Если я когда-то сомневалась в своей роли в семье, всё прояснилось в момент, когда я нашла завещание.
Солнечный луч пробивался сквозь пыльные шторы в гостиной, освещая знакомые трещины на стенах. Я была в родительском доме — той самой квартире, где выросла и за которую платила пять лет. Здесь каждый уголок хранил воспоминания: потертый диван, где мы с Лизой смотрели мультики, кухонный стол с царапиной от её подросткового бунта. Теперь я вкладывала в это место не ностальгию, а деньги: коммуналка, продукты, ремонт крыши, уборка. Воздух пахло старой бумагой и мамиными духами, которые она не меняла с девяностых.
Лиза, моя младшая сестра, жила как бабочка в коконе иллюзий. Она сменила десяток хобби, вешая на стены акварели, гитару, керамику, но ни одно не стало работой. Её комната напоминала лавку старьёвщика: груды книг о самопознании, полупустые тюбики краски, коробки с «бизнес-стартапами», провалившимися за неделю. А я… Я считала каждую копейку, чтобы их мир не рухнул.
В тот день я разбирала мамины счета, сидя за её бюро с выдвижными ящиками, забитыми квитанциями. Солнце уже клонилось к закату, когда среди бумаг мелькнула синяя папка с надписью «Завещание». Сердце ёкнуло, пальцы похолодели. Читать чужие бумаги нехорошо, но разве я не заслужила знать? Я платила, решала, спасала — значит, имела право.
Оказалось, права у меня не было.
Квартира, дача, бабушкины украшения — всё Лизе. Меня упомянули в шаблонной фразе: «любим обеих дочерей одинаково». Буквы расплывались перед глазами. Я вспомнила, как три года назад брала кредит на операцию маме, как ночами сводила бюджет, отказываясь от новых туфель и отпуска. А они… Они словно стёрли эти годы ластиком.
Дверь скрипнула. Мама замерла на пороге, её тень легла на пол рваным пятном.
— Анна, что случилось? — её голос дрогнул, словно она уже знала ответ.
Я подняла документ, и синяя папка задрожала в моих руках:
— Это правда? Всё Лизе?
Она потупила взгляд, крутя в пальцах край фартука. За её спиной маячила фигура отца — он стоял в коридоре, не решаясь войти.
— Доченька, Лиза… она не такая сильная, как ты, — прошептала мама, будто оправдывалась перед самой собой. — Ей нужна опора…
Я шлёпнула папкой об стол. Стакан с карандашами звякнул, и один покатился по полу, оставляя за собой чёрную черту.
— А я? — голос сорвался на крик. — Я для вас что? Денежный мешок с ногами?
Отец ворвался в комнату, запах его одеколона смешался с запахом старости.
— Не устраивай драму, — он говорил медленно, как будто объяснял ребёнку. — У тебя карьера, квартира. А Лиза…
— Лиза без вас сдохнет? — я встала, задевая стул. Он грохнулся, и звук эхом разнёсся по квартире. — Кто платил за её курсы дизайна? Кто вытаскивал вас из долгов, когда папа потерял работу?
Он отвернулся, разглядывая трещину на обоях. Его пальцы нервно барабанили по подоконнику.
— Ты справишься, — бросил он в окно. — А она…
— А я должна? — рассмеялась я, и смех звенел как разбитое стекло. — Может, мне тоже лечь на диван и ждать, пока жизнь сама меня обслужит?
Мама потянулась ко мне, но я отшатнулась. Её рука повисла в воздухе, словно побитая птица.
— Ты же наша… — начала она.
— Чужая! — выдохнула я. — Похоже, только я это поняла.
Первым шагом стал отказ. Я отключила автоплатежи, будто перерезала невидимую пуповину. Две недели тишины звенели громче криков. Родители, видимо, верили, что я одумаюсь — как в тот раз, когда в пятнадцать лет ушла ночевать к подруге, но вернулась утром с булками к чаю.
Но на третий день молчания я купила красное платье — то самое, на которое копила полгода. Надев его, крутилась перед зеркалом, и ткань развевалась как флаг свободы.
Сообщение отца пришло на закате: «Кредит просрочат через неделю». Ни имени, ни привета — только сухой остаток нашего общения.
Я ответила, глядя на зарево за окном: «Лиза справится — ей же всё досталось».
Они зазвонили через пять минут. Мама писала дрожащими буквами: «Поговорим?» Я представила, как она сидит на кухне, обхватив старый телефон, а Лиза орёт, что я «свинья». Выключила звук.
Их приход был предсказуем, как финал плохой мелодрамы. Утро началось с глухих ударов в дверь — отец стучал кулаком, будто выбивая долг.
— Анна, открывай! — его голос пробивался сквозь дерево.
Я впустила их в прихожую, не предлагая пройти дальше. Мама пахла валерьянкой, отец — потом. Лиза жала к груди кожаную сумочку — новую, не из секонд-хенда.
— Деньги кончились? — спросила я, прислонившись к косяку.
— Ты совсем сердце потеряла? — мама всхлипнула, но слёз не было — только красные прожилки на веках.
Отец шагнул вперёд, и я увидела, как постарел: седина въелась в виски, рубашка болталась на ссутуленных плечах.
— Лиза устроилась! — выпалил он, словно это меняло всё. — В магазин…
— Продавцом, — прошипела Лиза. — Доволен?
Я рассмеялась. Она сморщилась, как ребёнок, которому не купили мороженое.
— Ты плачешь из-за работы в двадцать семь? — я повернулась к отцу. — А кто платил, когда она «искала призвание»? Кто…
— Хватит! — рявкнул он. — Мы семья!
— Семья? — я ткнула пальцем в Лизу. — Она даже чашку за собой не моет! Вы вырастили паразита, а я его кормила!
Тишина взорвалась криком Лизы:
— Заткнись! Ты… ты…
Она задохнулась, ища слова, и выбежала на лестничную площадку. Мама потянулась за ней, но я преградила путь:
— Всё. Больше ни копейки.
Дверь захлопнулась, оставив в квартире запах их отчаяния.
Соцсети взорвались на рассвете.
Мамин пост: фото нашего старого альбома с подписью «Любила без условий…». Комментарии сыпались как конфетти на похоронах: «Дети — расплата за грехи», «Бросила стариков…».
Лизы статус: цитата Ницше о слабости, которую она явно не поняла.
Отцовский пост: смазанное фото дачи с хештегом #НастоящаяСемья.
Я ответила ночью, при свете экрана. Пальцы стучали по клавиатуре, как по клавишам расстроенного пианино:
«Они требуют жертв, но сами не отдали бы вам крошки. Я устала быть ножками для их хромого стула».
Утром отец звонил 14 раз. Лиза слала голосовые. Я включила одну: «Ты сдохнешь одна!». Выключила. Заблокировала всех.
Сейчас, год спустя, я пью кофе на балконе новой квартиры. Снизу доносится смех детей, а в моём блокноте — планы на отпуск в Греции. Вчера мама позвонила с неизвестного номера: «Лиза беременна… Муж ушёл… Помоги». Я положила трубку.
Иногда мне снится тот синий конверт. Но теперь я просыпаюсь и смотрю на свои ладони — они больше не дрожат.