* * *
У всех моих девушек сегодня праздник, бормочет Алексей, глядя в темную воду. Вдвоем мы стоим, перегнувшись через перила, ночь подходит к концу. Она оставила всех в живых и почти никого не ранила. Невесело, но не настолько, чтобы петь над рекой в раскачку. Утро, суббота, спать неохота…
Выходя из четвертого по счету бара, мы заговорили о том, что пылкость девушек извел Интернет. Мысли стали доступнее, образы визуальнее. Умение разить цитатами теперь не бонус, а обязательная программа. Раньше стоило быть загадочным и начитанным, теперь стоит быть непонятно кем; ярким убежденным сторонником всепобеждающей энтропии.
Алексей говорит, что он главный редактор. У него смешная русая борода. Рассказывает, как жарит по воскресеньям лисичек – не верю в то, что такие люди могут существовать вне моей френдленты. Детали наших биографий сходны до мелочей. Только квартиру ему в наследство оставили, что, конечно, многое упростило.
Алексей развелся, потому что жена захотела юга. Это обычная история, их всех рано или поздно затягивают тропики. «Сначала в Киеве, Париже, Петербурге прокачивали свои женские доли, апгрейдили раз в год, в день выхода новых версий, потом просто растворились – с детьми ли, без детей. А ты сидел как м...к один на балконе и ждал чуда, пересматривая “Комплекс Баадер-Майнхоф”».
На проплывающем мимо судне танцуют девушки, которые нам не нужны. Мы идем вдоль реки с одной бутылкой на двоих.
Остановившись у дебаркадера, Алексей звонит кому-то и тихо говорит, что ночевать не придет. «Ей все равно, – комментирует он, – я это для того, чтобы неловкости не вышло».
«Скоро осень. Буду опять ходить в плаще, и слушать Joy Division. Ну, или ПТВП. Это если денег не заработаю. А если заработаю – рвану на Балканы».
Я киваю, бутылка пуста. Алексей вызывает такси.
Street's like a jungle
So call the police
Following the herd
Down to Greece – on holiday
* * *
Ян был добрым и очень любил детей, то есть имел два важнейших для мужчины качества. Плюс остроумие – его тоже хватало. Многие свои присказки, жесты я позаимствовал у него – тогда, в шести- – семилетнем возрасте. Общаться с Яном было легко. Он, без сомнения, намного лучше гипотетического отца.
Какое у Яна образование, я не знаю. Он стал велогонщиком, участвовал в международных соревнованиях, выигрывал. Потом травма – перелом позвоночника. Долго лечился – вроде выкарабкался, но гонки, конечно, закончил. Работал официантом в валютном ресторане, занимался бодибилдингом – все стены в комнате были заклеены плакатами, – смотрелось диковато. В ресторане ходил в белой рубашке и бабочке, часто приходилось драться; общался с поп-звездами, кооперативщиками, какими-то мутными ребятами.
Ян имел убеждения, много читал. «Все что-то выписывал в блокнот, – говорила моя мама, – довыписывался». Готовил почву для биографии. Мало спал, был рассеянным, но здорово ловил яйца волком в игре «Электроника». Однажды забыл в такси целую головку голландского сыра – для 90-го года это целое состояние; долго смеялся потом. Пошел торговать на Арбат, пожал там руку Джорджу Бушу.
Дела становились темнее, сумерки СССР сгущались. Приходилось прятаться, я видел, как гильзы высыпались из кармана куртки Яна. Провел в Кр-ре месяц, по утрам ходил на рынок за молоком. Брали с ним жареный арахис в кафе «Старый замок». Улицы были пустыми, как перед революцией. Мама в клубе занималась шейпингом.
Когда его взяли, мы жили уже в разных городах. Судили за рэкет, связался с одной из известных тогда ОПГ. Дали то ли четыре года, то ли три с половиной – вышел по УДО. Другая жизнь была – 1993-й. Телефонные разговоры, ссоры, ругань – потом все прервалось. Я легко его забыл. Вспоминал только, когда приходилось бегать, потому что не умел как следует драться. А ведь предупреждал: «Кулак надо правильно держать, а не так...»
Каждый становится заложником своей мечты, молочные зубы выпадают. В том поколении многие мечтали стать гангстерами. Позже я понял, что Ян был эпилептиком, а не просто нервным. Не пил и не курил до тюрьмы, потом вроде начал.
Мама встретилась с Яном десять лет спустя, в 2003-м, когда была проездом в Москве. Он заехал за ней на большой черной машине с водителем – все как в кино. Сильно растолстел, большинства их общих знакомых уже не было. Кого-то убрали, кто-то спился. Конечно, Арбат совсем другой.
В 97-м году у Яна родилась дочь; забрал у никудышней матери, оставил временно с родителями, потом переселил к себе. Нанял няню. Дома сам практически не бывал, объехал все страны мира. Болел, выздоравливал, делал бизнес, выживал, рос вверх и вширь. Мама вернулась довольная их встречей. Сказала, он получил то, о чем мечтал. Практически «Однажды в Америке».
В 2004-м Ян умер, остановилось сердце. Немного не дожил до сорока. Все-таки это был хороший человек, сделавший своими руками биографию яркой. Но я видел его только на подступах к ней. Может, такой ракурс и заставил относиться к Яну с симпатией? Ведь потом ему наверняка пришлось делать плохие вещи. Помню, что он верил в Бога, но не знаю, с кем теперь живет его дочь. Где-то в Бутово у них была квартира…
Второго октября позднесоветского года с утра срывался первый снег. Он сыпал мелко, небо над Рабочим поселком висело низкое. Мама еще спала. Я вышел на балкон и увидел Яна в халате, перегнувшегося через перила. Он повернулся ко мне, с усмешкой что-то сказал. Мы стояли и смотрели на желтевший внизу пятном детский сад. О чем я тогда мог думать? В снеге мало смысла, как и во всем, что происходило. Соприкасаясь с влажной землей, он таял.
* * *
Сорок дней как получил школьный аттестат, неделя как узнал о зачислении на первый курс университета – я прибывал в эйфории и даже решил не продолжать отношения со своей одноклассницей Викой. Она только фыркнула и уехала в Таганрог с подругой. Лето 1999-го было в разгаре.
С чьей-то дачи я переместился в окрестности Горячего Ключа на базу отдыха, где жили хиппи, варившие всякое на костре. Мне нравилось, что полуголые девушки купаются в реке, но никто из них на контакт не шел. Такой вудсток нам был не нужен.
В канун игры я проснулся в пончо, позавтракал из чьего-то котелка и направился в сторону ж/д платформы. С самого утра было очень жарко. Избегая контролеров, я проезжал по несколько станций, выходил на полустанках и, не торопясь, искал угощения у сердобольных теток. В поезде со спартаковцами оказался уже под вечер, а в Новороссийск прибыл и вовсе в темноте.
Прохладный пол зала ожидания весь был усеян спящими телами в «розах». Вспомнилось что-то про тридцатые годы, беженцев и доктора Живаго. Я извлек зашитые в майку с ромбом последние 100 рублей, вышел из вокзала к остановке…
К морю еще надо было идти. Многие разбрелись по кабакам, гостиницам и прочим притонам – до пляжа из всего «мясного» троллейбуса добралось с полдюжины пассажиров. Я в изнеможении лег у воды на гальке, слушая, как по пляжу разносятся лихие вопли красно-белых.
Фонари светили тускло, запоздалые купальщики спешили домой, уступая места посетителям прибрежных кафе. На моих глазах от одного из них к пирсу приблизились два женских силуэта. Девушки пьяными движениями сбросили с себя платья и с визгом забежали в воду. «Эй, иди к нам! Тут тепло!» – крикнула одна из них. Зажмурился, но голоса сирен не стихали. Открыв глаза через пару минут, я сразу увидел Олега. Он стоял ко мне в пол-оборота и смотрел в глубь моря.
