В первые месяцы 1906 года, публикуемые новые законоположения выглядели без преувеличения удивительно. С одной стороны, готовились первые выборы в Государственную думу, и для их проведения и во исполнение царских обещаний расширялись права и свободы народа. Но одновременно резко ужесточались наказания для тех, кто захочет ими воспользоваться. Причем такое соединение несоединимого было средством достижения главной цели самого изощренного политика той эпохи.
«Из подлинных актов»
Для России нет ничего страшнее, чем непоколебимая приверженность первого лица государства какой-либо идее, имеющей мало общего с интересами жителей страны. Особенно если эти стремления в сугубо личных интересах поддерживает ближайшее окружение единовластного правителя. Примеров тому в долгой отечественной истории не счесть. И те, кто понимал всю пагубность такой политической линии, время от времени пытались донести свою озабоченность до самодержцев.
Так, 9 марта 1906 года на заседании Императорского Русского исторического общества в присутствии Николая II был прочитан доклад о правлении первого из династии Романовых — Михаила Федоровича. Этот избранный Земским собором царь был более всего озабочен признанием своих прав на трон в стране и мире, чем беззастенчиво пользовались его приближенные, многие из которых прежде входили в свиту Лжедмитрия II. В докладе царствование Михаила Федоровича было названо малоуспешным, и пораженный Николай II только и смог спросить — откуда эти сведения почерпнуты. И получил ответ: «Из подлинных исторических актов».
Не меньше удивила императора и прочитанная тогда же записка об истинном отношении сподвижников Петра I к проводившимся им преобразованиям.
Оно из тайны стало явью после того, как царь-реформатор ушел в мир иной.
Эти «воры гнезда Петрова», умудрявшиеся исполнять волю первого российского императора так, чтобы получать личную выгоду и наживать значительные состояния, безжалостно критиковали все начинания своего благодетеля. И это следовало из их высказываний, сохранившихся в записях заседаний созданного в 1726 году Верховного тайного совета.
И эту череду примеров можно было бы продлить и на более поздние времена, от чего предусмотрительно, во избежание недовольства царя, отказались члены Императорского Русского исторического общества. Ведь не менее характерным было правление Николая I. Он выбрал для себя роль императора-рыцаря, поддерживающего незыблемый порядок в России и в Европе. А потому вставал на защиту «своих» — ближних и дальних монархов в их борьбе с крамолой и революциями, не обращая внимания на то, что вместо благодарности зачастую потом получал от них удар в спину.
Не сдавал он и сановников из своего ближайшего и поддерживавшего его во всем окружения.
Царь просто перемещал их после очередного провала по службе или связанного с «хищничеством» к деньгам скандала на новую высокую должность. И, как шутили в николаевское время, самый одиозный из приближенных императора — граф П. А. Клейнмихель — «только митрополитом не бывал».
Результат этой политики Николая I был хорошо известен. За рубежом его именовали «европейским жандармом», а установленные им порядки внутри страны привели к катастрофическому отставанию в экономике от ведущих мировых держав. Следствием чего стала крайне неудачная для России Крымская война.
Но и Николай II шел по стопам своих предшественников на троне. Он был одержим идеей величия державы и себя, как ее единоличного властителя. А мысли о ее воплощении очень скоро после его воцарения стали принимать крайне опасные для страны формы.
«Государь никогда не простит»
Император постоянно грезил о новых территориальных приобретениях. Ведь в то время колониями обзаводились даже те европейские страны, которые прежде не могли об этом мечтать. И Россия, как он считал, не могла отстать в этой гонке за новыми землями и их богатствами. Успехи в продвижении российских интересов в Китае — начало фактического перехода под его правление Внешней Монголии и Маньчжурии, как и установление военного присутствия на Ляодунском полуострове,— только разожгли его аппетит.
