Лето 1998 года. Алина, двадцати пяти лет, стояла у барной стойки ночного клуба «Эльдорадо», смеясь над шуткой Макса, своего тогдашнего парня. Ее рыжие волосы рассыпались по плечам, а в глазах горели огни танцпола.
— Дети? — фыркнула она, когда Макс, слегка пьяный, спросил, не пора ли им «завести малыша». — Ты что, с ума сошел? Я только начала жить! Карьера, путешествия… А ты предлагаешь менять памперсы?
Они расстались через месяц. Алина не жалела — ей было чем заняться. Работа в рекламном агентстве, поездки на выходные в Прагу с подругами, вечеринки, где музыка гремела до утра.
— Ты как дерево без корней, — сказала как-то ее мать, глядя на фото внуков друзей в соцсетях. — Красивое, но шатается на ветру.
— Мам, я счастлива, — соврала Алина, закрывая ладонью экран телефона.
Года шли. В тридцать пять Алина стала начальником отдела, купила квартиру с видом на Неву, но вечеринки стали реже. Подруги исчезали одна за другой: Катя родила двойню, Лера уехала в Канаду с мужем-канадцем, даже Оля, вечная тусовщица, неожиданно вышла замуж за бармена и обзавелась дочкой.
— Ты приедешь на день рождения Маши? — спросила Оля однажды, держа в руках фотографию круглолицей девочки в розовом комбинезоне.
— Не могу, — Алина щурилась на экран, — завтра важный проект.
— Ты все пропускаешь, — вздохнула Оля. — Она уже ходит, а ты даже не видела…
В тридцать восемь Алина встретила Макса на улице. Он шел с коляской, в которой сидела девочка лет пяти с такими же рыжими волосами, как у Алины.
— Привет, — он улыбнулся неловко. — Это Саша. Моя младшая.
Алина смотрела на девочку, которая теребила отца за рукав: «Пап, купи мороженое!»
— Ты… женился? — глупо спросила она.
— Да, дважды, — он засмеялся. — Старший сын уже в школу ходит. А ты все та же. Везет тебе.
«Везет», — повторила она про себя вечером, листая в соцсетях фото его семьи. Пикник в лесу, именины, смех. Ее лента была пуста, если не считать рекламных постов и мемов про «свободу».
В сорок два Алину повысили. Она купила машину, но ездила только на работу — друзей для поездок по выходным не осталось. Однажды в дождь она заехала к матери. Та лежала в больнице с инсультом, и Алина, глядя на ее обмякшую руку, вдруг поняла, что некому будет за ней ухаживать, если что-то случится.
— Ты должна была стать тетей, — прошептала мать, с трудом ворочая языком. — У Лиды… дочка… ждет внуков…
— Мам, не говори ерунды, — Алина сжала холодную руку матери. — Я тебя не оставлю.
Но через месяц мать умерла. На похоронах Алина стояла одна, пока родственники обнимали друг друга, шепча: «Как же ты теперь?»
В сорок пять Алина впервые ощутила тоску. На корпоративе, где все коллеги хвастались фото внуков, она внезапно поняла, что некому будет хвастаться ее жизнью. «Может, усыновить?» — мелькнула мысль, но страх перед ответственностью заглушил ее.
— Ты одна? — спросил бывший одноклассник Виталик на встрече выпускников. Его сын-студент стоял рядом, смущенно улыбаясь.
— Свободна как птица, — бросила Алина, отпивая шампанское. Но в его глазах она увидела жалость.
Пенсия наступила незаметно. Квартира стала тихой, как музей. Друзья либо умерли, либо переехали к детям. Иногда звонила Оля из Торонто: «Маша поступила в университет!» — но Алина не знала, что ответить.
Однажды зимой, гуляя по набережной, она увидела молодую мать с коляской. Женщина, укутанная в шарф, что-то нежно шептала малышу. Алина замерла, вспомнив, как в двадцать пять смеялась над Максом. Горло сжалось.
— Простите, вам помочь? — спросил прохожий, заметив ее бледность.
— Нет… Я просто… — она смахнула слезу. — Вспомнила кое-что.
Вернувшись домой, Алина достала старый альбом. Фото с выпускного, с Максом у фонтана, с подругами на пляже… Все улыбались, уверенные, что впереди — вечность.
«Я жила, как хотела», — повторяла она себе, но по ночам, лежа в пустой кровати, слышала тишину, которая кричала громче любых слов.
На следующий день она записалась волонтером в детский дом. Малыши, смеясь, тянули к ней ручки, и Алина, обнимая девочку с косичками, впервые за много лет почувствовала тепло, похожее на прощение.
— Ты моя внучка, — шептала она, и девочка, не понимая, улыбалась в ответ.
Но по ночам тишина возвращалась. И тогда Алина плакала, понимая, что время, как река, не ждет, а она так и не научилась плавать против течения.
В семьдесят Алина все еще ходила в детский дом. Ее любимой воспитанницей была Катя — сорванец с синяками на коленях и умным взглядом.
— А ты почему не родила детей? — спросила однажды девочка, лежа на кровати в спальне.
— Не захотела, — Алина гладила ее по голове.
— Жалеешь?
— Иногда.
— А я бы хотела маму, — Катя вздохнула. — Но меня все бросают.
Алина молчала. Вечером, листая старый журнал, она наткнулась на статью о «женском счастье». «Дети — это не цель, а подарок», — прочла она и вдруг разрыдалась.
Неделю спустя она упала в магазине — давление. В больнице врач спросил:
— Кому звонить?
— Никому, — Алина отвернулась к окну. За стеклом лил дождь, как в тот день, когда умерла мать.
Через месяц Катю удочерили. Алина не пришла на прощание — боялась расплакаться. Вместо этого она купила альбом и начала рисовать. Картины получались мрачными: женщина у окна, пустая кроватка, река без берегов.
В восемьдесят лет ее нашла журналистка, писавшая о «забытых стариках».
— О чем жалеете? — спросила она.
— О том, что не научилась любить вовремя, — ответила Алина, глядя на фотографию Кати, которую та прислала из Америки.
Последним, что она услышала, был смех детей во дворе. «Как в „Эльдорадо“, — подумала Алина, закрывая глаза. — Только тише».
На кладбище, где лежала мать, иногда приходила женщина с рыжеволосой девочкой. Они приносили цветы и долго стояли у могилы Алины.
— Кто это, мам? — спрашивала девочка.
— Это та, кто дала мне шанс, — отвечала Катя, сжимая руку дочери. — И которая умерла, так и не поверив, что любовь не обязательно должна быть кровной.
А ветер шелестел листьями, словно шепча: «Слишком поздно… Слишком поздно…» Но Катя не слышала. Она учила дочь тому, что Алина поняла слишком поздно: семья — это не только те, кого рожаешь. Это те, кого выбираешь.
И пока где-то в мире звучал детский смех, история Алины становилась уроком для тех, кто еще может выбирать.