Я познакомился с Олегом, встречая 1996-й. Он пришел к моей старшей сестре-десятикласснице, полтора года спустя уехавшей учиться в Москву. Олег был как герой боевика. Молчаливый, небритый, высокий и очень крутой. Мать с отчимом ушли к соседям, мы сидели втроем при свечах и слушали группу «Кино». Олег приехал на десять дней в отпуск из Чечни. Его забрали прямо с лекции – вызвали, сказали, что надо зайти в деканат. О войне он говорил мало, сухо отмечая, что по телевизору все врут. Под утро сестра отправилась спать, а мы раздвинули шторы и продолжили потягивать шампанское. Предки тоже давно вернулись и легли, свечи погасли. В окне все былое серое: двор заваленный обрывками петард, подмерзшие лужи.
Я окликнул Олега. Он подошел ближе, присмотрелся, усмехнулся как Даль: «Ты чего, теперь тоже фанат?» «А это твои подруги?» – ответил я вопросом на вопрос. «Да так, – сказал Олег, закуривая. Он был в белой майке-алкоголичке и черных бриджах. – Познакомились тут. Я с их начальником бухал. Тебе ночевать, что ли, негде?» Я пожал плечами, Олег сел со мной рядом. «Ты чем занимаешься-то вообще?» «Учиться вот поступил, ищу себя». «Хорошо, что поступил, это очень хорошо. Скоро новая война начнется, и студень тебе очень даже пригодится». Я кивнул. Навстречу нам, хохоча, подбирая на ходу одежду, выходили из моря девушки.
Я проснулся после полудня. Олег мрачно курил, сидя за столом, на котором накануне происходило многое. Я умылся, нацепил постиранную ночью футболку; заперев избушку, ключ от которой оставили в прибитом к забору почтовом ящике, мы отправились в город.
Новороссийск был буквально оккупирован красно-белыми. Такого раньше я, конечно, не видел. Не слышал я и всех этих песен. Это было как западное кино для наших родителей. Эммануэль там, или Рэмбо. Все зажигали, то тут, то там вспыхивали стычки с местными или между разными компаниями приезжих. Олег на все это смотрел сардонически усмехаясь. Он сообщил, что заработал здесь неплохие деньги, запер их в ячейке, и теперь собирается сваливать.
У стадиона протолкнуться и вовсе было невозможно. На кассах висела табличка «Все билеты проданы», мы отошли чуть в сторону и сели под деревьями. «Почему не уехал в Москву, как сестра? – глухо спросил Олег. – Не позвала?» «У нее там своя жизнь, а у меня должна быть своя». «Все это такая чушь! Какая там своя? Видишь, даже эти индейцы приезжают оттуда как покорители, конкистадоры. У них сила, им все можно». «Это как посмотреть...» «Однажды уедешь и ты – просто время потеряешь».
К началу матча мы подошли к южным воротам, через которые пускали на спартаковские сектора. Пускали строго по билетам, которых почти никто не имел. Мало кого из множества пьяных остудил только что прошедший ливень. Кто-то в первых рядах начал атаковать зеленые ворота: «Открывай! Открывай!» Открыли. Взору нашему предстали десятки «космонавтов» в полном обмундировании, принявшихся колотить всех, кто стоял на пути. Началась давка, из нее меня вытащил Олег. Мы забрались на трансформаторную будку – вначале, чтобы просто понаблюдать за тем, как ОМОН рассеивает толпу, но вскоре поняли, что и футбол с нее будет видно неплохо. Игра была равной и ничем не примечательной. Спартаковский сектор из-за стадиона забрасывали камнями.
После матча мы с Олегом встретили у автостоянки приятеля моего отца и его сына – фаната Диму. Они приехали заранее и взяли билеты на хорошие места. Оба крупные жизнерадостные, отец еще и усатый. Нам нашлось место в их микроавтобусе. «А как же твоя ячейка?» – спросил я, когда машина уже выехала из города.
На темной трассе Олег высунул ноги в окно. Мы с Димой играли в футбольные клубы, как играют в города; слушали Михаила Боярского. Километров за тридцать до дома Олег вдруг заливисто свистнул и попросил высадить его у ближайшего поворота. Дима с отцом поохали, я решил отправиться с Олегом. Почти в полной темноте мы шли метров шестьсот между рядов тополей, пока не очутились у входа в неприметную хату. Во дворе горел фонарь, Олег решительно открыл калитку и жестом пригласил следовать за ним. Собака сначала зарычала, но потом радостно заскулила, узнав знакомого. Олег взял ее за ошейник, отвел к калитке и привязал. «Дед! Бабка! Гостей встречайте!» – резко прокричал он.
После ужина сидели с сигаретами на стопке шин, беседовали с огромным прокуренным дедом Петей, слышавшим в новостях, что новым главой правительства скоро станет директор ФСБ. Я удивлялся. Потом, часов до трех, бродили с Олегом по станичным улочкам, веселя горластых псов.
* * *
Все знали как фанатеет он от немецкого футбола – такое случалось с теми, кто вырос в восьмидесятых. Звали Алексея Канцлером с незапамятных времен.
Я помню его года с 97-го, когда мы в старших классах уходили с уроков и, не торопясь, по главной улице города добредали до Дома книги, у входа в который работал киоск спортивной прессы (можно было свежий «Спорт-Экспресс» купить или «Теннис плюс», сейчас даже трудно объяснить, что все это значило). Там на ступеньках и появлялся периодически Канцлер. Он ни с кем не заговаривал, просто стоял, читал газету. Люди подходили к нему и делали ставки.
Выглядел Канцлер всегда одинаково: пара дней небритости, черные носатые ботинки, джинсы, кожаный пиджак, динамовский значок на воротнике рубашки; под мышкой барсетка, из которой он всякий раз доставал потертую толстую тетрадь, чтобы записать пари. Говорили, что Канцлер связан с местной футбольной командой, поэтому по первой лиге с ним лучше не спорить. Впрочем, в 97-м, 98-м у меня и мыслей таких не было. Достаточно было просто тусить среди этих неброско одетых профи, слушать их диковато звучащие похожие на шифровки реплики.
Прошло пять лет. Уходил теперь с пар и не в киоск, а в букмекерскую контору, располагавшуюся в местном Доме офицеров. Изучая линию, мы с парнями выпивали сидя прямо на ступеньках среди классицистских колонн; Канцлер за годы не изменился ничуть. Те же барсетка, пиджак, тетрадь, безразличное выражение лица. Пришлось провести в Офицерах года полтора, прежде чем он начал со мной хотя бы здороваться.
Говорили, что у Канцлера где-то неподалеку есть ларек, в который он заходит перед конторой, чтобы в подсобке почитать Интернет. Считалось, что букмекерствует Алексей в качестве хобби.
Мы с приятелями-ровесниками были ребятами ироничными, у всех были любимые клубы, но никто не рубился за них на тех ступеньках, просто стебались. Канцлер же заговаривал нечасто, но всякий раз принимался яростно отстаивать свои «Динамо» с «Баварией» и клеймить моих «Спартака» с англичанами. При этом ярость его была тщательно выверенной, дозированной. После перепалки мы вполне могли отправиться вместе в бар «Подвал», чтобы посмотреть игру.
О жизни Канцлера я узнавал стороной от более близких к нему собутыльников. Говорили, что на рубеже тысячелетий где-то в Гималаях он повстречал двадцативосьмилетнюю Валентину, свою ровесницу, имевшую за плечами драматический развод. И вроде как даже ставки забросил, шили вместе и продавали какую-то одежду, он купил ситар, слушал, как она пела. Сын Валентины жил у бабушки, а они купались в Индийском океане.
Лето закончилось – Валентина сбежала с каким-то юным португальцем, а Алексей якобы зарекся от всяких серьезных отношений и решил снова стать Канцлером. Вернувшись в город, он купил тот самый ларек, в котором теперь раз в пару месяцев менялась продавщица. Каждая из них по вечерам, запирая кассу, поднималась к Канцлеру в квартиру. Я не знал, правда это, или легенды, которые он намеренно о себе распускал, – мы с Канцлером говорили только о футболе…
Последним летом в городе мне откровенно нечем уже было заняться. Все книжки были прочитаны, все выезда пробиты. Я шел по все той же центральной улице, было градусов пятьдесят на солнце. Навстречу откуда-то из многочисленных переулков вдруг вывернули Канцлер с Катей. Канцлер был обычным, только без пиджака, просто в белой рубашке поло, а Катю я узнал сразу. В Москве мы были однокурсниками и гуляли как-то на рассвете у здания библиотеки, где сидит на краешке камня Достоевский.
