— Ну ты открывай давай, не стой столбом! — тётя Галя колотила в дверь так, будто это был барабан на деревенской свадьбе, а её голос, хриплый от сигарет и самодельной наливки, резал уши, как ржавая пила.
Я замерла у порога, сжимая дверную ручку. Сердце колотилось где-то в горле. За спиной — тишина моего уютного дома, пахнущего свежесваренным кофе и лавандой из вазы на столе. А за дверью — буря. Буря в виде родственников, которых я не видела лет десять и, честно говоря, не планировала видеть ещё столько же.
— Галя, может, хватит уже долбить? Соседи подумают, что нас грабят! — это уже дядя Коля, её муж, с его вечно недовольным басом, будто он только что проглотил ложку уксуса.
— А пусть думают! Мы к родне приехали, а не к чужим каким-то! Открывай, Ленка, чего ты там копаешься? — тётя Галя снова ударила по двери, и я услышала, как что-то звякнуло — кажется, её сумка, набитая бог знает чем, шмякнулась об пол.
Я глубоко вдохнула, пытаясь собраться с мыслями. Какого чёрта они тут делают? Без звонка, без предупреждения, просто свалились на голову, как снег в апреле. Последний раз, когда я их видела, был на похоронах бабушки — тогда они тоже напились, устроили разборки из-за старого серванта и уехали, оставив после себя гору пустых бутылок и мою маму в слезах. А теперь вот — я. Одна, в своём доме, который я три года обустраивала, чтобы он стал моим убежищем. И тут — они.
Дверь я всё-таки открыла. Не потому, что хотела, а потому, что знала: если не открою, они её вынесут. Тётя Галя ввалилась первой — грузная, с растрёпанными крашеными волосами цвета переспелой вишни, в леопардовом платье, которое трещало по швам. За ней — дядя Коля, тощий, в мятой рубашке и с вечной сигаретой в зубах. А следом — их сын Витёк, мой двоюродный брат, лет тридцати, с сальными волосами и в футболке с каким-то дурацким принтом. В руках у него была колонка, из которой уже орала какая-то музыка.
— Ленка, ну ты чего, не рада, что ли? — тётя Галя раскинула руки, будто собиралась меня обнять, но вместо этого зацепила локтем вазу на тумбочке. Та рухнула на пол и разлетелась на мелкие осколки, как мои надежды на спокойный вечер.
— Ой, да ладно, подумаешь, стекляшка! — она махнула рукой, даже не взглянув вниз, и протопала в гостиную. — Коль, тащи сумки, чего встал?
Я смотрела на осколки и чувствовала, как внутри всё сжимается. Эта ваза — не просто стекляшка. Это подарок от мамы на новоселье. Я до сих пор помню, как она улыбалась, когда вручала её мне: «Пусть в твоём доме всегда будет уют, Леночка». А теперь… теперь этот уют трещал по швам. И, что же это такое происходит.
— Вы чего приехали-то? — выдавила я, стараясь не сорваться. Голос дрожал, но я держалась. — Почему не позвонили?
— Да какая разница, позвонили — не позвонили! — дядя Коля швырнул сумки прямо на мой диван, и я заметила, как из одной торчит горлышко бутылки. — Мы ж родня, Лен, свои люди. Ты что, не рада нам?
— Рада… — соврала я, глядя, как Витёк уже возится с моей кофемашиной, тыкая в кнопки грязными пальцами. — Просто неожиданно.
— Неожиданно — это хорошо! — тётя Галя плюхнулась в моё любимое кресло, откинулась назад и тут же схватила с журнального столика рамку с фотографией мамы. — О, а это кто? Твоя мать, что ли? Похожа на тебя стала, только постарела.
— Положи, пожалуйста, на место, — тихо сказала я, но она уже крутила рамку в руках, а потом уронила её на пол. Стекло треснуло. И во мне что-то треснуло тоже.
— Ой, ну и фиг с ним, — она хохотнула, даже не извинившись, и потянулась к сумке. — Витёк, доставай наливку, будем праздновать встречу!
Я стояла посреди комнаты, чувствуя, как мой дом превращается в чужое поле боя. Витёк включил колонку на полную громкость, и попса заглушила даже мои мысли. Дядя Коля уже открывал бутылку, разливая непонятную жидкость по моим чашкам — тем самым, из сервиза, который я берегла для особых случаев. Тётя Галя начала пританцовывать, размахивая руками, и задела полку с книгами. Несколько томов рухнули на пол, а она только заржала: «Ну и бардак у тебя, Ленка, надо порядок навести!»
Я смотрела на это всё и думала: за что мне это? Я ведь не просила их приезжать. Я строила свою жизнь медленно, по кирпичику, после всех этих лет, когда приходилось терпеть их выходки в детстве. Тётя Галя, вечно орущая и считающая, что весь мир ей должен. Дядя Коля, который мог выпить всё, что горит, и потом уснуть где угодно — хоть на полу, хоть на чужой кровати. И Витёк… Господи, Витёк, который в свои тридцать до сих пор живёт с родителями, не работает и думает, что он король мира. Я сбежала от них, когда уехала из посёлка в город. Сменила номер телефона. Перестала отвечать на редкие их письма. А они всё равно меня нашли.
— Лен, ты чего застыла? Иди сюда, выпей с нами! — тётя Галя протянула мне чашку, от которой пахло чем-то кислым и резким. Я покачала головой.
— Не хочу.
— Да ладно тебе, не строй из себя королеву! — она закатила глаза и плеснула наливку себе в рот прямо из горлышка. — Мы ж семья, Лен. Семья — это святое!
Семья… Это слово резануло меня, как нож. Семья — это мама, которая всю жизнь тянула меня одна, пока эти «родственнички» пили да гуляли. Семья — это мой дом, который я сама создала, без их помощи. А они… Они — как саранча. Приходят, разрушают всё и уходят, даже не заметив, что оставили после себя.
Витёк вдруг споткнулся, танцуя, и врезался в телевизор. Экран мигнул и погас. Я ахнула, но он только хмыкнул: «Да фигня, новый купишь!» А потом они втроём начали орать какую-то песню, топая ногами, пока соседи снизу не застучали по батарее.
Я больше не могла. Ушла на кухню, закрыла дверь и прислонилась к стене. Руки дрожали. Внутри всё кипело — смесь злости, бессилия и какого-то детского страха. Что мне делать? Выгнать их? Они не уйдут. Позвонить в полицию? А что я скажу — родственники напились и танцуют? Стыдно. Да и перед мамой как-то неловко — она всегда говорила: «Семья есть семья, Леночка, даже если они такие… непутёвые».
Но я не мама. Я устала терпеть. И когда я услышала, как в гостиной что-то ещё разбилось — кажется, мой стеклянный кофейный столик, — во мне что-то щёлкнуло. Я вернулась в комнату. Тётя Галя уже лежала на диване, хохотала, размахивая пустой бутылкой. Дядя Коля дремал в кресле, уронив сигарету на ковёр — хорошо, хоть потухла. А Витёк прыгал по комнате, как ненормальный.
— Всё, — сказала я тихо, но твёрдо. Они даже не услышали. Тогда я выдернула шнур колонки из розетки. Музыка стихла. Все трое уставились на меня.
— Выметайтесь, — мой голос был холодным, как зимний ветер. — Сейчас же.
— Ты чего, Ленка? — тётя Галя попыталась встать, но шлёпнулась обратно. — Мы ж родня!
— Вы не родня. Вы — наказание. Убирайтесь из моего дома.
Они орали, спорили, пытались меня усовестить. Но я уже не слушала. Я открыла входную дверь и стояла, указывая на выход. И, знаете, они ушли. Тётя Галя что-то бормотала про неблагодарность, дядя Коля бурчал, что я «совсем обнаглела», а Витёк просто молча тащил колонку. Дверь хлопнула. Тишина.
Я села на пол среди осколков и заплакала. Не от жалости к ним, а от облегчения. Впервые за вечер я почувствовала, что мой дом снова мой. И пусть он теперь в руинах, я его отстрою. Потому что я сильнее, чем они думают. Сильнее, чем сама думала ещё час назад.
Я сидела на полу, обхватив колени руками, и смотрела на разгром вокруг. Осколки вазы блестели в свете лампы, как маленькие звёзды, упавшие с неба. Ковёр пропах сигаретами и наливкой, а на диване темнело пятно — след от чьих-то грязных ботинок. Тишина звенела в ушах, но она была моя. Впервые за эти безумные часы я могла дышать.
Поднявшись, я медленно обошла гостиную. Пальцы дрожали, когда я подобрала рамку с маминой фотографией. Стекло треснуло прямо по её улыбке, и я почувствовала, как слёзы снова подступают к глазам. «Прости, мам, — прошептала я, проводя пальцем по её лицу. — Я не смогла их терпеть, как ты».
Мама всегда была мягче меня, добрее. Она бы, наверное, налила им чай, попыталась уговорить вести себя прилично, даже после всего этого бардака. А я… я не такая. Или, может, стала не такой.
Я поставила рамку на стол и пошла на кухню. Нужно было чем-то занять руки, иначе я бы просто закричала. Заварила чай — тот самый, с ромашкой, который всегда успокаивал меня после тяжёлого дня. Чашка обжигала ладони, но эта боль была какой-то живой, настоящей. Я села за стол, глядя в окно. На улице шёл мелкий дождь, капли стучали по стеклу, как будто кто-то тихонько просился внутрь. Но я никого не ждала. И это было хорошо.
А потом раздался звонок в дверь.
Я вздрогнула, чуть не выронив чашку. Сердце снова заколотилось. Неужели они вернулись? Я представила, как тётя Галя снова ломится внутрь, орущая что-то про семейные узы, или Витёк с его дурацкой колонкой. Нет, только не это. Я на цыпочках подошла к двери, посмотрела в глазок. И замерла.
На пороге стояла соседка, тётя Нина. Ей было за шестьдесят, волосы седые, собранные в аккуратный пучок, а в руках — тарелка, накрытая полотенцем. Она выглядела встревоженной, но не злой. Я открыла дверь, пытаясь натянуть улыбку.
— Леночка, ты жива там? — голос у неё был мягкий, но с ноткой беспокойства. — Мы с мужем слышали такой шум, думали, что у тебя что-то случилось. А потом эти… эти люди ушли, хлопнув дверью. Что это было?
Я замялась. Стыдно было рассказывать, но тётя Нина смотрела так по-доброму, что я решилась.
— Родственники приезжали, — выдохнула я. — Без приглашения. Напились, всё тут разнесли… Я их выгнала.
Она покачала головой, цокнув языком, и шагнула внутрь, даже не спрашивая разрешения. Поставила тарелку на столик в прихожей, сняла полотенце — оттуда пахнуло свежими пирожками с капустой. Мой желудок, который я даже не замечала от нервов, вдруг напомнил о себе.
— Вот же наглецы, — сказала она, оглядывая разгром. — И не стыдно им? Ты одна, а они… Эх, Леночка, садись, поешь. Тебе сейчас сил надо набраться.
Я послушалась, как ребёнок. Села на диван, взяла пирожок. Он был тёплый, хрустящий, и с первого же укуса я почувствовала, как напряжение отпускает. Тётя Нина присела рядом, сложив руки на коленях.
— Знаешь, — начала она, глядя куда-то в сторону, — у меня тоже такие родственники были. Сестра мужа, царство ей небесное. Приезжала, требовала денег, орала, что мы ей обязаны. А я терпела, потому что муж просил: «Семья же». я сказала: хватит. Выгнала её. И ничего, небо не рухнуло.
Я посмотрела на неё с удивлением. Тётя Нина всегда казалась мне такой спокойной, почти святой. А тут — такая история. Она улыбнулась, заметив мой взгляд.
— Ты правильно сделала, Лен. Семья — это не те, кто тебя втаптывает в грязь. Семья — это те, кто тебя бережёт. А эти… — она махнула рукой. — Пусть идут своей дорогой.
Её слова упали на меня, как тот дождь за окном — мягко, но настойчиво. Я кивнула, чувствуя, как внутри что-то теплеет. Мы сидели ещё какое-то время, пили чай, ели пирожки. Она рассказывала про свою молодость, про то, как сама училась говорить «нет». А я слушала и думала: может, я не такая уж слабая? Может, выгнать их — это не предательство, а сила?
Когда тётя Нина ушла, я осталась одна, но уже не чувствовала себя потерянной. Взяла веник, начала убирать осколки. Каждый взмах был как маленькая победа.
Я вымыла пол, вытерла пятно на диване, убрала чашки с запахом наливки. А потом достала из шкафа новую рамку, вставила туда мамину фотографию. Улыбка её теперь была целой. И я улыбнулась в ответ.
На следующий день я поменяла замок. Не потому, что боялась их возвращения, а потому, что хотела поставить точку. Мой дом — моя крепость. И я больше не пущу сюда тех, кто несёт разрушение. Пусть называют меня неблагодарной — мне всё равно. Я выбрала себя. И, кажется, мама бы мной гордилась. Я считаю, что я поступила верно.
Я только-только закончила возиться с новым замком — руки ещё пахли металлом и машинным маслом, — как зазвонил телефон. Номер был незнакомый, но что-то внутри подсказало: это они.
Я могла бы не брать трубку, могла бы просто выключить звук и сделать вид, что меня нет. Но вместо этого нажала «ответить». Наверное, хотела доказать себе, что могу выдержать ещё один их натиск.
— Ленка, ты совсем с ума сошла?! — голос тёти Гали ворвался в ухо, как сирена, хриплый и злой. — Ты нас выгнала, как собак каких-то! Это ж надо додуматься, родню на улицу выставить!
Я стояла у окна, глядя, как дождь всё ещё моросит, размывая очертания домов. Внутри снова зашевелился тот комок — смесь страха и злости, который я вчера так старательно выметала вместе с осколками. Но теперь он был меньше. Я вдохнула поглубже и сказала:
— Вы сами себя выставили. Я вас не звала.
— Не звала она! — тётя Галя фыркнула так громко, что я чуть не отшатнулась от телефона. — Да мы к тебе как к человеку ехали, а ты… неблагодарная! Мать твоя в гробу перевернулась бы, если б узнала, как ты с нами обошлась!
Это было как удар под дых. Я сжала телефон так, что пальцы побелели. Мама. Они всегда знали, куда бить. Но я вдруг вспомнила её лицо — не то, что на фотографии, а настоящее, живое. Как она морщилась, когда тётя Галя начинала свои скандалы на семейных сборищах. Как тихо плакала, убирая после них мусор. Нет, мама бы не перевернулась. Она бы поняла.
— Не трогай маму, — мой голос дрогнул, но я быстро взяла себя в руки. — Вы приехали, всё разнесли, напились. Это не я вас обидела, это вы меня достали.
— Да что мы тебе сделали, а?! — в трубке послышался шорох, и я поняла, что она включила громкую связь. Теперь орал и дядя Коля: — Ты нас унизила, Ленка! Мы ж не чужие, а ты… замок, говорят, сменила? Совсем от родни отреклась?
Я почти видела их: тётя Галя, красная от злости, размахивает руками, дядя Коля тычет сигаретой в воздух, а Витёк, небось, стоит рядом и кивает, как болванчик. Они были в своём праве — в их мире, где родство оправдывало всё: наглость, хамство, разруху. Но я больше не жила в том мире.
— Да, сменила, — сказала я спокойно. — И знаете что? Мне так легче дышится.
— Ах ты… — тётя Галя задохнулась от возмущения, а потом заорала ещё громче: — Всё, Ленка, ты для нас умерла! Чтоб тебе пусто было, чтоб ты одна осталась, без семьи, без никого! Чтоб…
Я не дослушала. Просто нажала «отбой» и бросила телефон на диван. Руки дрожали, но не от страха — от какого-то странного облегчения. Они кричали, проклинали, а я чувствовала… свободу. Как будто с плеч свалился старый рюкзак, полный камней, который я тащила всю жизнь. Надеюсь, что все закончилось.
Я подошла к окну, открыла его настежь. Дождь почти кончился, воздух пах свежестью, мокрой землёй. Где-то вдалеке прогудела машина, а в соседнем дворе дети закричали, играя в догонялки. Жизнь шла дальше. И я тоже.
Телефон снова зазвонил. Я даже не взглянула на экран — выключила его и убрала в ящик стола. Пусть орут в пустоту. Пусть думают, что победили, выплеснув на меня свой яд. Но я знала: это не их победа. Это моя.
Я заварила ещё чашку чая, включила старую пластинку с джазом — ту, что мама так любила. Музыка заполнила комнату, мягкая, тёплая, как её объятия. Я села в кресло, подтянула колени к груди и закрыла глаза. Мой дом снова стал моим. И никакие крики, никакие угрозы этого не изменят.
А потом я улыбнулась. Впервые за эти два дня — по-настоящему, от души. Потому что поняла: семья — это не те, кто ломится в твою дверь без спроса. Семья — это те, кого ты выбираешь сам. И я выбрала себя. И маму, которая, я уверена, сейчас смотрела на меня сверху и шептала: «Молодец, Леночка. Ты справилась».