— Юль, ты чего? Куда ты собралась? — голос Андрея, слабый, но цепкий, догнал меня у двери.
Он стоял в проеме, опираясь на косяк, лицо серое, глаза мутные, а халат — старый, в катышках — висел на нем, как на пугале.
Я замерла, сжимая в руках сумку. Ключи в кармане звякнули, будто напоминая: беги, пока можешь. Кашель его — сухой, надрывный — резанул тишину, и я видела, как он согнулся, прижал ладонь к груди. Пальцы дрожали.
А я… я только что выпалила ему правду. Ту, что жгла меня изнутри, как раскаленный уголь.
— К Степану, — сказала я, и слово это упало между нами, как граната без чеки. — Мы в круиз едем. Завтра.
Он моргнул. Раз. Два. А потом кашель снова его скрутил, и он закашлялся так, будто легкие выворачивало наизнанку. Мне бы подойти, подать воды, как раньше, но ноги будто приросли к полу. Я стояла и смотрела, как он задыхается — от болезни, от моих слов, от чего-то еще, что я пока не понимала.
— Ты… серьезно? — прохрипел он, выпрямляясь. В глазах его не злость была, а что-то хуже — растерянность, как у собаки, которую выгнали под дождь.
— Серьезно, — голос мой дрогнул, но я стиснула зубы. — Я устала, Андрей. Устала быть твоей сиделкой, тенью твоей болезни. Я хочу жить, слышишь? Жить!
Он молчал. Только смотрел. А я развернулась и выскочила в подъезд. Дверь за мной хлопнула — резко, как выстрел. И пока я сбегала по лестнице, в голове крутился вопрос: а что, если я не всё ему сказала? Что, если за этим круизом скрывается больше, чем я сама готова признать?
Мы с Андреем начинали просто, как в старой доброй мелодраме. Познакомились на свадьбе у знакомых — он свидетель, я подружка невесты. Высокий, с улыбкой, от которой внутри теплело, и руками, что могли и полку прибить, и обнять так, что мир становился мягче.
Через год поженились. Ольга Афанасьевна, его мать, тогда смеялась:
«Юлька, мой Андрюшка — твой щит и меч». А я верила. Глупая была.
Потом родилась Зина, наша дочка. Андрей носил ее на плечах, мастерил ей домики из фанеры, а я смотрела на них и думала: вот оно, счастье, держи крепче.
Но лет пять назад всё рухнуло.
У Андрея нашли болезнь — легкие, сказали врачи, беречь надо. А он не берегся — курил, пыль на стройке глотал, будто назло себе. Зина выросла, уехала в Питер учиться, а мы остались вдвоем. И вот тогда я поняла: щит мой треснул, а меч давно затупился.
Три года я тащила его на себе. Больницы, уколы, ночи без сна, когда он кашлял, а я сидела рядом и шептала: «Дыши, ну дыши же…» Ольга Афанасьевна помогала, но у нее самой здоровье шалило. А баба Вера, соседка, только вздыхала: «Тяжкий крест, Юлька, неси». Несла.
Пока не встретила Степана.
Степан появился, как гроза в июле — внезапно и оглушительно. Я стояла в магазине, перебирала крупу для Андрея, а он подошел: высокий, в кожаной куртке, с сединой на висках и смехом, от которого внутри что-то щелкало.
«Давай помогу», — сказал он и забрал у меня пакет. А потом — кофе, прогулки, разговоры. Вдовец, без детей, с деньгами и этой проклятой легкостью, которой у Андрея давно не было. И я растаяла. Как воск под спичкой.
Он звал меня жить. Не выживать, а жить — с шампанским, с ветром в волосах, с закатами на воде. И я сказала «да». Но не сразу — неделю себя грызла, металась, как зверь в клетке.
А потом решилась. Только вот Степан не всё мне рассказал. Было в нем что-то — тень в глазах, паузы в разговорах, звонки, на которые он отвечал шепотом. И я, дура, не спросила. Просто поверила.
***
На корабле было шумно. Музыка гудела, официанты мелькали с подносами, а Степан стоял рядом, обнимая меня за талию. Море сверкало, как разбитое зеркало, но внутри меня что-то ныло — тихо, но упрямо, как заноза.
— Юль, ты чего такая? — Степан наклонился, дыхание его пахло мятой и вином. — Радуйся, мы сбежали!