Тихая Катя из адыгейского поселка улыбнулась мне, я подумал: «Что за дела, что может связывать их с Канцлером?» Вернувшись домой поздно, почти уже рано, нашел ее номер и написал эсэмэс с предложением встретиться. Катя ответила, что работает допоздна, а на выходные едет к морю не одна.
Кате нравились мои графоманские повести, на семинаре она их хвалила и, именно из-за этого, я почувствовал к Канцлеру нечто вроде ревности. Я лежал на балконе жаркой ночью, смотрел на звезды и плавился от ощущений.
К концу августа стало полегче. Как-то после обеда Катя сама позвонила мне и предложила приехать к университету, у нее там, в общежитии какое-то дело. Было пасмурно и душно, а в трамвае так и просто невыносимо. Я вышел на пару остановок раньше и побрел вдоль каштанов, листву которых сожгло еще июльское солнце.
«Я хотела рассказать тебе всю правду об Алексее», – сказала Катя, впрыгнув у меня из-за спины прямо в плетеное кресло кафе. Она была в коротком оранжевом платье, загорелая и еще более чем обычно деловитая. «А я дискету тебе принес». Катя подозвала официанта, заказала коктейль.
Через полчаса мы уже сидели в троллейбусе номер семь. Катя почему-то веселилась, выкупила у кондуктора четыре билета, чтобы заполучить счастливый. Ее рассказ о Канцлере не добавил новых красок; может, как начинающий автор, она просто сочинила его, чтобы поразвлечься. Катя сообщила, что ее однокурсница работала на Алексея, а когда тот попросил, не захотела увольняться и даже вроде как вены вскрыла. Был скандал, приехали ее родители из городка. Катя якобы все это разруливала. Еще она в июне вступила в Союз писателей, но об этом я, конечно, слушать уже не стал.
Катя вышла на остановке у аэропорта, махнула коричневой рукой и тут же забралась в маршрутку. Я тем же троллейбусом поехал обратно. Пока в нем трясся, за окнами разразилась гроза. У меня уже был билет на сентябрьский поезд в Москву, и это было ровно то, что нужно. Я без каких-либо эмоций представлял, как Катя приезжает на малую родину, бредет по щиколотку в пыли, салютует игривым соседским подросткам…
Задумавшись, проехал лишнюю остановку и вышел за квартал от Дома офицеров. Дождь в целом закончился, что-то там моросило. Шел, не разбирая луж, и встретил Канцлера в неожиданном кислотном дождевике. «Не знаешь, как «Динамо» с Нальчиком сыграло?» – на автомате спросил я. «0:2, – ответил Канцлер и усмехнулся – ты куда, в конторку? Пойдем в «Подвал».
* * *
Иногда, свешиваясь с верхней полки, я просил подать бутылку с минералкой. Несмотря на вторую декаду сентября на большей части нашего 28-часового пути было еще ох как жарко. Голова кипела, и сон не шел как всегда в поезде. Внизу ехали возвращавшиеся с практики студенты – Стас и Алексей. «Вообще мы учимся водить вертолеты в Смоленске», – сказал один из них утром, пока мы ждали очереди в туалет.
В шесть вечера была длинная остановка в Воронеже. После нее подсели две девушки – Лена и Арина. Худощавая блондинка Лена в нарядном брючном костюме цвета хаки напомнила мне однокурсницу, которая вначале пыталась издеваться и язвить, а во время экзамена с перекошенным лицом просила дать списать. Лена ехала со свадьбы подруги, с которой год назад закончила учиться в институте.
Арина невысокая, с темными курчавыми волосами и пронзительными темными глазами. Я спускаюсь, беру предложенный стакан и сажусь с ней рядом. Говорит, что ненавидит приезжих и что Воронеж русский город, а сама похожа на армянку. Ей тридцать, сыну двенадцать.
Лена парням интереснее, потому что глупенькая и много хохочет; из железнодорожной семьи, работает «голосом вокзала» в своем родном Первомайске. Поезда там останавливаются на две минуты, а она однажды объявила: «Поезд будет стоять две недели». Очень смеется, рассказывая об этом. Со спрайта быстро переходит на пиво. Две двухлитровки на столе, держусь за мельхиоровый подстаканник.
Арина работает в турагентстве, называет себя типичным представителем среднего класса города-миллионника. Сестра у нее живет в Москве, Арина иногда оставляет на выходные сына с няней и едет к ней тусоваться. Вообще, они с сыном лучшие друзья.
Мечтала поступить во ВГИК, но муж запретил. Где он теперь? Было два мужа, а сейчас есть друг-музыкант, который живет и работает в Венгрии. Провалила экзамены на юрфак, поступила на эконом. А интересуется психологией и философией. Мне не скучно все это слушать. Скоро станция Лены, и кто-то из парней идет ее проводить. В поезде гасят свет.
Арина рассказывает про своих многочисленных подруг, страдающих из-за парней, нелегально поселившихся за океаном. В общем, квартирный вопрос для ее среднего класса сменился визовым.
После часа я все-таки решил лечь, но надремал в сумме не больше сотни минут. Слышал, как Арина с парнями в сумерках плацкарта ходили, посмеиваясь, курить, о чем-то шептались. Проваливаясь в сон, шел с той же Ариной по Будапешту слушать Детей Пикассо, их солистку Гаю она мне напомнила.
Поезд прибывает без четверти пять. Люди судорожно комкают грязное белье, словно боясь не успеть. У нас с летчиками и Ариной стадия какой-то немотивированной эйфории, а ведь у каждого позади бессонная ночь, впереди нелегкий день. Я сижу на рюкзаке, Арина запрещает грызть натощак зеленое яблоко.
Пока ждем открытия метро, ходим с Ариной курить, я без каких-либо сомнений оставляю студентов сторожить весь свой скарб. Арина в бейсболке Балтимор ведет смутные рассуждения об Америке, вокруг нас копошатся бомжи, идет обычная круглосуточная привокзальная жизнь. Арина говорит, что я интересный, начинаю зевать.
Час спустя, в метро, когда Стас с Алексеем уже едут по радиальной на Белорусский вокзал, мы с Ариной стоим у дверей в вагоне, мчащем по кольцу. Предлагает обменяться телефонами, напоминает, что часто бывает в Москве. Ей на одну остановку дольше, для пересадки на красную. Я ничего не говорю и перед выходом, как будто на последних секундах матча, пытаюсь поймать взгляд Арины под надвинутым козырьком кепки, зачем-то целую в щеку.
Утро в Москве почти холодное, ноги зябнут в шортах. У вестибюля допиваю минералку, взваливаю на плечи свой туристский рюкзак. «Все не просто так, все не просто так», – бормочу я, глядя на тропинку, ведущую во дворы.
* * *
В середине сентября многие искали пролетариев для умственного труда, а я просто искал работу. За два дня в Москве успел побывать уже на нескольких собеседованиях, с которых вышел с небогатым багажом впечатлений. Запомнилась только заговорщицки улыбавшаяся крашеная блондинка из риэлтерской газеты.
С К. и А. мы встретились у перехода на Тверской. К. я видел второй раз в жизни. Пока пересекали сквер, она сорвала со столба афишу концерта Хоронько-оркестра и, приплясывая на ходу, принялась громко рассказывать о роковой встрече с их солистом.
– Ты знаешь, кстати, где находится Шамбала?
– В Гималаях.
– Ну да, скажи еще в Кордильерах, – отвечает она надменно.
Осень только зарождалась. С картонными коробками китайской еды мы сидели на скамейке на Тверском бульваре. Был тихий солнечный вечер. Мне так о многом хотелось рассказать, но К. не замолкала, рассуждая о том, какая белая у Ники кожа.
А. поддержал тему, рассказав, как они с К. в плацкарте летом завесились одеялом и ели тайком от Ники хлеб. Та подумала, что над ней там смеются, и закатила нешуточный скандал.
В семь мы с К. отправились смотреть «Волков и овец», А. сбежал к Ники.
