- Эй, извозчик! Давай скорей сюда!
- Я не извозчик.
- А кто ты такой?
- Я не извозчик.
- А кто?
- Я водитель кобылы.
Молодой парень в длинном овчинном тулупе и такой же шапке, только мехом наружу хитро подмигнул высокому худощавому господину в пенсне.
- Куды едем-то, барин?
- Гони, голубчик, в Академию художеств, - произнес господин в пенсне, усаживаясь в пролетку и доставая из кармана часы на тонкой серебряной цепочке, - Если домчишь с ветерком, получишь целковый.
- Не извольте беспокоиться, - заулыбался парень. – У меня лошадка справная. Зверь, а не лошадка! Мигом домчу.
Высокий господин в пенсне, был никто иной, как известный на всю Москву художник Алексей Кондратьевич Саврасов, только что вернувшийся из села Молвитино Костромской губернии. В Академии у него была назначена встреча с Павлом Третьяковым, не менее известным меценатом и коллекционером русского искусства.
С 14-ти лет сын местного купца третьей гильдии Алеша Соврасов был отдан в московское училище живописи и ваяния. И девять лет учился у знаменитого пейзажиста Карла Рабуса. Надо сказать, ему прочили блестящее будущее. Особенно за картину «Вид московского Кремля от Крымского моста в ненастную погоду».
Николай Рамазанов об этой картине писал: «Нынешним летом… несколько раз грозовые тучи виснули над Москвою, чему я был очевидцем два раза с Воробьевых гор. И надо отдать справедливость Саврасову, что он передал этот момент чрезвычайно верно: видишь движение туч и слышишь шум ветвей дерева и замотавшейся травы, - быть ливню и грозе».
А из училища в 1854 году Саврасов вышел уже академиком, всего 24-х лет от роду. Славу ему принесли две картины: «Вид в окрестностях Ораниенбаума» и «Морской берег в окрестностях Ораниенбаума». Молодой художник написал их на берегу Финского залива, живя на даче Великой княгини Марии Александровны, сестры Императора Александра Второго.
А в 27 лет он уже возглавляет пейзажную мастерскую художественного училища, пишет новый учебник рисования, куда вводит главу по изображению русских изб и деревень.
Сейчас он мчался во весь опор навстречу своему другу и меценату Павлу Третьякову. И вспоминал по дороге, как пьяный и грязный в серых шерстяных чулках и опорках, в черной блузе, повязанной ремнем, он врывался в класс, где преподавал живопись и орал на студентов.
Потом подскакивал к окну и высаживал его рукой. Одним словом, стыдно и вспомнить. За что и поплатился потом. Из училища его выгнали. И выселили из казенной квартиры…
- Барин, а ты часом не доктор? – с надеждой обратился к нему молодой ямщик.
- Да с чего ты взял-то, голубчик?
- Да, так. На доброго доктора ты похож, - вздохнул парень. – Жинка у меня болеет. Думал вот, может, поможешь чем.
- Да, нет, голубчик. Художник я, картины пишу.
- О-она, как. Картины, - удивился парень. – Антилигент, значит.
- Да, если б, так, - вздохнул его пассажир и вновь погрузился в воспоминания. Да, да, именно так и говорили его ученики: Левитан, Коровин, Несслер, что он похож на большого доброго доктора. Они так его любили. Если бы не эта пагубная страсть к вину…
Как часто говорил он, оценивая очередную работу: «Вы не влюблены в природу. В природу, говорю я. Вот я был на днях в Марьиной роще. Дубы, кора уже зеленеет. Весна чувствуется в воздухе. Надо почувствовать. Почувствовать надо». А они восхищались и внимали. Поэт-то хотел, чтобы все сразу стали поэтами.
- Вот ты, барин, все картинки рисуешь, - продолжал допытываться ямщик. – А делаешь-то что?
- Сказал же тебе, художник я.
- Да понял я, что художник. А делаешь-то что?
«А ведь и правда, - задумался Алексей: Что я в этой жизни делаю?» Полгода назад от квартиры отказали. Хорошо, Третьяков помог с заказами. Забрал жену с детьми и отправились под Ярославль, рисовать зимние пейзажи на Волге. Эх, Волга – матушка! Хороша ты и зимой и летом!
