В глухой деревушке, затерянной среди берёзовых рощ, где воздух пах сыростью и старыми письмами, жил Иван Иванович Смирнов. Девяносто лет, спина согнута, как старый топорище, руки дрожали, будто в них всё ещё отдавалась дрожь артобстрелов. Его изба, скрипучая и покосившаяся, стояла на краю села. Стены украшали пожелтевшие фото и орденская планка — следы войны, которую он пронёс через всю жизнь. Только ветер да скрип половиц нарушали тишину.
Каждое утро Иван Иванович поднимался вместе с солнцем. Заваривал чай в потёртом самоваре, резал чёрный хлеб ножом, ручку которого стёрли десятилетия. В огороде, где капуста и репа росли вопреки его немощи, он бормотал женщине на снимке у окна:
— Катюша, мороз побил укроп, но не горюй — я семена твои берёг.
Фотография молчала, но он слышал её смех в шелесте листьев.
— Ты всегда любила упрямые растения, — добавлял он, поправляя рамку. — Вот и я упрямый. Живу, как ты велела.
Однажды, когда туман ещё висел над полями, он замер у грядки с огурцами, вдруг ощутив, как холодок пробежал по спине. Ему показалось, что Катя стоит за спиной, как в ту ночь в сорок втором, когда они прятались в подвале от обстрела.
— Не дрожи, Ваня, — прошептал её голос в воображении. — Ты же сильный.
— Сильный? — Он рассмеялся горько, обращаясь к пустоте. — Сильные не выживают, когда все погибают.
Раз в месяц у ворот взревывал мотоцикл. Анна — внучка в кожаной куртке, смеющаяся, как июльская гроза, — врывалась с сумками еды.
— Дед, ты как картошка — без полива не растёшь! — шутила она, вытирая пыль с портрета Кати.
Он совал ей ордена:
— Продай, если прижмёт.
— Не выкину, дед. Они — твоя душа, — отрезала она, пряча медали в карман.
— Душа? — Он хмыкнул. — Душа давно там, под Синявином, в болоте осталась. А это... побрякушки.
Однажды Анна привезла старую кинокамеру.
— Дед, я хочу снять тебя. Расскажи про войну.
— Опять? — Он отмахнулся, но в его глазах вспыхнул огонёк.
— Да. Для внуков. Для истории.
— История... — Он погладил орден Красной Звезды. — Ладно. Только не ври, что интересно.
По ночам Иван Иванович сидел у камина, вороша угли кочергой.
— Помнишь, Ваня, как Санька на Волхове гармонь на водку менял? — обратился он к пустому креслу. — Играл, пока снаряд не рванул… Глупец. Обещал жениться на француженке.
Анна, застав его за этим монологом, замерла на пороге.
— Расскажи мне про Саньку, дед. Я не помню.
Он вздохнул, будто очнувшись:
— А что рассказывать? Умер, как герой. А я… остался.
— Но почему ты? — Она села рядом, протянув руку к огню.
— Потому что я струсил, — голос дрогнул. — В тот день, у реки… Он бросился вперёд, а я… зацепился за корягу. И остался жив. Вот и вся история.
Однажды осенью Анна, чинившая крыльцо, обнаружила под доской потрёпанный конверт.
— Дед, что это?
— Отдай сюда! — Он выхватил письма, лицо побелело.
— Прости… Я не хотела…
— Это не твоё, — прошипел он, но через минуту смягчился: — Письма Кати. Из госпиталя. Она… перед смертью писала.
— Можно прочесть?
Он колебался, потом кивнул.
— Только… не плачь.
Вечером они сидели при свечах. Анна читала вслух:
— «Ваня, если держишь это письмо — значит, я уже ушла. Не ищи меня в могилах. Я в твоих глазах, в твоих снах. Живи. Любви твоей Кати».
Иван Иванович плакал беззвучно, уткнувшись в ладони.
— Она знала, — прошептал он. — С самого начала знала, что я её переживу.
В декабре, когда метель завывала в трубах, Анна застала деда за странным ритуалом: он выложил на стол все ордена, аккуратно протирая каждый тряпицей.
— Зачем это? — спросила она.
— Прибираюсь. Вдруг завтра не встану.
— Не говори так!
— Почему? — Он усмехнулся. — Правда лучше вранья. Ты знаешь, что я последний из нашего взвода?
— Да.
— А ты знаешь, что Гришка, тот, что гармонь прятал, перед смертью кричал: «Ванька! Помоги!»? А я… не успел.
Они замолчали. Снаружи выл ветер, будто эхо тех далёких снарядов.
Весной Иван Иванович стал бредить. Он ходил по огороду с пустым мешком, бормоча:
— Надо посеять. Чтобы они увидели… Как я всё сохранил.
Анна пыталась успокоить его:
— Дед, ты посеял уже всё.
— Нет! — Он вцепился в её руку. — Не всё. Их имена… Надо в землю. Чтобы корни дали.
На следующий день она нашла его под яблоней, лицом в землю. В руке он сжимал горсть семян. Рядом лежала тетрадь с фразой: «Скажи земле, чтобы помнила».
На похоронах сельчане качали головами:
— Один, как перст.
Но Анна знала правду. Она похоронила тетрадь с ним и посадила на могиле подсолнухи. Весной они расцвели золотом, будто тысячи солдатских медалей.
А в избе Катин снимок всё ещё стоит у окна. Иногда, когда ветер дует с востока, кажется, будто гармонь играет *Катюшу* — тихо, как в далёком сорок третьем. Анна, приезжая, оставляет у портрета свежие цветы и шепчет:
— Он вас всех любил, бабушка. До самого конца.