когда-то впервые испугался, что не умею ничего увидеть, рассмотреть. К тому времени уже много читал книг с описаниями природы, завидуя авторам, и понял, что не умею заметить ни сломанного репейника, ни одинокого придорожного камня, ни облака, похожего на ножницы. Все было вместе, все было единым, все было без слов. Они исчезали здесь, ненужные.
Я говорил это Ане, будто жалуясь, а она, будто успокаивая в ответ, сказала:
- Я же говорила, вам надо все сразу. Вынь да положь.
- Нет-нет, не то, я не об этом… Я о бессилии.
- Ничего себе бессилие! Вы просто на мелочи не обращаете внимания.
- Это не мелочи, а подробности.
- Вас не переспоришь. Смотрите лучше, радуйтесь. А потом, может, во что-то это и выльется.
Я только улыбнулся. Не умею я так вернуть жизнь в ее русло.
И дальше мы пошли. Так, именно так я подумал эти слова внутри себя: не просто «мы пошли дальше», а «и дальше мы пошли», чтобы этой скрытой цитатой совпасть со всей значительностью этой прогулки. Почему-то я чувствовал, что она последняя. Должна же закончиться наша странная жизнь здесь.
Два человека посреди исчезнувшей жизни, посреди огромного пространства, в котором осталась только природа. Конечно, неизбежно изгнание отсюда, только вот как произойдет оно? Сначала должна покинуть это место Аня, потом… Не знаю. Странно, но я по-прежнему не мог представить себя в будущем, словно оборвали передо мной дорогу. Приехал сюда, как будто навсегда.
Я показывал рукой туда, где были разбросаны по этому пространству бывшие деревни. Названия их были похожи на поминовение по списку, это и мешало мне любоваться простором. Я не мог сравнить небо с куполом, дальнюю рощицу у Хорошевки с шапкой великана, Борки – с многоточием перед грозным Боевым. Эти названия деревень, имена собственные, уже никому не принадлежали и пугали меня своей сиротливостью. Красиво? На кладбище тоже красиво, но не станешь же любоваться. Опустошающее молчание там сильнее красоты.
Вспомнив четыре рассказа для Ани, я только сейчас признался себе, что выстраивал их, сам это не сразу понимая, как иллюстрации к истории литературы. Самусь как миф, стояние у моста как героический эпос с плачем женщины, Олег-фаталист и бедная Лиза - какие странные затухающие вспышки бесконечно далекого времени! Почему они такие мелкие и невыразительные? Только ли из-за моего неумения разрисовать все яркими красками? Нет, не только. Они не накопили еще тяжести времени и знания о себе бесконечного количества людей, и знаем о них только мы, двое. Бедные, маленькие, никому больше не известные истории! Особенно жалел я о Лизе, потому что на этой истории и остановился, будто споткнулся, будто зацепился за свою ошибку. Ошибкой были не литературные параллели, они-то меня всегда увлекали и завораживали, а несовпадение нашей с Аней жизни здесь с найденным мною выходом. Как можно было после Леши находить спасение в этом устном творчестве?
Никаких историй больше не будет. Они нравятся Ане, увлекают и восхищают, но не должен ей нравиться, увлекать и восхищать их рассказчик! Я стану самим собой, усталым и обычным человеком. Надоесть бы ей. Как это сделать?
- А как же твой садик? – спросил я, напоминая о ее возможном отъезде.
Какие же во мне перепады! От сложного к простому. От истории литературы к этому вопросу.
- Отпуск пока взяла. А там посмотрим.
Ну и ладно. Посмотрим. Успокаивают обычные, привычные, житейские фразы, слышанные за жизнь тысячу раз. Поэтому будем просто разговаривать, просто болтать по дороге. И я буду только вспоминать, а не сравнивать параллельные миры. Даже легче стало от этой мысли.
- А знаете, что со мной было в последний день на работе? У нас есть мальчик в старшей группе, плохо ест. Я его всегда кормлю с ложечки. За папу, за маму, за Аню Юрьевну – за меня то есть. Иногда это срабатывает. И вот подходит другой мальчишка, чтобы мне помочь, подсказывает: за батьку! За кого, спрашиваю? А он: за плезидента! Во всех группах портреты его висят. Я даже ложку выронила. Тьфу! Как же это надоело.
Я невесело усмехнулся. Надоело, да. Наверное, и в Москве висят в садиках такие же портреты. Накормили всех, даже детей, до тошноты.