*
Прописавшись в общежитии, я решаю заглянуть в институт. Все на парах, во дворе никого кроме моего бывшего соседа Вити. Жили с ним как-то пару недель, и это были не самые приятные мои дни. Витя очень худой, высокий и в очках. Он похож на ботаника, но на самом деле психопат. Пьяный, хотя еще нет даже одиннадцати, предлагает купить у него пневматический пистолет. Я вижу в другом конце двора Ники и окликаю ее. Витя кричит мне в спину, что устроился продавцом сувениров в ларьке на «Юго-Западной».
Настигаю Ники, но она окидывает меня смурным взглядом и, не останавливаясь, проходит мимо. С Ники мы познакомились летом и даже ночевали в одной комнате. Похоже, эти воспоминания ей не слишком приятны.
*
Еще ночью почувствовал, что заболеваю. Теперь горло болит просто адски. Мы с А. и Ники едем в полупустом вагоне метро. Несколько минут назад она, симулируя припадок, носилась по платформе и что-то визжала. Мы, конечно, носились за ней. Пришел мент и назвал всех очень интересными личностями. Я сижу между Ники и А. «Взъерошь ему волосы», – громко шепчет она у меня за спиной.
*
Витю встречаю у пруда. Уже больше десяти, только что закрылась «Пятерочка», из которой вываливаются последние покупатели с мешками. Стонет, что будет брать академ, просит занять рублей двести. «Иди, поспи, – говорю я, – тут людей грабят на раз-два». Он машет рукой и ложится на лавку: «У меня брать нечего». Звонит К., спрашивает, не видел ли я сегодня А., рассказывает, что купила себе отличные золотистые шаровары. «Ники правдивая и иногда зоркая, а за это можно многое простить».
*
Лезем вдвоем через забор на станцию «Дмитровская». Сумка тянет влево, теряю равновесие. А. не подает руки, смеется. Снова ослепительное солнце. Напоролся ладонью на штырь. С проткнутой рукой оказываюсь на платформе. В электричке А. читает дневник Ники вслух, люди рядом с нами долго не задерживаются. «Какая же я роковая!..» – громко произносит он.
Приезжаем в Новый Иерусалим около пяти вечера. Осень самая что ни на есть золотая. Пока идем от станции вдоль дороги, А. рассуждает о потере искренности. Впереди постепенно вырисовывается монастырь.
Сам комплекс в неважном состоянии, служба идет в главном соборе. Никон там действительно строил Иерусалим. Есть даже Иордан, который А. фотографирует на фоне заката. Мы бродим, озираясь, как в квесте. Монахи вдруг вырастают за поленницей дров или у колодца, как будто небрежно вписанные кем-то в эти декорации.
Возле колокольни, прямо в поле, мальчишки лет одиннадцати-двенадцати играют в футбол. Рубятся они по настоящему, без всякой там потери искренности. Матч судит парень чуть постарше – шея плотно замотана российским триколором, свисток из губ не выпускает. Когда проходим мимо, удаляет одного из игроков. Тот шумит, но подчиняется. Падает, как расстрелянный, в траву.
*
С утра в понедельник льет холодный дождь. Мы идем с А. из вегетарианской столовой. Я в красной куртке, шапке с помпоном и с новым Rolling stone под мышкой (в нем интервью с пьяным Басковым). А. вдруг вспоминает про день рождения жены и заходит в переговорный. «Все в порядке», – выйдя из кабинки через пять минут, мрачно говорит он.
*
Витя носится по этажу, ломится во все двери, орет матом. Никто не обращает на него внимания и, чтобы привлечь к себе внимание, Витя в туалете разбивает на три части новую раковину. В это время в пути от «Третьяковской» к «Ясенево» Ники сидит, согнувшись вдвое, и воет. Мужчина рядом с ней уступает А. место. Ники рыдает, А. читает Буковски и хохочет. Съел активию с черносливом, а ей оставил обычный йогурт. Эгоист!
Наутро Вите выставляют счет на три тысячи и дают двадцать четыре часа, чтобы убраться из общежития. В залог забирают вещи – рюкзак с дисками гражданской обороны. Идти ему некуда.
*
За окном уже настоящая осень. Вчетвером обедаем в джазовом кафе. Ники допивает третий компот и сетует, что А. не француз и, в общем, неудачник, К. изучает театральную афишу и советуется, что делать с отцом, который бросил работу и вложил все сбережения в какие-то безумные ПИФы. А. гадает на книге о святом Себастьяне и сообщает, что намерен как Сократ ходить с фонарем по Москве в поисках женщины. Я собираюсь на очередное собеседование.
Все, конечно, помнят героев Серебряного века, некоторые даже себя ими мнят, но выставка Модильяни будет только далекой будущей весной, а сейчас осень уже без всяких сезонных скидок и распродаж. Вчетвером мы выходим во двор, где неплохо бы закурить, но никто из нас не курит. А., в плаще и мохнатом шарфе, держит Ники за руку. К. подмигивает мне. К ботинкам липнут желтые и красные листья.
* * *
В 12 часов мы с Богданом встретились на платформе «Красных ворот», Сергей с подругой ждали нас наверху. Людей у метро было достаточно много, человек, может, двести. Мы стояли и болтали с кем-то мало знакомым про Чечню, про то, что там происходит. Я раньше видела этого парня, но где – припомнить не могла. Кажется, его звали Саша. Я испугалась, а вдруг он провокатор. Сказал, что у меня красивые глаза, но нос мог бы быть тоньше.
Потом к нам подошла какая-то тетенька в рыжей лисьей шапке и шубе, спросила у Богдана, сколько он привел людей. Ее спутник строгим голосом поинтересовался, откуда мы. Богдан сказал, что из области. Началось построение в шеренгу по пять человек. Мы с девушкой Сергея стали по краям – парни шутили, что, когда начнут бить, нам достанется больше всего.
Надели накидки темно-синего цвета с надписью «Союз правых Сил», которые раздали всем. Старушки обсуждали их использование в качестве фартуков и что у таких же «яблочных» карман на животе, что тоже очень удобно (у «СПС» его нет, хотя цвет приятнее).
Потом мы двинулись к площади трех вокзалов, гаишники перегородили дорогу. На ходу взяли флаги, кто-то что-то плел про язык общения в Сети. Я взяла три – по одному отдала Сергею и Богдану.
На проспекте, где должен был состояться митинг, я увидела очень много машин ОМОНа, похожих на танки. Колонна остановилась, нам сказали развернуть флаги. Мой никак не хотел разворачиваться, но потом стал даже виться на ветру. Откуда-то сзади донеслось: «Свобода». Все подхватили и стали кричать, чтобы согреться. Потом мы увидели новые флаги НБП. Красные все-таки были круче, а эти похожи на пиратские.
У рамки металлоискателя меня попросили показать рюкзак, но не сказали, кому. Люди напирали, и я пошла дальше, так и не дождавшись осмотра. Появились какие-то фиолетово-лиловые флаги, людей становилось все больше – на нас двигалась толпа с другой стороны площади. В результате мы оказались слева от сцены, откуда выступающих было довольно неплохо видно. Лимонов постарел.
Нацболы с галерки кричали свои жесткие кричалки. Они смотрелись поувереннее прочих, но я не хотела бы стоять с ними. Чей-то злой голос сказал: «Вот, блин, СПС – козлы. Обещали тысячи три народу. Наверное, денег не хватило на большее».
Когда стали говорить речи, откуда-то сзади послышался невнятный, но ощутимый шум, будто бы кто-то говорит, бьет в барабан и завывает. Лимонов крикнул, что это бесы. Богдан, поглаживая бороду, объяснил, что так глушат митинги, а на прошлом марше вокруг толпы ездил КамАЗ с колонками, из которых разносился тупой смех «ха-ха-ха!!!».
Еще произносили речи, которые заканчивались одним и тем же лозунгом. Я кричала, и Сергей тоже. Богдан куда-то ушел. Опять появилась тетенька «в лисе», сказала «молодец, моя девочка!» и похлопала меня по плечу.
Тут я заметила, что краны (там, напротив что-то строят) зашевелили своими стрелами, повернули их в нашу сторону и медленно поплыли, опуская цепи. Издалека казалось, что цепь опускается прямо в толпу. Наверху строящегося здания стояли репортеры и фотографы. Все были в рыжих жилетках, похожие на дворников. Стрелы кранов скрестились в воздухе и поползли назад. В толпе послышались возгласы о том, что нас запугивают.