На очереди было «взятие под его руку» Кореи, большой интерес самодержец проявлял и к Тибету. Но главной, почти не скрываемой целью была Индия. Этой «жемчужиной британской короны» Николай II хотел пополнить свою сокровищницу.
Как и обычно, в этих стремлениях императора поддерживала часть окружения, которая благодаря созвучию идей стала самой близкой. Здравомыслящая часть российской элиты не раз предупреждала Николая II о том, что попытки русских укрепиться в Корее, пусть и под прикрытием концессий на заготовку леса и добычи полезных ископаемых, приведут в ярость японцев, считавших Корею зоной своих интересов.
Императору сообщали, что японские власти ускоренно укрепляют армию и флот. А летом 1903 года министр финансов статс-секретарь С. Ю. Витте в присутствии главного начальника флота, адмирала великого князя Алексея Александровича доложил самодержцу, что война с Японией может вызвать огромные проблемы в финансовой сфере и экономике в целом и привести к тяжелейшим последствиям. Однако его аргументация вызвала лишь гнев монарха и не привела ни к какому изменению политического курса.
Министр попытался воздействовать на Николая II другим путем — через имевшую влияние на сына вдовствующую императрицу Марию Федоровну.
Она, выслушав Витте, вызвала министра иностранных дел гофмейстера графа В. Н. Ламздорфа и великого князя Алексея Александровича. И оба, как рассказывал потом Витте, подтвердили его правоту. Но в результате император снял Витте с одного из важнейших в руководстве страны постов — министра финансов — и назначил его председателем Комитета министров, в котором решались малозначительные и не требующие внимания самодержца межведомственные вопросы.
После того как в ночь на 27 января 1904 года японская эскадра атаковала русские корабли на рейде Порт-Артура на Ляодунском полуострове, великий князь написал Витте:
«Государь никогда не простит Вам той твердости и откровенности, с которой Вы полгода тому назад предсказывали ему в моем присутствии те несчастия, которым мы ныне подвергаемся».
Мнение начальника флота о том, что эта война не принесет стране ничего, кроме бед, разделяли и другие сановники. Рассказывали, что бывший командующий Императорской главной квартирой, член Государственного совета генерал от кавалерии О. Б. Рихтер, хорошо осведомленный о положении в армии, на флоте и о финансах страны, узнав о первых неудачах русского оружия, сказал: «Это — конец династии, это — гибель России».
Сам Николай II отнюдь не считал происходящее началом катастрофы.
Он полагал, что Россия победит, но, как это уже бывало, крупнейшие мировые державы не дадут его империи насладиться плодами победы. Так что борьбу за территориальные приобретения в Китае и Корее придется продолжить. Кроме того, император считал, что возникший после начала войны патриотический подъем вместе с суровыми полицейскими мерами уничтожит антиправительственное движение.
Но, главное, самодержец не торопился отправлять все необходимые для ведения боевых действий войска на Дальний Восток, создавая резерв в Туркестанском военном округе. Формально «в видах угрозы англичан со стороны Индии». Но в правящих кругах циркулировали слухи о том, что императору передавали старые планы похода русских войск на Индию. Рассказывали также, что одному из генералов, просившихся в Маньчжурию, Николай II ответил:
«Вы мне нужнее в Туркестане, пора с оружием в руках положить конец английским козням».
А карьеристы из числа столичных офицеров подсчитывали, где — на Дальнем Востоке или в Туркестане — война принесет больше чинов и наград, и раздумывали, о назначении на какой из этих театров военных действий следует просить.
«При помощи шпионов»
Насколько эти разговоры соответствовали истине, большого значения не имело. Британское правительство встревожилось, и в еще большей степени стало содействовать японцам в их стремлении ослабить войной Россию.
Но в первые недели войны все выглядело так, будто в споре о ее перспективах окажется прав император. Денег в казне хватало, и 17 марта 1904 года на заседании Финансового комитета, где со времен Александра I обсуждались все важнейшие и секретные государственные расходы, было сочтено, что никакой необходимости в отмене обмена кредитных билетов на золото нет.