Я вспомнил свой побег из Москвы, оставление мира лжи с целью нарушить его равновесие своим исчезновением, вспомнил свое желание оказаться наедине со временем, чтобы не спросить, а возопить: зачем, для чего ты так безучастно смотришь на завершение жизни, на ее исчезновение в твоих бесконечных пределах? Вспомнил ангелов, с которыми мы плакали на месте моего исчезнувшего дома. Для чего они здесь?
- Не понимаю, почему вы уехали, - сказала Аня. – Сидели бы там и писали себе. Вы же ни от кого не зависите!
- Что я, Пимен-летописец, сидеть там и писать? Да я дышать там уже не мог!
Я так выкрикнул это, что Аня испуганно взглянула на меня.
- Смотри, аист! – перевел я ее взгляд.
- Бусел, - поправила она. – Хорошая примета.
- Какая еще примета? – не понял я.
- Один. Когда бусел один летит, то домой. И свой дом надо всегда вспомнить. Так мне мама говорила.
Помогла она мне, сама того не подозревая. Теперь легче будет заполнять воспоминаниями пространство между нами, подумал я. Но трудно воплощать задуманное. Я привык, что все появляется во мне само собой, а не по наущению, пусть даже собственному. Дух противоречия. Попробуйте сказать себе: сейчас я вспомню что-нибудь из прошлого - и ветром развеется память, ускользнут ее картины, улетят за первый поворот, чтобы там неожиданно встретить вас, своего отдохнувшего носителя. Пустынность передо мной наполнила меня такой же пустотой, таким же молчанием, как и в тот день, когда я вышел из автобуса в Холочье.
Конечно, я что-то говорил, когда мы проходили эти деревни - Борки, Боевой… Повторял одно и то же: вот здесь был дом, вот здесь был дом, вот здесь был палисадник с самыми красивыми цветами, вот здесь был пруд между домами.
- Сорок лет назад здесь был рай, - сказал я уже в поле за этими деревнями.
Надо успокоиться. Плохой из меня экскурсовод.
И она меня успокоила. Даже рассмешила странными словами, которые я никак не ожидал от нее услышать:
- А вы оттуда. Из рая. И как будто не жили после него.
- Как это? - растерялся я.
- Жили-жили, конечно. Но какой были, такой и остались. Наивный.
Странное слово, всегда звучащее отрицательнее своего смысла.
- Какой есть.
Я улыбнулся, пожал плечами. Хотелось сказать: может быть, в наивности как раз и спасение. Не только в красоте. Наивные ангелы спасут мир. Не знаю, как это произойдет, и никто не знает, но по-другому быть не может. Лопнет зло, не может не лопнуть, и ангелы станут чистить землю, небо, воздух, эфир для новой жизни. Может, обойдется без потопа? Но я промолчал - нельзя говорить то, чего и сам до конца не понимаешь, а только чувствуешь. Еще подумает, что я себя ангелом считаю.
- Вот видите. Я права, - сказала она. – Ну, где наша деревня?
- Там, - ответил я. - За кладбищем.
Что дальше? Будь что будет. Что бы я ни сказал, все ей нравится. Но она тоже сразила меня наповал моим райским происхождением.
Я не знал, что говорить. Ну вот дойдем мы до конца – что там? Известно, что – ничего. Пойдем обратно. Я почему-то подумал, что когда-нибудь попытаюсь написать об этом. И уже заранее знал, что так же, как и сейчас, не найду слов. Не знаю, что сказать, не буду знать, что написать. Мир един для автора и персонажа.
Помогла старая черемуха у дома. Осталась.
- Подсказка, - удивился я вслух.
- Что? – не поняла меня Аня.
- Здесь под деревом была когда-то скамейка. Мы сидели на ней вечерами. И в тот вечер я тоже приехал сюда. Я уже поступил в институт, была осень, конец сентября. Мой мотоцикл издали высветил сидящих на скамейке. Это была твоя мама с каким-то парнем. Студенты приехали на картошку, на целый месяц. Этот парень был одним из них.
- И вы с ним подрались?
- Нет, зачем? Правда, он махал руками, но я только уклонялся. Понял, что он пьяный. Злой и… совсем другой, не такой, как я. Просто я почувствовал, что мы разные, и все. Может, и мне надо было разозлиться, но я как-то… Как будто исчез. Вдруг такое сопротивление почувствовал в себе всем этим животным инстинктам. За что драться? Что отвоевывать? Что доказывать? Какую силу? Стоял в темноте и смотрел, как она приводит его в чувство, просит выпить теплого молока, за которым сбегала в дом. Потом сел на мотоцикл и уехал.
