Бурса наша была знаменита в Кировограде прежде всего преподавательским составом, и не только теми, кто учил нас азам профессии. На высоте были руководители кружков художественного слова и лёгкой атлетики. Библиотека считалась второй после областной по богатству книжного фонда. Хор вообще на протяжении нескольких лет завоёвывал первое место по области среди народных коллективов. Были у нас свои декламаторы, певцы, фокусники.
Поэтому не удивительно, что руководство музыкально-драматического театра имени Кропивницкого обратилось к директору училища с просьбой, прислать им какого-нибудь «борзого хлопчика» на роль подростка. Деталей не огласили. Выбор начальства пал на меня: отличник учёбы, комсорг группы будущих столяров, да ещё и стихи декламирует – вперёд, Ваня!
Я пешочком прогулялся до театра, у служебного входа спросил, как сказали, секретаря Людмилу и прошёл в приёмную.
– Погоди немного, – сказала Людмила, убежала и через минуту вернулась с человеком с чёрной повязкой на правом глазу. – Вот, Карлыч, твой Волька!
«Забывчивая какая девушка», – подумал я, а вслух произнёс: – Меня Иваном зовут.
– Да, – после небольшой паузы грустно подтвердил одноглазый, – всё верно, разве ты не видишь, никакой он не Волька. Мы русоволосого просили, курносого, с веснушками и вихрами, белобрысого… А тут… Он разочарованно оглядывал меня, поджав губы.
– А других у вас там, не было что ли? – одинокий глаз смотрел на меня с тоской и обречённостью.
– Не знаю, у нас в училище человек триста учится, но директор меня отправил. Я тогда пойду, пожалуй, обратно, скажу, что вам кто-то другой нужен…
– Ага, конечно, пойдёт он! Стоять! Другого сегодня не пришлют, а завтра вечером у нас уже выступление, понимаешь?
Я на всякий случай кивнул головой.
– Память хорошая? Стихи какие-нибудь наизусть прочесть сможешь? Читай!
Я немного подумал и прочёл им стихотворение Геннадия Голобокова про мамонта:
За крутыми холмами,
Не во сне – наяву,
Бродит по полю мамонт,
Рвёт траву-мураву,
Пьёт густые рассветы
И росы перезвон,
И не знает, отпетый,
Что давно обречён.
И что в завтрашнем диве
Через тысячи лет
От него только бивень
Будет жить на земле…
И раздумий гнетущих
В сердце мне не унять:
Ну а что же в грядущем
Будет жить от меня?
Может, грезы о звездах,
Может, почерка стиль?
А быть может, в отрогах
Изотопная пыль?
Так пускай за холмами –
Не во сне – наяву –
Бродит вымерший мамонт,
Рвет траву-мураву.
Ведь не знает он, бедный,
Обреченный давно.
Что гигантам бесследно
Умирать не дано.
Декламируя, я косился то на Карлыча, то на Людмилу, но они не произнесли ни слова, пока я не окончил чтение.
– Мо-ло-дец, – одноглазый хлопнул меня по плечу, и спросил: – А фамилия у тебя какая?
Я назвался.
– Ха-ха-ха! Гы-гы-гы! – Карлыч неожиданно ударил в ладоши и захохотал, – просили белобрысого, а прислали белокрылого!
Людмила прыснула в ладошку и помахала рукой, выпроваживая нас: ей, видимо, уже всё было ясно.
Одноглазый приобнял меня за плечи, вывел из кабинета и провёл на сцену, где уже было несколько актёров и актрис. Некоторые пили кефир, другие просто сидели на креслах первого ряда или лежали пластом на сцене. Видимо, был перерыв.
– Подъём! Тру-ту-ту – протрубил мой спутник. – Коллеги, до нас прибыла допомога! Ось дывитесь, це – наш Волька ибн Альёша! – он почему-то перешел на странную языковую смесь.
Я неловко кивнул головой и покраснел, ибо представил, что похож сейчас на цаплю. Актёры смотрели на меня точно так же, как одноглазый в первую минуту знакомства. Сам же Карлыч, пританцовывая, прохаживался по сцене за моей спиной и что-то напевал.
– Но он же темноволосый, – наконец произнёс весьма упитанный актёр, сидевший в кресле.
– Если надо, покрасим! Веснушки нарисуем, вихры завьём! – одноглазый продолжал радоваться за моей спиной. – А можем вообще оставить его таким, как есть!
– А что Савченко скажет?
– А у него есть выбор? Кроме того…– Карлыч сделал эффектную паузу, – есть знак! Знак! Мы какого пацана просили, а? Бело-брысого!!! Так?
Одноглазый просто светился от счастья, но актёры пока не вдохновлялись его радостью, и в их взглядах читалось: да не томи уже, рассказывай дальше.
– Как твоя фамилия, скажи им! Ну! – и не дожидаясь моего ответа, Карлыч выпалил – Бело-крылов!
Все заулыбались. Это уже потом мне рассказали, что на роль Вольки пробовалось несколько ребят, но в итоге всех забраковали по разным причинам. Актёры люди суеверные, пустили всё на волю Божью, и стали ждать знака. И вот он, этот знак, явился: белобрысый – белокрылый. Смешно!