Но на фоне плохих новостей с Дальнего Востока патриотический подъем уже к середине весны закончился.
16 апреля 1904 года его попытались реанимировать с помощью торжественной встречи в Санкт-Петербурге вернувшихся на Родину героических экипажей крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец». Но настроение во всех слоях общества оставляло желать много лучшего. Причем, не только из-за неудач армии и флота.
Военные расходы росли день ото дня, и уже 1 июня 1904 года Финансовый комитет поддержал решение министра финансов тайного советника В.Н. Коковцова о запуске печатного станка - дополнительном выпуске кредитных билетов на 150 млн. руб. В результате повсюду ширилось недовольство все более усугубляющимися экономическими трудностями.
Не сбылись и мечты о подавлении революционного движения. 15 июля 1904 года боевиком-эсером был убит министр внутренних дел действительный тайный советник В. К. Плеве. Правда, в его смерти общественное мнение обвиняло не только революционных террористов. Неплохо осведомленный о делах в высоких сферах государства писатель С. Р. Минцлов записал в дневнике слухи о причастности к убийству С. Ю. Витте и товарища, как тогда назывались заместители, министра внутренних дел тайного советника П. Н. Дурново:
«Он — друг Витте, и Витте многим ему обязан… Плеве был на ножах с последним, и наконец, Плеве удалось при помощи шпионов и документов установить несомненные связи Витте с революционной партией. В присутствии Дурново, Плеве имел неосторожность высказать, что песенка Витте спета, и теперь осталось немного: арестовать его и засадить в Петропавловку. Дурново сейчас же сообщил это Витте, а на другой день Плеве был убит.
Дурново в качестве товарища министра тотчас же явился на его квартиру, опечатал кабинет с бумагами и “убрал” дело о Витте со всеми документами».
Этот рассказ можно было бы счесть досужим домыслом. Но член Государственного совета действительный тайный советник Н. С. Таганцев, цитировавший дневник Минцлова в своих воспоминаниях и критиковавший увиденные в нем отступления от того, что сам хорошо знал, этот фрагмент оставил без комментариев.
О том, что Витте был не прочь использовать оппозицию для укрепления своего положения, свидетельствовал и другой факт. Накануне 9 января 1905 года, «кровавого воскресенья», делегация видных общественных деятелей просилась на прием к министру внутренних дел генералу от кавалерии князю П. Д. Святополк-Мирскому и получила отказ. Витте принял общественников, выслушал их сетования на тяжелое положение рабочих, на то, что намеченная демонстрация может привести к гибели ни в чем не повинных людей, но ответил, что ничего сделать не может. Поскольку, к сожалению, лишен реальных рычагов власти. Выглядело все так, будто он действительно очень хотел решить наболевшие проблемы.
«Он сумел втереть очки»
Однако гораздо больше возвращению Витте на властный олимп способствовали поражения российской армии и флота в Русско-японской войне. Когда пришло время договариваться о мире, император вспомнил о Витте. И в американский Портсмут, где 9 августа 1905 года должны были начаться переговоры, во главе российской делегации отправился именно он.
Потом зубоскалы много иронизировали по поводу того, что Витте согласился отдать Японии Южный Сахалин и пошел на другие крайне неприятные для России уступки. Те, кто действительно был в курсе ситуации в стране и армии и хода переговоров, считали проделанную Витте работу настоящим чудом. Японцы, не считая претензий в Китае и Корее, требовали весь Сахалин и колоссальную контрибуцию.