- Да, пожалуй, ничего, голубчик.
- Он оно ка-а-к! А живешь-то на что? На что живешь-то, спрашиваю?
А, и правда, на что будем жить? Вот не возьмет Павел ни одну из моих работ. Что делать-то дальше? Ребята, конечно помогут. Исаак Левитан, Коровин Василий… Хорошими мастерами стали. Да и репортер этот, Гиляровский, нередко захаживал раньше. Может и сейчас не оставит…
- А женка-то есть у тебя, барин? – продолжал расспрашивать ямщик. – Детишки малые. Небось, любят тебя? Тебя, небось, все любят. Вон ты какой… Как не от мира сего.
Бедная, бедная Сонечка! Она жестоко простудилась на Волге. А потом родила недоношенного ребенка. Девочка была так слаба, что не выжила. Именно там, на Волге он создал свою самую знаменитую картину «Грачи прилетели», которую и вез он сейчас своему другу и меценату.
- Знаешь, барин, а у меня их трое. Двое мальцов и девчонка, - продолжал занимать его разговором словоохотливый возница. – Э-эх, кабы не заболела моя Клава! Табачок будешь? Знатный табачок, забористый. Аж, до костей пробирает!
Пролетка завернула за угол и вот уже показалось высокое здание с белыми колоннами.
- Ну, что, говорил я тебе, что домчу с ветерком? Вот и домчал. Вон она, Академия твоя. Э-эх, барин! Хороший ты мужик. Жалко, что не дохтур. Помог бы голубушке моей…
Алексей отпустил ямщика, спустился с пролетки и, взяв тубус со своими картинами, направился к дверям.
- Алексей Кондратьич, дорогой мой! Приехали наконец-то! – на пороге художника встретил высокого роста, нескладный господин с холеной окладистой бородкой и умными, добрыми глазами. Глаза эти как бы заглядывали тебе в душу и спрашивали: «А что ты есть такое, голубчик?»
- Ну, заходи, заходи, - хитро прищурился господин. - Ждали тебя. Показывай свои шедевры.
- И ты здрав будь, Павел Михалыч!
Мужчины обнялись и крепко пожали руки друг другу. Господин этот ориентировался исключительно на свой вкус. Именно это и было основным принципом формирования его коллекции. Может быть, кому-то это и казалось простой тратой средств, но Третьяков обладал удивительным чутьем и мог разглядеть талант там, где его не видели другие.
«Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции. Никаких чудес. Дайте мне хоть лужу грязную, чтобы в ней, правда, была поэзия. А поэзия во всем может быть. Это дело художника», - говорил он.
Именно поэтому он так ждал Алексея Саврасова, который никогда не приукрашивал действительности, а видел в ней ту красоту, которая заложена в ней самим Богом.
Долго, в задумчивости стоял Павел Михайлович, разглядывая одну из картин художника и наблюдая, как прилетевшие грачи вьют гнезда в корявых березках. Ведь весна начинается не с буйного цветения, а с этих черных птиц, прилетающих к заснеженным еще деревьям и растекшимся лужам начинающего таять снега.
Взгляд его падал то на небольшую вербу, готовую распуститься, то на облупившуюся штукатурку на стенах старенькой церквушки. И серое, низкое с редкими проблесками, голубое небо. Не зря критики называли Саврасова «царем неба». Оно закрыто облаками. Нигде не видно даже малейшего проблеска.
Но, вот-вот, через мгновение солнечный луч пробьется сквозь тучи и весь этот неброский пейзаж с потемневшими избами и церковью Воскресения Христова 17-го века, засияет свежими красками.
Удивительным образом было передано переходное состояние природы от зимних морозов к весеннему теплу. Это было подобно тому, как оттаивает человеческое сердце после суровых испытаний и скорбей, находя утешение в надежде и любви.
Впоследствии эта картина станет знаковым произведением русской живописи, олицетворяющем борьбу и надежду.
А пока перед ней в немом изумлении стоял известный русский меценат Павел Третьяков и разглядывал, разглядывал, разглядывал…