— Сбежали… — повторила я. А перед глазами — Андрей. Его кашель. Его взгляд. И этот вопрос, что я не задала себе раньше: а что, если я сбежала не только от него?
Ночью я проснулась от звука. Думала — волны. Но нет, это был кашель. Глухой, знакомый. Я села на кровати, сердце заколотилось, как пойманная рыба. Степана рядом не было — ушел за водой, сказал. А я сидела и слушала. Кашель стих, но тишина давила. И вдруг — голос. Чужой, низкий, из коридора:
— Степан, ты где? Она знает?
Я замерла. Знает? Что я должна знать? Дверь скрипнула, и я увидела тень — высокую, чужую. А потом шаги Степана. И его шепот:
— Не сейчас. Она пока не готова.
Утром я позвонила Ольге Афанасьевне. Гудки тянулись, как вечность, а потом ее голос — усталый, надтреснутый:
— Юля? Ты где?
— В круизе, — выдавила я. — А Андрей как?
Молчание. Тяжелое, как камень. А потом:
— В больницу увезли. Ночью хуже стало. Зина едет…
Телефон выпал из рук, экран треснул. Степан подошел, обнял, что-то бормотал, но я уже не слушала. В голове крутился его шепот:
«Она не готова». Не готова к чему? К правде? К тому, что он не просто вдовец с деньгами, а кто-то другой? И что я бросила Андрея не ради свободы, а ради лжи, которую сама себе наплела?
Андрея не стало через неделю.
Зина не успела. Ольга Афанасьевна оборвала все звонки. А я вернулась домой — не к Степану, а в нашу с Андреем квартиру. Там пахло лекарствами и пустотой. Баба Вера встретила меня у подъезда, посмотрела в глаза и сказала:
— Что ж ты натворила, Юлька…
Я молчала. Пошла к себе, легла на диван и заплакала. Круиз, Степан, море — всё это был обман. А правда лежала передо мной — холодная, тяжелая, как могила. Я хотела жить, а убила всё, что было настоящим.
И теперь этот вопрос — что скрывал Степан? — грызет меня каждую ночь. Но я боюсь искать ответ. Боюсь, что он хуже, чем я могу вынести.
Я лежала на диване, уставившись в потолок, где желтело пятно от протечки — старое, как наша с Андреем жизнь. Тишина в квартире давила, но она была лучше, чем тот шепот Степана, что до сих пор звенел в ушах: «Она не готова». К чему не готова? Что он скрывал?
Я перебирала в голове каждую его фразу, каждый взгляд, и чем больше думала, тем сильнее чувствовала — это не просто круиз, не просто побег. Это что-то большее, темное, как тень, что я видела в коридоре той ночью.
Утром я решилась.
Встала, сварила кофе — руки дрожали, чашка звякнула о стол, будто предупреждая: не лезь туда, Юлька. Но я уже не могла остановиться. Нашла в сумке телефон, разбитый экран мигал, но работал. Пролистала контакты до Степана. Гудки шли долго, а потом — щелчок.
— Юль? — голос его был мягкий, как всегда, но в нем скользнула нотка тревоги. — Ты чего звонишь? Всё нормально?
— Нет, Степан, не нормально, — я сжала трубку так, что пальцы побелели. — Что ты скрывал? Кто там был с тобой на корабле? Я слышала. Всё слышала.
Молчание. Долгое, вязкое, как смола. А потом он кашлянул — коротко, нервно.
— Юль, ты переутомилась. Ничего там не было. Тебе показалось.
— Не ври! — голос мой сорвался, я почти кричала. — Я слышала голос. Чужой. И ты сказал: «Она не готова». К чему я не готова, а? Говори!
Он вздохнул. Тяжело, будто груз с плеч скидывал.
— Хорошо. Встретимся. Объясню. Но не по телефону. Приезжай ко мне, Юль. Сегодня. В шесть.
Связь оборвалась. Я сидела, глядя на треснутый экран, а внутри всё кипело. Страх, злость, любопытство — всё смешалось, как суп в кастрюле, который я варила Андрею в лучшие дни. И я поняла: надо ехать. Надо узнать.
Степан жил в новостройке на окраине — стекло, бетон, окна до пола. Я стояла у подъезда, кутаясь в пальто, ветер трепал волосы, а в голове крутилось:
«Уходи, Юлька, беги». Но ноги сами понесли меня вверх, на десятый этаж. Дверь он открыл сразу — в джемпере, с бокалом вина в руке, глаза его блестели, но не от радости.