15 сентября 1905 года член Государственного совета действительный тайный советник А. А. Половцов записал в дневнике:
«В 8 час. утра возвращается Витте, успешно заключивший мир с Японией… Витте приехал в весьма удрученном и нервном состоянии. Его положение в Портсмуте было так тяжело, что он иногда рыдал по ночам, будучи приведен в столь великое нервное расстройство. По его словам, он достиг успеха потому, что основал свою политику на господствовавших в американском народе чувствах. Он начал с того, что уступил Японии все то, что общественное в Америке мнение почитало подлежавшим уступке, но когда остался неразрешенным один вопрос о трехмиллиардной контрибуции, то американцы стали кричать, что со стороны японцев недостойно идти из-за денег на кровопролитие».
О том, как именно Витте удалось повлиять на общественное мнение, писал Н. С. Таганцев:
«В Портсмуте он сумел втереть очки такой журналистике, как американская, и в два месяца успел поворотить ее, а за нею и общественное мнение и не только в Новом Свете, но отчасти и в Европе, на сторону России».
Витте действительно имел богатый опыт поворота прессы в нужную сторону.
Будучи министром финансов, чтобы убедить французов покупать облигации русских займов, а банкиров — размещать их, он без стеснения подкупал французских издателей и редакторов и добивался успеха. Но в Соединенных Штатах он сумел найти подход и к законодателям, которые, в свою очередь, воздействовали на президента Теодора Рузвельта.
«Общественное настроение,— рассказывал Витте после возвращения,— сделалось до того сильным, что политические друзья Рузвельта, восемь сенаторов в различных штатах, стали писать ему письма с предварением, что общественное мнение угрожает повернуться против него и его переизбрания в президенты, если переговоры не окончатся миром. Тогда Рузвельт переменил фронт и стал требовать от Микадо, чтобы он отказался от трех миллиардов и половины Сахалина».
Японскому императору, несмотря на сопротивление большинства членов Тайного совета, пришлось согласиться с требованиями президента Рузвельта.
«С этого момента,— констатировал Н. С. Таганцев,— Витте в государственном оркестре России заиграл первую скрипку».
Однако на самом деле Витте был не прочь занять в этом коллективе куда более высокую позицию.
«Спасти может только диктатор»
На волне успеха Витте, получивший титул графа, решил преобразовать свою ничего не значащую должность председателя Комитета министров в пост полноправного руководителя правительства. Однако обычно не принимающий сразу решения и поддающийся разнообразным влияниям Николай II наотрез отказал и был непреклонен. Ведь единоличное управление министрами императором было одним из столпов самодержавной власти. Не были в восторге и министры, привыкшие докладывать все дела напрямую первому лицу, не учитывая при этом интересы других ведомств или почти не считаясь с ними.
Одновременно Витте начал и другую кампанию. Он считал, что расширение прав земств и городских дум и отдельные послабления для народа, обещанные в указе Николая II «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», как и намеченная к созданию царским манифестом от 6 августа 1905 года совещательная государственная дума, не успокоят общество. И потому нужны более радикальные преобразования государственного устройства. Он объезжал имевших влияние на монарха вельмож и высокопоставленных чиновников и рассказывал о чудовищной ситуации в стране, убеждая: «Спасти может только диктатор, но где его взять».
Сопротивление императора Витте удалось сломить с помощью великого князя Николая Николаевича младшего.
Он докладывал монарху не только об ужасающем разгуле антиправительственных и хулиганствующих элементов в столице, но и о возникновении в главной опоре трона — гвардейских полках — крайне неприятных для царя настроений. Офицеры-гвардейцы намеревались устроить «военную контрреволюцию». Каким именно образом они собирались осуществить задуманное, было неясно. Но выход элитных частей из-под контроля создавал угрозу, не меньшую революционной.
Использовав страх Николая II, Витте получил желанный пост председателя Совета министров с широкими полномочиями. А страна — знаменитый манифест от 17 октября 1905 года с обещанием прав и свобод. Император мог потом и передумать, но финансовое положение страны было тяжелейшим, а никто лучше Витте не умел получать иностранные займы.