Меня во второй раз заставили читать стихотворение про мамонта – про "древнего слоняку", как сказал Карлыч,– а потом стали вводить в спектакль. Собственно, это было выступление агитбригады завода тракторных гидроагрегатов «Гидросила». Сейчас уже мало кто знает, что в советские времена существовала система шефства, когда какой-нибудь завод брал под опеку учреждение культуры, и – наоборот. Агитбригада «Гидросилы» была сила! В ней принимали участие актёры театра Кропивницкого, не занятые в основном составе в спектаклях, а также завхоз театра, рабочие сцены, гримёр, секретарша директора, осветитель и, с этого момента – я. Сценарий написан был заведующим литчастью на основе «Старика Хоттабыча». Этакая музыкально-драматическая комедия, бичующая недостатки завода, повествующая о его успехах, и долженствующая донести до всех и вся, что на «Гидросиле» всё хорошо и с культурой тоже!
Я играл молодого Вольку, который окончив школу, решил пойти работать на завод тракторных гидроагрегатов: получалось, лучшего места работы он, москвич, и представить себе не мог. Слова, в том числе многочисленных песен, я заучивал на ходу, так же как и свои па – пришлось немало поплясать, а в одном эпизоде и вовсе падать плашмя на спину со стула в заботливо подставляемые руки новых коллег. На следующий вечер мы уже выступали в заводском клубе. Посмотреть спектакль пришло всё руководство «Гидросилы» с семьями. Успех был ошеломительный! Нас решили отправить со спектаклем по районным домам культуры.
По моему поводу руководители театра и завода позвонили директору училища, и меня освободили на целую неделю от занятий. Утром мы тряслись в автобусе, днём играли, а вечером возвращались в Кировоград. Это была незабываемая неделя! Добровеличковка, Бобринец, Знаменка, Малая Виска, Хмелевое с шоком и трепетом взирали на наши пляски, радостно рукоплескали, но я не уверен, понял ли хоть кто-то из молодых ребят и девчат, что им срочно надо ехать в областной центр и начинать новую жизнь на заводе тракторных гидроагрегатов. Однако реляции с мест шли оптимистичные, наша агитбригада гремела по области, и последнее выступление решили дать в одном из цехов «Гидросилы». Площадка была не велика, но зато зрителей было много: они сидели на станках, стояли в проходах, висели на лестницах, и высовывались из каких-то люков в стене.
По ходу представления была сцена, когда я привожу Хоттабыча на завод и показываю своё рабочее место: – «Смотри, Хоттабыч, какие тут мощные станки, какие высокие потолки, как здесь много света, зелени и цветов!» Пока мы выступали в клубах, я давал волю своему воображению, голос мой звенел от гордости за такие чудеса и красоты на «Гидросиле». Я видел их всех как наяву!
И вот мы в настоящем цеху. Я простираю руки перед собой: «Смотри, Хоттабыч, какие тут мощные станки…». Хоттабыч смотрит на облепленный людьми какой-то агрегат и согласно кивает головой…
«…какие высокие потолки,…» – мы поднимаем глаза к небу, и крановщица радостно машет нам платочком…
«…как здесь много света,…» – голос мой уже просто резонирует, эхо носится под потолком, подтверждая мои слова: в цехе и впрямь светло...
«…зелени…», – как ещё недавно на сцене я протянул правую руку в сторону и на секунду замер: зелени справа не наблюдалось!
«…и цветов!...» – я повел левой рукой влево, и с ужасом понял, что по указанному направлению цветов тоже нет!
Я так и застыл с протянутой рукой, искренне не понимая, как такое могло произойти: и зелень и цветы должны были быть! Их должно было быть очень и очень много! Я ведь искренне верил во всё, о чём рассказывал со сцены, я гордился заводом тракторных гидроагрегатов и любил его заочно, в том числе, и за цветы в цехах! Они должны были быть! Я же их видел! Десяток раз видел!!! И – вот!
Рабочие свистели, хохотали и что-то громко выкрикивали, но ни одного слова нельзя было разобрать в этой какофонии. Я застыл подобно памятнику Кирову или Ленину, уставившись взглядом в пространство между краном и бетонным перекрытием, и, наверное, мог бы простоять так не один час…
– Это – не провал, а маленькая шероховатость, – шепнул мне на ухо Хоттабыч, выводя меня из ступора, и мы плавно ретировались, уступив место другим…
В комнате, где мы переодевались, было тихо, я всё прокручивал случившийся конфуз в голове, но остальные, в отличие от меня, не грустили. Карлыч утешал молодого коллегу как мог: – Ничего страшного, Ванька, на то он и театр, что не всё в нём совпадает с действительностью.
В дверь громко постучали, и в комнату вошли несколько женщин в спецовках.
– Дорогие актёры! – обратилась к нам самая старшая из них, – спасибо вам за сегодняшний спектакль! Не часто нас радуют на рабочем месте такими задорными выступлениями! А отдельно мы хотели бы поблагодарить Вольку, – женщина показала на меня.
– Я – председатель профкома. Два года мы не могли добиться от руководства покупки вазонов для цветов и кадей под деревья и кустарники в цехах. И вот сейчас после вашего талантливого выступления, когда вы так мастерски обратили внимание всех на этот недостаток, директор чуть от стыда не сгорел! И вот! Вот! – она торжественно помахала листком бумаги, – он подписал распоряжение о покупке!
Это был не провал, это был триумф!
Когда женщины ушли, Карлыч откашлялся и произнёс: – М-да, забывать мы стали классиков-то, а? Хорошая пауза, она и в агитбригаде – пауза!
