Мартовские иды это середина марта, 15-е, день, когда убили Цезаря. Каждый год я собираюсь в этот день почитать роман Торнтона Уайлдера Мартовские иды и все время что-то мне мешает. В этот раз Цезарь не умрет незамеченным.
Хотя Уайлдер и предупреждает в самом начале, что это не исторический роман, а фантазия на тему, я всё-таки не вполне была готова к вольному обращению с персонажами. Но постепенно вошла во вкус. В конце концов, все это достаточно вневременные сюжеты - гибель республики, гибель диктатора - повторяющиеся так часто, что в одном видятся они сразу все (как в Осени патриарха Гарсии Маркеса - угасание любого успешного диктатора, дожившего до старости). Но сам Уайлдер думал, конечно, о вполне конкретных диктаторах второй мировой, в самом начале он упоминает Муссолини, и это не дань моде, во время войны он служил в разведке ВВС США, сначала в Африке, затем в Италии до 1945 года.
Это роман в письмах. Как уже понятно из дисклеймера, в письмах, которых никто никогда не писал. Но могли бы, потому что писали в те годы много и многие. Сам Цезарь писал Записки о галльской войне и Записки о гражданской, Цицерон, ну, он много чего написал, от речей в суде и сенате до философских трактатов, Марк Юний Брут тоже написал несколько философских трактатов, от которых сохранились только говорящие названия — «О добродетели», «Об обязанностях», «О терпении». Все они в молодости развлекались стихосложением, по поводу чего Тацит едко заметил, что Брут и Цезарь как авторы стихов были «не лучше Цицерона, но оказались удачливее его, ибо о том, что они их сочиняли, знает меньше народу». Катулл, понятно, писал хорошие стихи.
В романе четыре части. В первой части Цезарь хочет создать новый Рим, не отягощённый старыми порядками, зачастую укоренёнными в суевериях и ещё чаще в быте бандитского логова, каким был Рим на заре своей славы.
Однажды он даже готовит эдикт о роспуске авгуров, которые шлют ему, как Верховному понтифику, по четырнадцать посланий в день о расположении почек, цвете печени и помете голубей. "Не было такой мелочи, которую нельзя было счесть знаменьем. У жреца Квинта Сульпиция во время жертвоприношения упала с головы жреческая шапка — жрец сложил с себя сан. Во время обрядов при назначении Фабия Максима диктатором послышался писк мыши — обряды начали сначала" - пишет Гаспаров в Капитолийской волчице. "Вера в знамения отнимает у людей духовную энергию. Она вселяет в наших римлян – от подметальщиков улиц до консулов – смутное чувство уверенности там, где уверенности быть не должно, и в то же время навязчивый страх, который не порождает поступков и не пробуждает изобретательности, а парализует волю." - пишет уайлдеровский Цезарь. Я сегодня в книжном насчитала восемь стеллажей с литературой по эзотерике и таро. И только три маленьких стеллажа по науке и технике. В общем, я могу понять, что побудило его подготовить такой эдикт: "Как страшен и величествен был бы удел человека, если бы он сам, без всякого руководства и утешения извне, находил в самом себе смысл своего существования и правила, по которым ему следует жить".
Сентябрь 45-го (за полгода до мартовских ид) у Уайлдера сливается с событиями 62-го (скандал на Таинствах Доброй богини) и начинается с того, что Клодия Пульхра приглашает всех на званый обед. Она предстает здесь распущенной миллионершей, о которой на стенах и мостовых Рима пишут скабрезные анекдоты. Впрочем, там и о Цезаре пишут всякое вроде: "Каждый месяц Цезарь празднует основание города. Каждый час – гибель республики". У Клодии и Цезаря какая-то общая история, которая чуть сложнее, чем пишут о ней на стенах.