Взявшись за осуществление преобразований, Витте, судя по дневникам и мемуарам участников многочисленных совещаний и заседаний, где обсуждались новые законоположения, действовал почти как кандидат на выборах в Соединенных Штатах. Обещая всем и все, соглашаясь с противоположными мнениями, он затем тихо протаскивал в проекты нужные ему формулировки.
К примеру, когда какое-то новшество слишком сильно не нравилось Николаю II, как бы поддерживая монарха, объявил, что манифест 17 октября — не клятва, а указание для правительства, которое самодержец в любой момент может отменить или изменить. И, мол, никакого обещания подарить стране конституцию монарх не давал.
Всем было понятно, что такой поворот взорвет ситуацию в стране. Да и в глазах зарубежной общественности будет выглядеть довольно скверно. И в перерыве одного из совещаний у Николая II в Царском Селе бывший министр юстиции, член Государственного совета действительный тайный советник граф К. И. Пален сказал императору:
«Говорить, что вы не дали конституции, значит куртизанить.
Вы дали конституцию и должны ее сохранить».
Царь не возражал, и внешне все выглядело так, будто Витте проиграл. Но на самом деле он отрезал императору пути к отступлению – формальному отказу от данных в Манифесте 17 октября обещаний.
Одними из самых удивительных по запутанности маневров Витте сопровождалось принятие установок для будущих выборов в Государственную думу. Он вместе с самыми завзятыми консерваторами выступал против всеобщих выборов. Но в то же самое время исподволь расширял ряды тех, кто мог избирать и мог быть избранным. В итоге среди тех, кому открыли путь к парламентской трибуне, оказались самые ненавистные защитникам строя говоруны-адвокаты и другие зарабатывающие своим трудом интеллигенты.
Ко всему прочему, в пылу споров никто сразу не обратил внимания на важную особенность принимаемых с подачи Витте положений, которым после утверждения императором предстояло стать законами.
«Затрудняют труды правительства»
Внешне все в каждой мемории — многословном проекте, направляемом Николаю II,— выглядело идеально. В документе о стачках, например, утверждалось, что отказ от работы — это естественное право работников:
«Стачки, возникшие на чисто экономической почве и проникнутые исключительно экономическими целями, не поддаются подавлению и пресечению мерами уголовного воздействия, как это доказывается опытом всех стран, пытавшихся бороться с указанным явлением путем уголовной репрессии».
Но затем отмечалось, что в России отказ от работы с экономическими требованиями на деле преследует политические цели, а потому делался вывод:
«Каждая мера, направленная к частичному хотя бы удовлетворению в этом отношении забастовщиков, вызывает необходимость новых значительных денежных ассигнований и к тому же нуждается в законодательном утверждении, которое может последовать не особенно скоро.
Меры же воздействия против указанного рода стачек ввиду опасного характера последних должны быть приняты немедленно и притом быть запретительного, карательного свойства».
По сути, практически таким же было построение мемории о периодической печати. В ней говорилось о твердом обещании свобод:
«Совет министров… принял во внимание, что высочайшим Манифестом 17 октября сего года Вашему императорскому величеству благоугодно было возложить на обязанность правительства осуществление неуклонной монаршей воли — даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».
Но затем расписывалось то, как нужно ограничить незыблемую свободу печати:
«Распространяя волнующие общество статьи, освещая факты с самой тенденциозной точки зрения, проповедуя, наконец, самые крайние учения, такие органы повременной печати поддерживают смуту и существенно затрудняют труды правительства».
И органы печати подвергались закрытию, а их редакторы — наказанию за публикацию того, «что, по мнению правительства, не может быть допускаемо к обсуждению в печати».
Но самое изящное ограничение прав было заложено в законоположении о столь же незыблемой, как свобода печати, свободе собраний.
«Собрания частного характера,— говорилось в мемории,— могут быть устраиваемы без разрешения правительственной власти, в отношении же публичных собраний устанавливаются правила».