Речи продолжались, в какой-то момент с неба посыпались листовки, в которых было написано что-то вроде «не верьте проамериканским партиям, которые финансирует Белый дом». В толпе ходила барышня со строгим лицом и черной картонной коробкой, на которой было написано «на помощь национал-большевикам в тюрьмах». Старушки клали туда по 50 и по 100 рублей, со словами «за нас сидят наши дети». Сергей шепотом поведал, что наверняка в толпе полно шпиков.
В конце Лимонов долго читал послание Марша Несогласных ЦИКу РФ, Маша Гайдар предлагала дома составить список, куда надо внести председателей районных избиркомов и центральных. Включили какую-то музыку, мы пошли за толпой к выходу. Приятного было мало, но вариантов тоже не было. Богдан сказал, что флаги надо сдать, куда – он не знал. Кто-то впереди зажег файер, может, несколько. Все заволокло дымом, который, когда мы добрались до выхода, почти рассосался. Через каждые полметра в шахматном порядке стояли менты и омоновцы. Для прохода людей было небольшое горлышко, как после концертов или футбола. Давки или особой какой-то суеты не было. Только собаки испуганно визжали.
Почти все, кто был на митинге, в какой-то момент очутились на Мясницкой. Толпа двинулась в сторону Чистых прудов. Мы искали магазин, чтобы разменять деньги и, в конце концов, решили по этой улице дальше не идти. Говорили, что там возможны провокации. Свернули во двор, сняли флаги с древков. Сергей чему-то нервно смеялся, Богдан стоял с отсутствующим видом и твердил, что замерз.
Переулками вышли к «Чистым прудам», пространство вокруг памятника, да и сами аллеи были огорожены. Там должен был начаться митинг все того же СПСа. Я повернула к метро и потянула за собой Богдана.
Когда мы выходили из переулков к бульвару, увидели очень много милиционеров. Они стояли, перегородив улицу. Я услышала, как один говорит другому: «Увидишь кого с флагом – вяжи!».
* * *
Тем февральским вечером Сергей разбудил меня. Я лег рано, потому что две ночи до этого провел в поезде, целый день шатался по заснеженному городу – сил не осталось. Он бесцеремонно барабанил в дверь, видя, что свет за ней погашен. Хотел убедиться, что я не опасен для его новоиспеченной подруги, с которой мы делили квартиру, а на остальное было плевать.
Начинался 2007 год. В большой комнате жила Маша с дочерью от мужа, которого она оставила из-за его ухода в ислам, маленькая пустовала. Так как квартира принадлежала моим живущим за границей родственникам, я останавливался в ней, бывая наездами в тогда еще загадочной Москве. В месяцы, когда я не появлялся, Маша комнату сдавала.
Сергей был здоровым обаятельным улыбчивым осетином. Без особых кавказских заморочек, остроумный, но плохо понимающий, в жернова какой жизни попал. Покоряя Москву четвертый год, он усвоил ее правила лишь на низовом, потребительском уровне – шмотками упаковался, а вот контактировал по-прежнему в основном с земляками, студентами, людьми, занимающимися непонятно чем и непонятно где. С Машей они познакомились, работая официантами в грузинском ресторане.
Сергей все еще ненавидел москвичей, любил поговорить об этом, потягивая напитки на кухне. Они бухают у метро, смотрят тупые сериалы по эмтиви, – других москвичей и знать не знал, конечно. «Этот город будет моим», – сообщил в тот первый вечер, когда я нехотя выполз к ним на кухню.
Маша много работала, только собиралась поступать учиться, хотя была со мной одного возраста. Но с дочерью и без квартиры рассчитывать ей было не на что. Аренда и няни съедали большую часть заработков. Под утро, когда все расходились или ложились, наконец, спать, мы с Машей на кухне молча, слушали певицу Максим.
Первый курс Сергей прожил у бабушки в ее квартире на улице Гарибальди, потом съехал в общагу. Работать приходилось, но долго нигде задерживаться не хотел. Горделиво рассказывал, как с друзьями сбежали как-то из ресторана, не заплатив тридцати тысяч за ужин. Вкалывать в ресторанах, кутить в ресторанах – лайфстайл покорителя пунктирного мегаполиса.
Когда речь заходила о том, кого выдвинут в президенты (вопрос этот как раз стоял тогда на повестке дня) – силовика или либерала, Сергей, конечно, был за силовика, потому что за порядок. Я не пытался спорить о политике, мы быстро поняли, что болеем в этом смысле за разные команды. Он ничего не знал о ценностях корчащейся в очередном чистилище интеллигенции, я не верил в мир, где рука об руку идут безответственность и симуляция порядка.
Как-то вечером к ночевавшему у Маши Сергею заглянул его владикавказский друг, бывший в городе проездом. Он увидел у меня спартаковский значок и тут же стал твердить, что все фанаты – фашисты, пытаясь вывести на конфликт. Маша смеялась, Сергей «отмазывал» меня, называл вменяемым, я жевал салат из морской капусты с фасолью. Из-за шума проснулась и начала плакать дочь Маши.
Потом все успокоились, поели плова, который Маша принесла из ресторана, гость достал первую бутылку… Уже засветло я проснулся от того, что осетины обменивались в коридоре тычками. Пару раз кто-то из них с грохотом врезался в дверь. «Не ожидал, не ожидал от тебя такого…» – бормотал Сергей. То ли гость пристал к Маше и она ушла спать, то ли Маша как-то не так ответила на его замечание, в общем последовало «пойдем выйдем».
Летом Маша отвезла дочь к родителям в Казахстан, на взятый в банке кредит они с Сергеем съездили на море в Калининград, где в часовне, чуть ли не на пляже, их обвенчал какой-то доброхот-священник. Осень и половину зимы я провел на юге и снова поселился в той квартире в феврале 2008-го. Сергей там уже почти не жил, а когда заглядывал, либо занимал по-быстрому деньги и сбегал, либо ввязывался в скандал. Брал даже по 100, 200 рублей, я вскоре давать перестал. Приходил среди ночи, будил, говорил, пойдем выпьем, мне плохо.
Маша рассказала, как Сергея на контрольной закупке приняли с травой – он в одной рубашке выбежал из ресторана просто коробок забрать – взяли за обе руки, назвали сумму, которую нужно отдать через три часа. Сергей, не помня себя, прибежал к бабушке, выпросил у нее все, что было, потом бросился к Маше. Она была на работе – вынес даже золотые кольца. Скандал был большой, зато откупился. Лодка разбилась о декорации.
Весной Сергей стал приходить раз – два в неделю, и почти каждый его визит заканчивался дракой. Маша зачем-то пускала его. Уже через час-полтора она визжала, Сергей рычал. Я не вмешивался, звуки за стенкой были для меня хорошей иллюстрацией того, от чего следует нестись сломя голову.
В июне Маша куда-то съехала, забрав всю мебель, посуду и даже холодильник. Квартира продавалась, я доживал в ней один. Спал на полу, на одеялах. Из вещей оставались только стул, стол, тумбочка с телевизором да беговая дорожка, которую Маша почему-то решила оставить мне.
Сергей явился как всегда поздно, часов в одиннадцать, – тихий, с подбитым глазом в давно не стираных джинсах с майкой. Я пускать его за порог не стал, сказал, что сплю. Сергей сообщил, что они с другом ищут, где бы посмотреть футбол, денег, чтобы посидеть в «Кружке» нет. Нельзя ли у меня, друг здесь же, в подъезде. Нет, нельзя. Завтра рано вставать. Сергей как-то обреченно вздохнул, сказал, что на днях будет защищать диплом. Я кивнул, ноги зябли на кафеле в темном предбаннике. «Жалко, что с Машкой так получилось. Не знаешь, где она?» Я ответил, что не знаю, мы попрощались.
* * *
Летом мне просто надо было закрепиться в том районе. Сжег все мосты, а новых не заготовил, даже понтонов. Приходилось форсировать вброд.
Я работал журналистом на подхвате в офисном центре на суровой Дмитровке. Мы готовили корпоративные газеты, все время спешили. Вынужденный ездить через весь город с двумя пересадками плюс днем по работе через ад ремонтируемого шоссе, я скоро совершенно выбился из сил. Редактор был недоволен, говорил, что мне надо больше выкладываться. Начинался июль, усиливалась жара. Я стал искать квартиру неподалеку от работы.