"Нет, жизнь не ужасна и не прекрасна. Жизнь человеческая не поддается оценке и лишена смысла", - сказал Цезарь однажды Клодии. А теперь обвиняет ее в том, что она ведёт жизнь, лишённую смысла, лишь для того, чтобы "сообщать всему, что ее окружает, разброд, царящий в ее душе". Эти экзистенциальные искания Уайлдера во многом вдохновлены философией Сартра, с которым он встречался во время тура последнего по штатам после войны. Но в интерпретации Клодии прослеживается скорее мысль Камю об абсурдности бытия, коль скоро оно лишено метафизического смысла. Однако Клодия видит, что сам Цезарь не считает жизнь абсурдной, он что-то нашел в ней, о чем забыл ей сообщить.
Пройдя через ряд размышлений в своих вымышленных эпистоляриях, Цезарь приходит к выводу, который мне чем-то напомнил напутствие отца Саттри у Маккарти: "миром правят те, кто готов взять на себя ответственность за управление им". Ответственность за бесконечные невозможные выборы, когда ты пускаешь поезда по рельсам, к которым всегда кто-то привязан. "По-моему, только поэт более одинок, чем военачальник или глава государства, ибо кто может дать ему совет в том беспрерывном процессе отбора, каковым является стихосложение? В этом смысле ответственность и есть свобода; чем больше решений ты вынужден сам принимать, тем больше ты ощущаешь свободу выбора. Я полагаю, что мы не имеем права говорить о своем самосознании, если не испытываем чувства ответственности..."
Вторая книга посвящена прибытию в Рим Клеопатры. "Клеопатра – это Египет. Она и слова не вымолвит, и до ласки не снизойдет без политической подоплеки. Каждый разговор с ней – правительственный договор, каждый поцелуй – международное соглашение." Но взбалмошный Марк Антоний врывается в договорной процесс...
Третья книга посвящена подготовке к празднику Доброй богини, очередному витку размышлений об отмирающих варварских религиозных ритуалах, а также смерти одного из важных героев. Кефарида, спутница Марка Антония, пишет своему другу, ведущему уединённую жизнь богатого инвалида на Капри, которому любит писать и Цезарь, что открыла секрет о Цезаре, который тот, вероятно, и сам о себе не знает. Что он учитель. Такова его главная страсть. И он способен любить только тех, кого может научить, а от них требует лишь тяги к просвещению и успехов. Так он любит жену, Клеопатру, Клодию и Рим, но "учитель он из рук вон плохой. Он предполагает, что все люди одновременно и учителя, и жадные до знаний ученики, что в каждом бьется живое нравственное начало". В Клеопатре нравственное начало не бьется. Жена Цезаря, Помпея, тоже, увы, не оказалась благодарной ученицей.
В четвертой книге все софиты направлены на Марка Юния Брута. Был ли Брут сыном Цезаря? Теоретически мог, но сейчас считают, что скорее нет. Если был, убийство им Цезаря приобрело бы эдипальный характер. Но всё-таки скорее дело было в том, что он был тираноубийцей из рода тираноубийцы. Это был идеологический акт настоящего римского республиканца. Его далёкий предок Луций Юний Брут был одним из основателей Римской республики и одним из двух первых римских консулов, убившим последнего римского царя Тарквиния Гордого. Горестная ирония заключается в том, что два Юния Брута заключали в себя, словно скобки, период римской республики. Тираноубийство не всегда, как оказалось, приводит к республике, оно просто повышает шансы на смену власти, но меняется она в соответствии с требованиями момента. Как отметила Мэри Бирд в своей книге SPQR, Рим к моменту смерти Цезаря давно уже был империей по сути, которая просто ждала своего императора.
"Жизнь не имеет другого смысла, кроме того, какой мы ей придаем. Она не поддерживает человека и не унижает его. Мы не можем избежать ни душевных мук, ни радости, но сами по себе эти состояния нам ничего не говорят; и наш ад, и наш рай дожидаются того, чтобы мы вложили в них свой смысл, так же как все живые твари смиренно ожидали, чтобы Девкалион и Пирра дали им имена." - пишет Цезарь своему другу на Капри, который никогда не отвечает, - "Если бы я не был Цезарем, я стал бы убийцей Цезаря".
Выпьем сегодня коктейль Save the legacy из 40 мл рома, 15 мл руби порто, 10 мл амаро монтенегро: