Мода на лошадей у нас пошла с Михалыча. Он много лет назад приехал к нам в деревню не от большой нужды или любви к сельскому хозяйству, а подальше от городской суеты, чужих глаз и кривотолков.
Сынок у него не совсем обычный, про него шептали — аутист. Семья была чудная. Супруги робкие и простые, несмотря на то, что жили очень зажиточно. Сами по хозяйству ничего толком не умели, но и не скрывали этого. Свысока не глядели, за помощь всегда благодарили. Отстроили дом не дом, а по-нашему так целые хоромы. И конюшню такую, что и людям там жить не стыдно было бы. Даже с отоплением. Говорили, сыну положено с лошадьми общаться, раз с людьми у него не очень получается. Ну пусть, да только мы смотрели и не выдержали. Стали ходить по одному да папаше мозги вправлять, что не нужны парню всякие карточки да кубики. А самостоятельность нужна; чтобы лошадь сам чистил, кормил, глядишь, и запрягать научится бы. А то на всем готовом — какое же это развитие?
Михалыч злился да хмурился. «Не такой он ребенок, как другие, — говорил, — он особенный». А как же не такой, если смеется, когда лошади его привечают да с ладошки сахар кушают, если по часу может цветы разглядывать, жуков наблюдать? А что не говорит он почти ни с кем — бывает, что уж, а от людей чужих прячется — так это пройдет со временем, привыкнет. Мальчишка хорошенький такой, добрый. Капризничал иногда, но это и понятно: свободы ему нет ни в чем. Любого пацана начни с ложечки кормить, так он тоже закапризничает...
И оттаял Михалыч потихоньку. Перестал наших чураться. Начал мальчика одного во дворе оставлять. Звали сына его Артемом, ласково мать его Тимочкой кликала. А мы стали звать его по-простому, Тимохой.
Мама у него стихи писала и рассказы всякие, говорят, их в городе печатают. Сама худющая, как коромысло, того гляди и мальчишку до того же доведет. За Михалыча-то не страшно: там килограммов сто здорового энтузиазма и еще пара кило тоски, которые он усердно заедал булками и шашлыком. Булки наши бабы им пекли. А шашлык он сам жарил. Платили они за каждый чих, за малейшую услугу, и все с благодарностью. «Спасибо, — говорили, — что вы так добры к нашему мальчику».
Через год, как мы и пророчили Михалычу, Тима его уже не прятался за поленницу, когда кто-то из наших приходил к ним во двор. Сначала он замирал, но мужики с ним здоровались и проходили мимо, он и успокаивался. Даже навстречу шел, хоть и смотрел всегда вниз, словно на земле что-то рассматривал. Так что привыкли мы к ним, а они — к нам. Незаметно пролетело три года, и превратился наш Тима из ребенка-подростка. Верхом скакать научился. Это уже показатель того, как сильно окреп мальчишка и страхи преодолел.
Невероятная жажда жизни и любознательность кипели в его слегка неуклюжем теле. Он прощал миру все, лишь бы иметь свободу. А свободы в деревне сколько хочешь. У нас свободы пруд пруди, только пользоваться ею некогда: то пахать нужно, то сеять, то избу поднять, а то и вовсе кто-то помер или родился - сразу суета.
А Тимохе что? Ему ни жать, ни хоронить. Он и хоронить. Он и ходил себе по огромному двору, как по поляне, у пруда сидел.
Мы, соседи, стали чаще подходить к Тиме, звали собой в лес или на реку. Он никогда не шел, но начал улыбаться со временем, понимал, что к нему с добром обращаются.
А вот этим летом как-то позвал я его в лес, и он вдруг согласился пойти!
Мы недалеко ходили. Насобирали травок всяких. Я развел костерок у ручья, заварил наш букет, остудил Тимохе кружку чая. Пили и даже поговорили немножко. Потом домой пошли. А дома мать его как увидела, так слезами залилась: от радости, что ребенок людей признавать начал и общаться. Я даже загордился немного, что вызвал у него особое доверие: чувство такое в душе, будто внука на руках подержал.