Саша позвонила вечером, когда я плелся домой, не помня себя после двух интервью. Сестра распечатала ей объявления из Интернета, в руках я сжимал пакет с замороженным брокколи. Такая хохотушка, болтушка, по голосу почти красотка. Машинально кокетничая, мы проговорили минут пятнадцать.
На следующий день вечером я пришел к ней с работы пешком. Путь лежал через зачахшие дворы, мимо прудов улицы Ковалевской, осыпающихся хрущевских домов, в некоторых из которых уже никто не жил.
Встретили меня вдвоем: сестра – миловидная, но не интересная студентка консерватории и Саша, в которой нельзя было не заметить плохо замаскированную, ни с чем внешним не связанную ярость. Глаза навыкате недобрые, круглое лицо, все тело круглое, мешковатое, движения резкие, угловатые. Об обычных вещах она говорила нервно и томно одновременно, всегда готовая сорваться на крик; рассказывала про своих бывших соседей – мужа и жену, живших в предложенной мне комнате. Они все трое были из Тульской области и познакомились для съема двушки. Сейчас жена вынужденно уехала домой, а муж Александр нашел себе другое жилье, где поселится с каким-то приятелем. Я слушал все это зевая, предстоял еще неблизкий путь. Договорились, что вещи перевезу на выходных.
В субботу навалилась настоящая жара. Мне помогали двое рабочих, Саша бегала вокруг нас, придерживала двери. Потом мы остались вдвоем, она принесла маминой наливки, я нехотя согласился выпить. Саша рассказала, как работает в бухгалтерии завода неподалеку от станции «Савеловская», на выходные часто ездит в родную деревню. От вина лицо ее раскраснелось и стало еще более неприятным. Ночевать я не остался, поехал на старую квартиру, чтобы расплатиться с хозяйкой.
На второй вечер раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал женское дыхание. Никаких сомнений. Я стоял в темноте и слушал, как напряженно молчала незнакомка. Два или три раза я сказал «Алло!», потом положил трубку. За вечер звонили еще трижды. Наутро я спросил Сашу, не бывало ли такого прежде, может, на линии сбой? «Не знаю, нет… – ответила она бегло, не глядя в мою сторону, – ты не беспокойся, все будет в порядке».
Следующим вечером я стоял на балконе, опершись о перила спиной, и потягивал черный русский. Саша вышла из ванной голой, с волосами, обмотанными белым полотенцем. В темноте она могла меня и не заметить, замерла на пару секунд перед зеркалом в освещенной прихожей. Запомнились только невероятно красные ноги.
На выходных Саша уехала, а звонки продолжились. Я был дома, шли дожди, выбрался только днем в ТЦ на распродажу. Я быстро свыкся с этим дыханием в трубке. Думал порыться у Саши в холодильнике, но потом просто сварил суп из консервов. Расшифровал за два дня три интервью.
Как-то на неделе я неторопливо шел от «Пятерочки» с двумя пакетами продуктов и встретил у подъезда седую женщину в плаще. У нее была неприметная внешность, какие-то размытые черты лица – пенсионерка почти сливалась с кустом, на фоне которого стояла. «Добрый день! А вы вместо Наташи и Саши здесь, да? Наташенька так жаловалась мне, так жаловалась…» «Простите?» «Да, ничего. От Саши столько она натерпелась, СТОЛЬКО. Вы не будьте как Саша, хорошо? Вы надолго здесь?» «Пока не знаю», – смущенно пробормотал я, пытаясь понять, о чем и с кем вынужден беседовать. «В любом случае, будьте, пожалуйста, осторожны. У молодежи сейчас такая трудная жизнь…» Я, наконец, нащупал в кармане ключи.
Дверь в комнату Саши, как всегда по вечерам залитую солнечным светом, была нараспашку. Саша сидела на полу в халате и что-то шила. На меня она посмотрела исподлобья – днем звонила на работу и ругалась из-за не выключенного в ванной света. Чтобы стряхнуть оцепенение от разговора с призрачной стивенкинговской старухой, я, войдя в свои пыльные апартаменты, рухнул на кровать и стал читать воспоминания Мандельштама о поездке в Армению.
Пару недель спустя, в пятницу, пришлось засидеться на работе допоздна, редактор Денис требовал сдать тексты для уходящего в печать номера многотиражки. Я брел домой затемно с банкой отвертки в руке, на берегу пруда увидел Сашу, сидевшую на лавке с каким-то типом в очках. Они держались за руки, о чем-то оживленно спорили. Я сделал небольшой крюк, чтобы не проходить рядом.
Дома поел доширака с помидорным салатом и лег на неразобранную постель. Слушал рок по радио, естественно, задремал. Во сне меня преследовали какие-то фурии, мы бегали по заброшенному пятиэтажному дому где-то у Садового кольца, битое стекло хрустело под ногами. Поначалу удалось оторваться, но потом, отвлекшись на какой-то стон, я очнулся уже от того, что лежу, а одна из них елозит по мне. Я встряхнул головой и понял, что наяву происходит то же самое – на мне сидит Саша в задранном платье. Я оттолкнул ее голову, пихнул левым коленом. Саша подалась назад и недовольно на меня уставилась: «Что такого?» – «Где твой друг?» – «Александр в ванной. А тебе что, неприятно?» – «Я хочу спать и тебя, кажется, ни о чем не просил». – «Ты такой одинокий…» – «Все мы одиноки в этом городе. Иди к своему другу, не надо тут драм». Саша, недовольно урча, вышла из комнаты.
Я опять уснул, на этот раз обошлось без фурий, скорее, было что-то похожее на кавказское путешествие Мандельштама. Разбудил звонок. Был еще вечер, хотя и поздний. В прихожей горел свет. Я выбрался из комнаты, снял трубку стоявшего на кухонном столе телефона. «Передайте, что я все про них знаю! – закричала женщина, и как-то сразу стало понятно, что это та самая, которая звонила каждый день. «Кому им?» – на всякий случай уточнил я. «Будь они прокляты! Я тут с сыном, а они там...!» – еще более яростно заорала предполагаемая Наталья. Я положил трубку и уставился на Сашу и Александра, куривших на балконе.
Утром я слышал, как Саша гремела посудой. Вставать не хотелось, тело ломило, как будто работал всю ночь. Саша демонстративно на всю квартиру спрашивала, какой чай будет пить Александр, с чем сделать ему бутерброд. Потом они ушли, я сходил в редакцию. Выправил еще пару интервью, отослал их Денису. Тот перезвонил, недовольный, сказал, что скоро заканчивается испытательный срок и не уверен, что со мной стоит продлевать отношения. Что тогда я буду делать в этой прекрасной квартире? – подумалось мне. Вечером ведь опять будут звонки и все остальное.
Вечером мы встретились с Сашей, конечно, на кухне. Спокойно сели друг против друга, я достал вино. «Это же был тот самый Александр, да?» – «Тот самый». – «А я вчера говорил с Наташей. Той самой. Она звонила». – «Мне все равно, – скривила губы Саша. – Мне на нее плевать, она сумасшедшая». – «Проклинала вас, говорила, что все знает». – «Что она знает, несчастная дура?» – «У нее же ребенок, так?» – «Ее отправили домой, потому что там лучше, там уход. А она, навоображала себе!..» – «Навоображала?» – «Конечно!.. Ты такой самодовольный! Слишком самодовольный! – вскочив на ноги, закричала Саша. – Таких, как ты, наказывают! Это наше дело и наши сердца, а ты просто платишь за комнату и живешь в ней, понял?!» – «Понял, понял».
«Это наши сердца, твою мать!» – орала, топая, пунцовая Саша. Я запер комнату на ключ, надел ветровку и, надев шлепанцы, вышел из квартиры.
На районе было все как обычно, по-субботнему. В кабаке веселились с караоке, молодежь тусовалась с пивом на автобусной остановке. Я пересек улицу и, срезав угол, вышел к стоянке маршруток. Сел, наверное, в одну из последних. Пусть путь предстоит неблизкий, зато в конце я окажусь у метро «Белорусская», в шаговой доступности от Кремля.