Но чем же частные собрания отличались от публичных?
«Публичными признаются собрания, доступные неопределенному числу лиц или хотя бы и определенному числу лиц, но поименно неизвестных устроителям собрания».
В результате, если хотя бы один присутствующий был неизвестен организаторам, то частное собрание мгновенно превращалось в публичное. И поскольку на его проведение не было получено согласие властей, такое противозаконное сборище подлежало закрытию. Так что появлялись широчайшие возможности для полицейского произвола.
Казалось бы, ничего особенного в подобном подходе не было. Закон, как повелось испокон веку, делали подобным дышлу, чтобы «куда повернул, туда и вышло». Но не все было так просто.
«Несмотря на эти предосторожности»
Никакой необходимости в подобных играх после жесточайшего подавления в декабре 1905 года выступления революционеров в Москве, казалось бы, не осталось. Революционерам тогда позволили сконцентрироваться в Первопрестольной и создали у них ощущение, что восстание может быть успешным. А затем, собрав значительную вооруженную силу, скопом убивали и арестовывали.
Удачный для власти опыт потом пытались повторить в столице империи в начале 1917 года, но ситуация в стране была уже совсем другой и все кончилось крахом – Февральской революцией. Однако, несмотря на это, метод провоцирования массовых выступлений с последующим их подавлением не канул в Лету.
Оппозиционеры после декабрьского разгрома пребывали в тяжелейшем состоянии. Но законоположения под руководством Витте продолжали разрабатывать и преобразовывать в законы абсолютно в прежнем стиле.
Мало того, глава правительства упорно занимался продвижением едва ли не главного своего проекта — крестьянского. Две недели спустя после подписания манифеста о свободах Витте сформулировал для императора меморию о сложении с крестьян выкупных платежей — денег, которые многие из них после отмены крепостного права продолжали платить за полученную после 1861 года землю.
Эти платежи были главнейшей статьей прямых налогов, составлявших 7% доходов бюджета, и в 1906 году должны были принести казне 45 млн руб.
Но, несмотря на это, Николай II, понимая важность успокоения крестьян, писал Витте:
«Вопрос, конечно, первенствующей важности и, по-моему, несравненно существеннее, чем те гражданские свободы, которые на днях дарованы России. Правильное и постепенное устройство крестьянства на земле обеспечит России действительное спокойствие внутри на много десятков лет».
Выкупные платежи отменили, но куда более важным вопросом для крестьян оставались размеры их наделов. Так что следующим шагом стал подготовленный 30 декабря 1905 года законопроект о разрешении Крестьянскому банку давать ссуды на покупку излишней земли у помещиков. Однако крупные землевладельцы отреагировали мгновенно, резко подняв цену на землю. 15 января 1906 года Витте докладывал царю:
«Предводители дворянства, собравшиеся в Москве, прямо заявили жалобы на то, что Крестьянский банк не дает им желаемую цену».
Но Витте не отступал и решил экспроприировать землю у помещиков.
Министр народного просвещения граф И. И. Толстой писал об обсуждении этого проекта в Совете министров:
«Проект был составлен наспех и внесен в Совет с предупреждением со стороны председателя о необходимости сохранения строжайшей тайны ввиду деликатности вопроса; внесен он был ради того, чтобы обсудить принципиальное положение, допустима ли вообще насильственная экспроприация собственности более обеспеченных граждан государства в пользу малоимущих…
На возражения министров внутренних дел и юстиции, что недопустимо колебать такой основной принцип юриспруденции, как право собственности, председатель наш разгорячился и стал доказывать, что в юридических науках он хоть и не сведущ, но не признает вообще существования решительно никаких непреложных принципов».
Витте не мог не понимать, какую реакцию вызовет этот проект в среде землевладельцев, в число которых входила практически вся элита. У министров после обсуждения даже отобрали все экземпляры проекта. Но это не помогло.