Так мы и жили. Петр Михалыч дорогу нам сделал: по улице как по городскому проспекту теперь гуляем. Сараи всем поднял, а то, говорит, пожароопасные сооружения у нас. И жеребят дарил направо и налево. У него плодятся, а ему не надо. А мы в свою очередь учили его с лошадьми обращаться, хозяйство держать.
Бабы наши стирали и готовили, прибирались в их доме, жалели их, худющую мать и тихого сына. Тима не любил, когда его обнимали и тискали. Ага. Бабам нашим это объясните! Они пока всю слезу жалостливую на затылок стриженый не выльют, живым его не выпустят. А то, что он протестует, так кто ж послушает! Русская женщина обнимет — как утопит, и только слышно, как бьется сердце огромное, желающее обогреть и успокоить болящего. Думаю, это лучшая терапия для городского задохлика, в котором ни весу, ни уверенности. Чем бы он там ни болел.
Мы, мужики, больше с Петром Михалычем общались, подсказывали ему, что да как нужно по хозяйству делать. Он в бизнесах-то мужик грамотный, а в деревне — хуже маленького. Каждому свое.
Лошадей Петр обожал. Холил их, как детей малых. Лакомство каждый день подносил им под каждую морду. Как на жеребят смотрит, так слезу умиления вытирает. Удивительно добрый человек, умный... Чему его ни учи — все впрок идет. И копыта скоблить научился, и запрягать, и без седла ездить... А мы и рады.
Хорошо жили они, тихо и мирно. Тима рос, глаза его стали больше фокусироваться на неживых предметах. Вот стоит он, смотрит на березу, и не поймешь, что с ним что-то не так. А увидит кошку ли, ребенка или еще кого — все, пошли глаза в пляс, взор круги нарезает. Иногда с ним такое бывает. Руки его стали гораздо послушнее, пальцы приловчились ко многим задачам. Чистил лошадь с удовольствием, тщательно, а та и рада, не шелохнется. Долго он, конечно, возился с каждой заботой... Так а куда ему спешить? Слава богу, семеро по лавкам не ревут, живет в ласке, достатке. Можно жить ему и в таком тихом, замедленном темпе.
Вот как-то запряг Тимоша лошадку и поехал верхом. Запрягать-то начал на рассвете, а выехал со двора — уж роса просохла, стадо прошло, ребятишки вовсю по деревне забегали. Он поскакал из деревни к реке. До нее далековато, а пристругу затянул плохо, что обычно с ним не случалось. Вот и получилось, что седло сместилось в сторону буквально на пару сантиметров, подпруга впилась в кожу лошади и нещадно терла всю дорогу домой.
Пришла лошадь, прихрамывая на переднюю ногу. Отец как раз во дворе был. А страсть к лошадям он испытывал не меньшую, чем к сыну, поэтому, почуяв неладное, сразу подбежал, а как увидел стертое место, стащил парня с седла и заорал на него, наверное, первый раз в жизни. Потом ловко расседлал коня, обмыл и обработал рану и, не замолкая, отчитывал сына все это время, таская его за собой с места на место за плечо. И тоже, наверное, впервые Тима молчал и не сопротивлялся.
После этого случая его выздоровление пошло семимильными шагами. То ли общение отца сменилось — не как с больным разговаривал, а обычно, как со всеми, то ли ответственность парень осознал, увидел раны у любимого коня, которые причинил сам, понял, что может больше, чем кажется, и отвечает за свои действия, то ли что еще сработало в его голове... Но уже через год он заговорил нормально, а через два общался с людьми как равный.
Мало в деревне тех, кто видел Тимин взгляд в упор. Разве что жена его, веселушка Дарья, доярка. Да теперь еще и дети. Когда первенец Артем только-только фокусировал взор, его папа невольно ловил блуждающий взгляд младенца. Может, это и вернуло его к нормальной жизни окончательно. А лошади у нас теперь в каждом хозяйстве есть. Спасибо Михалычу!
Я вот все думаю, что это жизнь ему за добро добром отплатила. Никому он в помощи не отказывал, кого деньгой, кого советом умным выручал, вот и вернулось ему стократно. Привез много лет назад в деревню необычного сына, на которого врачи рукой махнули при таком-то диагнозе. А теперь они с женой счастливые, внуков нянчат, в невестке души не чают, с Артемом на равных беседы ведут, и все у них в жизни ладно получается. Дай Бог...