* * *
«На могиле любви прорастает справедливость, на могиле справедливости – равенство, на могиле равенства – закон, на могиле закона – беззаконие», – цитировал отец Андрей Николая Сербского. Не ручаюсь за полную точность – много лет прошло с тех пор.
Отец Андрей не был похож на других священников. Молодой, но при этом с очень строгим спокойным лицом, несуетными уверенными чертами и жестами. Говорил он так же, как будто подбирая слова, но складывая их в очень уместные, понятные каждому конструкции. Когда я впервые увидел отца Андрея, мне было тринадцать. В старом песчаном дворе он отпевал одного моего дальнего родственника.
Рассказали, что отец Андрей с женой и двумя детьми недавно переехал из райцентра и снимает где-то неподалеку дом. Церковь, в которую его назначили настоятелем, располагалась в самом центре города на территории больницы. В советское время была складом, теперь ее только начинали восстанавливать. Тем летом в город приезжал Патриарх Алексий, единственную службу он провел именно в церкви отца Андрея. Все ее работники – и миряне и духовные – были очень воодушевлены, среди них было много молодых людей, таких постсоветских романтиков, веривших в преображение духа среди ободранных коммунистами стен. Большая Церковь возрождалась, и отец Андрей был одним из выдающихся ее сержантов.
Прихожанином я не стал, но в храм заходил довольно часто, даже когда службы не было. Бывал, разумеется, и по воскресеньям. Богослужения отец Андрей вел длинные, по монастырскому чину, на исповеди говорил подробно, без присущего некоторым клерикального снобизма. В ответ на жалобы на учебу, например, предлагал позаниматься, рассказывал, что в «прошлой жизни» работал учителем математики.
Время было интересное – второй ельцинский срок. У всех на все хватало сил, хотя и жили небогато. По вечерам, когда играли с парнями в футбол или просто шлялись по дворам, я видел, как отец Андрей с помощником и его афганской борзой прогуливались, что-то обсуждая.
Тогда же, в старших классах, я побывал в новой большой церкви, построенной в спальном районе. Это был первый за десятилетия храм, возведенный в городе. Он стоял отдельно от всех домов, возвышался на берегу реки. Там работали полноценная школа, иконописная мастерская. Настоятель отец Борис был чуть старше Андрея и, говорят, в перестроечные годы занимал высокую должность в крайкоме комсомола. Соответственно все проекты его продвигались успешно. Проповедовал отец Борис гладко, уверенно, но с налетом казенного блеска риторики.
Я помню крестный ход на Пасху, как на ветру, на пороге храма, проникновенно говорил отец Андрей. И, хотя не был я ни праведно жившим, ни даже сколь-либо глубоко верующим, это производило впечатление, слезы выступали на глазах.
Поступив в университет, я стал бывать в церкви реже. Вставать по воскресеньям было не так просто, появилось много новых книг, умных, критично мыслящих людей. Отец Андрей читал студентам-филологам лекции, несколько раз мне доводилось их слушать. Выглядело все емче, эрудированнее – может, сказывалась специфика аудитории. Ездил в Сербию, Косово, рассказывал про тамошние ужасы. В общем, собеседником отец Андрей по-прежнему был впечатляющим, в бороде появилась первая седина.
Перед выборами 2003 года отец Андрей заговорил о политике. Он не агитировал прямо за «Родину», но в церкви продавались журналы, в которые ее лидеры писали статьи, общий тон агитации этих деятелей был право-православный. Меня это несколько смущало, хотя по своим же знакомым студентам видел, что это такое веяние времени: арестовали Ходорковского, никто ничего не понял; те, кто на первом курсе голосовал за СПС, на пятом строем пошли вотировать за «Родину».
В феврале 2004 года я чуть ли не после бессонной ночи зашел на воскресную службу. Людей было много, но это были уже не те молодые, вдохновенные, что несколько лет назад. Кто-то постарел, кто-то переехал, большинство составили традиционные для приходов РПЦ пожилые женщины. Отец Андрей произносил яростную проповедь. Перед службой он посмотрел новости, в которых рассказывали об обрушении здания «Трансвааля» в Москве. Священник прямо обличал разврат аквапарка, говорил, что это кара. Его реакционный пафос звучал тяжко и неуместно. Проповедь я не без труда дослушал, но на продолжение службы не остался. Вышел во двор, на воздух. Сказывалась бессонная ночь.
Через несколько месяцев по одному из местных каналов я увидел репортаж, в котором дольщики возмущались несвоевременной сдачей дома. Компания, строившая их жилье, разорилась, говорили, что не без участия серьезных провластных воротил. В общем, обычная история. Одним из выступавших на этом импровизированном митинге у недостроенной коробки дома был отец Андрей. У него тоже должна была быть квартира в этой многоэтажке.
В 2008 году в Москве я попал на церемонию прощания с патриархом Алексием. Мы стояли с подругой в очереди и смотрели, как плачут над скончавшимся взрослые состоявшиеся люди – не какие-то бабки, маргиналы, совки, которыми любят выставлять верующих местные антиклерикалы. Такие искренние глубокие эмоции, будто действительно эпоха заканчивалась. Подруга сжимала мою руку. «Видишь как», – растерянно шептала она.
А совсем уже недавно я наткнулся в Интернете на известную многим историю. Одиозный московский художник, тоже не маргинал и вполне одобряемый официально, привез в город свою выставку. Местные радетели традиций пришли протестовать, они себя чувствовали хозяевами положения. Художник вышел, они обступили его, бряцая погонами, какими-то эполетами. Полиция стояла поодаль и не вмешивалась. Художник что-то пытался объяснить, не знаю, прав он был или не прав, и тут из толпы выскочил мужчина с практически седой бородой и плюнул в него. Потом выяснилось, что это священник. Он дал интервью, в котором заявил, что плевок был акцией современного искусства, долго и подробно обосновывал эту свою концепцию. Надо ли говорить, что этим священником оказался отец Андрей?
* * *
Позади осталась Россошь с ее продавцами балыков и общительными пьяными подростками, поезд нёсся со скоростью 100 километров в час. На верхней полке я сочинял письмо предложившей, черт возьми, начать все заново. В плацкартном вагоне было темно, и только в нашем купе горел свет. Начнем все заново, закончим все по-старому.
– Спускайся, выпьем, – сказал мне лейтенант.
– Я не пью.
– Ты? Не спишь!
– Здесь для этого слишком светло.
– Давай, давай, – настаивал он, – хотя бы поешь. У меня много еды.
– Я сегодня ел уже три раза. Я хочу спать, а не есть. Я очень мало сплю.
– Ты разговариваешь как дебил…
– Знаю. Это от недосыпа.
– Выпьешь, поешь и ляжешь спать. Я не могу сидеть один, у меня еще целая ночь.
– Мне нельзя.
Лейтенант вздохнул, тряхнул головой и сделал несколько шумных глотков из алюминиевой банки:
– У меня сын родился. Ему месяц завтра исполнится, и завтра я впервые его увижу. Понимаешь? Понимаешь ты, что это значит?
– Я понимаю, но...
– Ты хочешь меня обидеть?!
– Я хочу спать…
«Можно потише?» – послышался старческий голос из душной, пахнущей дошираком темноты.
– Заткнитесь! Еще один заговорит, и я заставлю вас всех тут раком ходить, полвагона перестреляю! Поняли?!
Никто не ответил. Мимо, раскачивая бедрами, с безразличным видом прошагала проводница; мне вспомнилась история майора Евсюкова.
– Я спускаюсь.
– Так-то лучше. Что будешь пить?..
Поезд, резко затормозив, остановился где-то в степи.
С Андреем встречаемся в его обеденный перерыв. Люди на главной улице города выглядят приветливо и опрятно, но что-то не так. После Москвы, после сумасшедших толп в метро я уже не способен избавиться от ощущения подвоха. Не могут они тут так расслабленно вышагивать. Слишком подозрительно, слишком плавно. Третий день я не принимаю таблетки – ощущение угрозы нарастает изнутри.
– Как мама? – усевшись за стол, Андрей снимает ботинки и выставляет их в проход между столами.
Я представляю, как мой институтский друг надевает бахилы, потом марлевую повязку. Лицо Андрея выражает обычную смесь брезгливости и дружелюбия.
– Врачи говорят, что лучше, а я никаких изменений не заметил. Она выглядит устало, очень устало.
– Устала? От чего?
– В широком смысле. Не знаю, как сказать. Пока что она останется в больнице. Может быть, к осени что-то изменится. Как у вас?
– У нас ипотека, меня повысили до начальника подразделения, жена учится лечить энергиями. Пока что только дочку – себя мне удалось от этого оградить, но это, думаю, ненадолго. Ездит куда-то на побережье, в Адлер, какие-то у них семинары.
– Это не секта?
– В том-то и дело, что нет. Секта – это хотя бы бывает забавно. Гуру, антураж, сексуальное напряжение. Я мог бы страдать… Кстати, насчет сект. Твоя Лиза, по-моему, занимается чем-то подобным. Они с мужем живут порознь. Я переписывался одно время с ней в аське, потом бросил. «Очистись от скверны, скоро прилетит метеорит и наступит тысячелетнее царство любви», – в общем, обычная эта бодяга… Иногда, когда стою в пробке на этом вот перекрестке, я вижу ее с товарками – раздает какие-то листовки, улыбается. Интересно, почему их не гоняют менты?
– У тебя есть ее телефон?
– Кажется, она поменяла номер. И в аське не появляется. Ты же знаешь, по какой схеме эти конторы работают: общение с сатаной лишь через одобренного гуру провайдера.
– То есть найти ее можно только на перекрестке?
– Получается, что так. Только нужно ли? Слушай, а у тебя какие планы вообще? Хочешь, встретимся после работы, сходим выпить? Здесь вот, в цехах пивзавода, наоткрывали очень даже неплохих баров.
С Лизой мы встречались на первом курсе – полгода или чуть меньше. До июня, в общем, пока не начался сезон. Она стала уезжать на моря то с одним, то с другим. Мне быстро надоела эта калифрония дримин. Нашу любовь я сочинял, записывая подробности на папиросной бумаге; читая Хэнка, переведенного Немцовым. Потом Лиза вышла замуж за парня, который ездил на большой машине и, как она говорила, деньги липли к его рукам. Мы не виделись несколько лет до прошлого августа, когда она жила в гостинице «Шахтер». Лиза привезла мне в подарок какое-то сандаловое масло, прощаясь, пожелала скорее увидеть океан.
Шамот растолстел еще больше и стал похож на депутата. Мы сидим на скамейке неподалеку от входа в популярную этой весной букмекерскую контору. Шамот говорит, что женился и резко сменил круг общения. Звучит забавно. Я чуть по привычке не достаю диктофон.
Смотрит на меня со своей лукавой обезоруживающей улыбкой:
– А у тебя как столичная жизнь?
– Играть я почти перестал. Иногда захожу в подвал на ВДНХ, встречаю там Юрия Розанова с толпой почитателей.
– О, дядя Юра. Он хороший. Когда вырасту, я хотел бы стать таким же.
– Думаю, ты на правильном пути.
– Кто знает? – усмехается Шамот. – Мне тут на днях Гриша рассказывал, что на него из Нигерии порчу наводят посредством иголок и куклы Вуду.
– На здоровье жаловался?
– Да он как бабка на лавочке: жалуется на все и сразу, лишь бы деньги не отдавать.
– Гриша хорошим был когда-то.
– Ага, пока не проиграл Канцлеру свою палатку на вещевом.
– А он как?
Шамот усмехается:
– Куда-то исчез, не знаю. Может, мемуары пишет. Я распространяю слухи о его эмиграции в ФРГ.
– Ну а на самом деле?..
– Говорю всем, что в своем ресторанчике в пригороде Мюнхена Канцлер наливает всем бесплатно в дни, когда «Динамо Москоу» обыгрывает «Спартак»…
Начинает накрапывать дождь, и Шамот говорит, что ему нужно домой на пятничный семейный ужин. Перед уходом он рассказывает о звонке от Лизы:
– Она разбудила меня как-то, было то ли три часа ночи, то ли четыре. Сказала, что все хорошо и попросила передать, что любит.
– Кого любит?
– Просто сказала, что любит.
– А кому передать?
– Без уточнений. Передать – и все.
Пьем с Андреем допоздна. На территории завода действительно бары, но ничего хорошего там нет. Это не как в американских сериалах или на Никитском бульваре, а как в сельском кабаке, прокачанном безумным аренби… Ко мне подходит рьяно накрашенная девушка в черных мини-шортах. Она сообщает, что ее брат в школе избивал таких, как я ежедневно, просит сигарету. Когда даю, ломает ее и бросает в лицо. Хохочет, подруги тоже. Я хватаю бокал с пивом и выплескиваю в лицо. Дальше как в фильме «Пьянь»: я с каким-то гамадрилом во дворе, вокруг толпа улюлюкает и визжит. Я вижу Андрея, проводящего ребром ладони себе по горлу. Небо сгущается над нами, отчетливо слышу ее голос. Какая еще Лиза? Какое – начать с начала? Мы сходимся и начинаем наносить друг другу удары. Один. Два. Три. Четыре… Девять…
Я иду пешком до перекрестка, который накануне упоминал Андрей. Один глаз не открывается, во рту запекшаяся кровь. День солнечный, но для середины мая совсем не жаркий. Северный ветер треплет прически, я покупаю в ларьке сигареты и кладу их в карман.
На аллее, возле кафе, стоят несколько девушек в одинаковых белых блузках, длинных зеленых юбках и прозрачных косынках. Для сектанток они довольно милы. Приблизившись, я понимаю, что это промоутеры, рекламирующие услуги сотового оператора. Вытаскиваю из портфеля газету, сажусь на скамейку и с расстояния в дюжину шагов начинаю рассматривать вербующих клиентов девушек. Выглядит все это довольно нелепо, но меня такое положение дел даже раззадоривает. Я придумываю биографии, имена. Лизы среди девушек нет.
Минут через пятнадцать я решаюсь действовать.
– Привет – говорю я – вы знакомы с Лизой?
– Журналом? – спрашивает девушка, улыбаясь автоматически, но дружелюбно.
– Нет. Другой Лизой. Карасевой.
– Лизой Карасевой?
– Да, с ней.
– А она у нас работает?
– Мне сказали, что ее тут видели.
– Да. И когда?
– Не знаю… Регулярно.
– Очень мило. Вы знаете, кто я?
– Вы… девушка.
– Да, и еще я не Лиза Карасева! Мне кажется, вам лучше поискать ее где-нибудь еще.
«Что тут такое?» – промоутеры в зеленых юбках выстраиваются полукругом за спиной моей собеседницы.
– Ничего. Молодой человек ищет Лизу и пока не находит.
«Он?» – «Лизу?» – «Этот?» – «Ты себя в зеркало видел вообще?..»
Я смотрю под ноги – обувь, в отличие от одежды, у них разная.
* * *
Поезд проносится мимо в сумерках. Папа смеется, кровь на бейсболке. Бинты под ногами, серые тени; за турникетом лес. У ларька драма, 50 рублей. Like a rolling stone в инстаграмме. Не папа – мама. Двоечка справа. Уехала без.
До станции «Пушкино» со всеми остановками, мужик в грязной майке рекламирует Хайяма. Есть еще много: Гумилев, поэт-офицер-мученик, его боевая подруга; мимо проносится русские люди – те, кто не платит, но курит и пьет. Из хвоста по их следам идут контролеры.
В тамбуре накурено, в детстве мы слышали эту песню. Она стоит, выгнувшись, взглядом разрезает его наискосок. Расслабленного, скользкого, в полосатом костюме. В одной руке пиво, в другой сигарета. Кокетство – похмелье после тяжелой недели. Вечер пятницы, братья и сестры.
Выйдя с просмотра «Человека-паука», двадцатичетырехлетний последователь дзен-буддизма прыгает с криком на автостоянку. В кармане у него находят записку, в которой обличается Суть Времени. И это не синопсис нового Мураками. Это, похоже, просто конец. Танцы продолжатся, но с другими звездами. По нашим данным, сюда идут контролеры...
Она улыбается уже откровенно. Он сбрасывает окурок, достает пачку и тут же закуривает следующую. Поезд медленно подплывает к платформе. Да, накурено и очень свежо.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Дмитрий Воронин
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.