«Несмотря, однако, на эти предосторожности, - писал Толстой, - содержание проекта стало тогда же и весьма быстро достоянием широких кругов: было ли это следствием болтливости кого-либо из нашей среды, или ярые противники проекта из среды министров нашли нужным предупредить кого следует о надвигающейся “беде” — сказать этого я не в состоянии, но факт тот, что и в Государственном совете, и в высшем обществе везде только и было речи о “революционно-социалистическом” проекте».
Витте был вынужден отказаться от проекта, но не оставил упорных попыток изменить крестьянский уклад.
5 марта 1906 года в очередной мемории императору он сообщал, что подготовлены законопроекты по следующим вопросам:
«1) о выделе отдельным крестьянам в частную собственность участков из состоящей в общинном пользовании надельной земли;
2) об облегчении продажи участков, выделенных в частную собственность отдельных крестьян, и подворных участков;
3) об отмене для крестьян, не обязанных круговой порукой, постановлений, стесняющих свободный выход из обществ».
Так чего же с такой настойчивостью добивался Витте? Ведь он не мог не понимать, какую ненависть его попытки переустройства деревни вызывали у крупных землевладельцев. На самом деле он просто пытался сделать крестьян собственниками и стравить их друг с другом в борьбе за землю. Им будет не до правительства, его распоряжений и каких-то свобод. При этом недовольство оставалось, и если потребуется вновь пугать императора революцией, разжечь недовольство в деревне можно будет в два счета.
Ту же цель преследовали и странные законоположения, подтверждающие права и свободы и карающие за попытки ими воспользоваться.
Ими столь же легко регулировалось недовольство в городах. Или, при необходимости, достигался нужный ему компромисс с оппозиционерами.
А что касалось пропуска в Государственную думу настроенных против власти говорунов, то глава правительства откровенно признавал, что всем скоро надоест их демагогия и Думу распустят.
Как и следовало ожидать, Витте в дополнение к прочим мерам стал готовить манипулирование общественным мнением в нужном ему ключе, для чего, имея в руках кнут в виде законоположений о печати, стремился обзавестись и пряниками для руководителей прессы. И, кроме того, он искал способы и средства для продвижения в массы произведений группы преданных ему литераторов и публицистов.
В общем, Витте готовил себе долгое и счастливое премьерство, во время которого он мог бы делать все, что пожелает. По сути, ни перед кем - ни перед монархом, ни перед народными избранниками - не неся никакой ответственности.
Но в его концепцию не укладывалось продолжающееся по воле монарха ожесточенное подавление любых протестов. Витте не хотел признать, что выжигание каленым железом крамолы и растаптывание недовольных кованым сапогом – естественная, пусть и несвоевременная после спада революции реакция самодержавной системы правления на попытки ее изменить.
Николай II в свою очередь не осознавал, что безудержное насилие только расширяет ряды недовольных властью.
И что в результате революционная волна неизбежно поднимется вновь. Переубедить императора Витте не удалось. 17 апреля 1906 года в правящих кругах распространились слухи о том, что император решил отправить председателя Совета министров в отставку. А вскоре с треском провалилась предпринятая им попытка возглавить Государственный совет, ставший верхней палатой российского парламента. Полноправным дирижером оркестра российской государственной власти он так и не стал.
Теперь можно только гадать, смог бы Витте успокоить страну и направить ее движение в русло спокойных и постепенных конституционно-монархических реформ, как он и обещал иностранным финансистам, добиваясь получения новых займов. После его отстранения император был все так же одержим идеей величия державы и себя, как ее единоличного властителя, хотя и несколько потускневшей после русско-японской войны. А влиявшее на него окружение пополнялось лицами, о которых даже самые преданные сторонники самодержавия не могли говорить без отвращения. И империя все быстрее двигалась к гибели, а правящая династия – к своему концу.
Все материалы Коммерсантъ www.kommersant.ru