- А как его звали? Не Юра?
- Нет, - улыбнулся я. – Не помню, но точно не Юра. Мне почему-то нравится, что это не твой отец.
- Я просто спросила… Конечно, ведь мама вышла замуж намного позже, а потом они разошлись, а потом отец куда-то уехал. Я его и не помню совсем.
- Ну вот… Странно я себя повел в тот вечер, странно! Знаешь, что я сделал? Поехал к Любке. Леша был уже в армии, Любка одна. Я позвал ее, мы сидели у ее дома очень долго, и я все говорил, говорил… А Любка слушала. Я потом так и стал к ней приезжать – поговорить. Все, наверное, думали, что я, как это называется – переметнулся к ней, да? А я даже не видел это со стороны. Мне хотелось говорить с ней, и все. А ей, наверное, нравилось слушать. Так мы и встречались вечерами, как влюбленные, но влюбленными, конечно, не были. Она сразу после школы устроилась в Гомеле работать продавщицей. Так вот, по дороге в Москву, когда у меня оставалось несколько часов до вечернего поезда, я всегда приходил к ней в магазин и отдавал ей листки со своими стихами. Она смеялась: люди мне деньги протягивают, а ты – стихи. Странным образом во мне осталась любовь к твоей маме – какой-то детской, нетронутой, навсегда. Юный я был совсем. В такое время все остается навсегда.
- И вы не спрашивали тогда тетю Любу, как там мама?
- Почему-то нет. Ни разу. И Любка не говорила. Непонятно, да? Наверное, мог бы и письмо передать, и те же стихи. Не мог. Так и осталась она для меня навсегда десятиклассницей. И во время тех встреч ни разу не произнес ее имя. Почему? Непонятно.
- Ничего себе! Какой же вы… Как из другого мира.
Мы еще постояли, помолчали. И пошли обратно.
А вот дальше произошло то, что я потом вспоминал как границу, как черту, за которой все и пролилось, прорвалось, как вода через запруду. Этой границей было то место на дороге.
Я оглянулся. Аня стояла там же, где ее мама сорок лет назад, когда я прощался с ней перед поступлением в институт. В тот день она полола свеклу на колхозном поле вместе с соседками, увидела меня на мотоцикле, выбежала навстречу. Не из пены морской, а из земли она была сотворена. Закружился ветер и вынес ее с поля на эту дорогу. Разметал волосы, она смахнула их с лица выпачканной рукой, оставив на щеке полоску, к которой я хотел прикоснуться потом всю жизнь.
Простая и ясная мысль пронзила меня: ничего за все эти годы не могло происходить по-другому. Ни шевеление травы, ни движение звезд. То, что мы окажемся здесь, было известно. Время беззвучно смеялось надо мной, выскользнув из пространства между совпадающими страницами, как из закрытой книги.
Она была в таком же коротком платье, не скрывающем круглых коленок с играющими выпуклостями и ямочками вокруг них, когда покачивалась с пятки на носок, вопросительно глядя на меня.
- Ты почему так легко одета? – с опозданием спросил я.
- Тепло же. И не думала, что так далеко.
Это я не подумал, что так далеко.
Бывают минуты, подходящие для исчезновения, для смерти. Вот сейчас такая минута. Обнять эти колени, и пусть все прекратится для меня. Но не я здесь хозяин. Я могу лишь подчиниться. Как она поняла мои чувства? Подошла совсем близко, подняла лицо:
- Какие же глаза…
И я, чтобы спрятать свои глаза, закрыл их, обнял ее, целуя волосы, лицо, губы.
- Ну вот, ну вот, наконец-то, - шептала она.
Будь проклято человеческое подсознание за эту чужую часть, которую я должен нести в себе, которую чувствую и боюсь увидеть!
В юности я боялся быть плохим, теперь не хочу быть хорошим. И то, и другое – лишнее, остаться бы самим собой, вернуться в свой рай со своей Евой.
Но проклятое подсознание не отпускало. Из его темноты будто кто смотрел на меня. Пропавшая племянница, уехавшая жена, умершая Аня. А где Она? Да вот же - передо мной.
Мы услышали звук мотора. По полю вдалеке поднималась пыль. Ехала какая-то машина. Я дернул Аню за руку, мы шмыгнули за кусты, оступившись на незаметном склоне, и рухнули в траву. Аня ойкнула. Мы лежали и смотрели, как партизаны, на дорогу, по которой мимо нас проехала милицейская "буханка". Наверное, здесь иногда патрулируют дороги. Я посмотрел на Аню, чтобы посмеяться этому неожиданному приключению, но увидел на ее лице гримасу боли.
- Что с тобой?
- Наверное… ногу подвернула.
Лодыжка опухала на глазах. Наступить на ногу Аня не могла. Мы с трудом выбрались на дорогу - она прыгала на одной ноге.
Сначала я нес ее на руках - перед собой, подхватив под колени и плечи. Она держала меня за шею, глядя в глаза, говоря:
- Долго так не получится… Тяжело же.
В Борках мы отдохнули. Там я сел на корточки, сказав:
- Придется верхом. Обнимай меня сзади. Только не дуй в шею, я боюсь щекотки.
- А как же мне смеяться?
- Дома будешь смеяться.
Так мы и пошли. Трудно было удержаться от смеха, конечно, и трудно мне было удержаться от прислушивания, осязания своей спиной всего ее тела. Голова кружилась от этого. Мне казалось, мы не возвращаемся, а идем куда-то в неизвестность. В новое для нас место. Куда? Почему в мою голову лезут не мысли, а их всполохи?
- Устали?
- Ни капельки. Ты ж невесомая. А я сильный. Подходим друг другу. Мы в детстве играли в Наполеона и Кутузова. Садились друг к другу на плечи, и вот такие пары боролись между собой. Обычно Леша был моим конем, но и я не только катался на нем. Тоже возил. Все мы немножко лошади. Знаешь, как говорили? Я могу до самой Москвы довезти!
- Я так хочу в Москву! - мечтательно произнесла Аня. - Никогда не была. Возьмите меня с собой.
Я чуть руки не разжал от неожиданности.
- Я туда не вернусь.
- Жалко.
Долго ли, коротко ли, но мы дошли. Дома я решился на сказочный эксперимент: вылечить Аню шептанием. Бабушка меня так лечила в детстве - вдруг и мне передалась по наследству хоть капелька этого умения? К тому же мне хотелось возиться с Аней, как с ребенком, отвлекать ее, развлекать. А еще… Я чувствовал, что оттягиваю во времени то, что неизбежно случится. Как будто лежит на столе повестка в армию, а я еще захотел с ребятами побежать в лес, поиграть в войну.
Я нашел в сарае овчинный тулуп, постелил его на землю. Посадил на него Аню, выпростал ее опухшую ногу так, чтобы она лежала расслабленно.
- Закрой глаза и думай о чем-нибудь хорошем.
- А подглядывать можно?
- Молчи.
Она все равно подглядывала - подрагивали ресницы.
Я взял кружку с водой. Обернувшись к солнцу, стал шептать на воду. Долго шептал все, что помнил и знал. И короткие молитвы, и пушкинские, и "Отче наш". Вода примет то, что надо. Потом взял нож и, окуная лезвие в воду, стал водить по опухшей лодыжке. Железо-вода, забери хворобу рабы Божьей Ани.
- Я не раба, - улыбнулась она. - Божья.
- Молчи.
Я водил и водил лезвием, вода капельками стекала по ноге, и я почувствовал, что совсем не шучу. Вдруг кольнуло меня что-то серьезное. Уверенность, что все так и надо. А как же иначе?
- Посиди так еще немного.
- Доктор, а когда на выписку?
- Ты можешь помолчать?
- Даже сейчас?
- Понимаешь, нельзя ничего спугнуть.
Аня затаилась.
Что такое воздух, небо, вода, дерево? Что такое все это, окружающее нас? Что такое этот дом? Все наши чувства записаны здесь, сохранятся до какого-то будущего воспроизведения. Леша умер, но, конечно, не исчез, думал я, сидя на ступеньке крыльца, оглядывая все вокруг.
Аня вскрикнула. Потом засмеялась.
- Я пальцами шевелю, и почти не больно! - Она посмотрела на меня распахнутыми от удивления глазами. - Ты что, и правда умеешь лечить?
Я пожал плечами. Что бы сказал на это Леша?
Она подошла, прихрамывая.
- Ты только не старайся ходить, чтобы сделать мне приятное, - попросил я. - Ступай осторожно.
- Давай баню вытопим? - предложила Аня.
Я люблю топить баню.