— Проходи, — сказал он, отступая в сторону. Квартира пахла кожей и чем-то дорогим, чужим. Я шагнула внутрь, скинула ботинки, но пальто не сняла — будто щит держала.
— Говори, — выдохнула я, глядя ему в лицо. — Что ты скрывал?
Он поставил бокал на стол, медленно, словно тянул время. А потом подошел к окну, посмотрел на город, раскинувшийся внизу, как ковер из огней.
— Юль, я не тот, за кого себя выдавал, — начал он, не оборачиваясь. — Вдовец, да. Деньги, нет. У меня есть огромный долг…
— Какой долг? — я шагнула ближе, голос дрожал.
Он повернулся. Улыбнулся — криво, устало.
— Я продал дом, имущество, чтобы расплатиться с ними… Да и то, я ещё должен очень много. И мне нужно срочно уехать.
Я замерла. Воздух в комнате стал густым, липким. Уехать? А как же я?Андрей умирал, пока я улыбалась на палубе, думая, что спасаю свою жизнь?
— Ты… ты использовал меня? — слова вырвались тихо, но внутри всё кричало.
— Не использовал… — он пожал плечами, будто это ерунда.
— Ты мне голову заморочил! Я мужа бросила, семью разрушила, а ты… ты просто играл?! — я сорвалась на крик.
Он шагнул ко мне, протянул руку, но я отшатнулась.
— Юль, я не играл. Я правда к тебе привязался. Но я по-крупному влип.
— Влип, — повторила я, и слёзы жгли глаза. — А Андрей умер. Понимаешь? Умер! Пока я с тобой по морям каталась, он задыхался. Один.
Степан молчал. Только смотрел — спокойно, холодно, как на шахматную доску, где я была пешкой. И вдруг я поняла: он не изменится. Не раскается. Ему всё равно.
Я вышла от него, когда солнце уже село. Город гудел, машины сигналили, а я шла, не разбирая дороги. В голове — Андрей, его кашель, его глаза. И Зина, которая не простила. И Ольга Афанасьевна, которая прокляла. А теперь еще и Степан — не спаситель, а хищник, что заманил меня в ловушку.
Дома я рухнула на диван. Тишина обняла меня, как старуха с косой. Я открыла телефон — там сообщение от Зины:
«Мам, приеду завтра. Надо поговорить». Сердце сжалось. Что я ей скажу? Как объясню?
Ночью мне приснился Андрей. Он стоял у окна, смотрел на меня и молчал. А потом кашлянул — тихо, но так знакомо. Я проснулась в слезах. И поняла: правда, которую я искала, не у Степана. Она во мне. В том, что я натворила. И теперь мне с этим жить.
Утром я встретила Зину на вокзале. Она вышла из вагона — тонкая, в длинном пальто, глаза красные, но сухие. Обняла меня молча. А потом сказала:
— Мам, я знаю, что ты ушла. Но я не знаю почему. Расскажи.
И я рассказала. Всё — про Андрея, про Степана, про круиз, про ложь. Она слушала, не перебивая, а потом взяла меня за руку.
— Ты ошиблась, мам. Но ты жива. А папа… он бы тебя простил.
Я заплакала. Впервые не от боли, а от надежды. Может, Зина права. Может, я еще смогу себя собрать — по кусочкам, как разбитую чашку. И простить. Не Андрея, не Степана, а себя.
Мы с Зиной сидели на вокзале, в маленьком кафе с липкими столами и запахом дешевой выпечки. Она держала мою руку, а я смотрела в ее глаза — такие же, как у Андрея, серые, глубокие, будто в них можно утонуть.
Кофе остывал в чашке, пар поднимался тонкой струйкой, а я рассказывала — сбивчиво, с паузами, выкладывая всё, что накопилось. Про Степана, про его ложь, про то, как я бежала от себя, думая, что бегу к жизни. Зина слушала, не отпуская моей руки, и молчание ее было тяжелым, но не злым.
— Мам, — сказала она наконец, когда я замолчала, выдохшись, как загнанная лошадь. — Ты сделала выбор. Дурацкий, страшный, но сделала. Папа умер, и это не исправить. Но ты… ты осталась. И я осталась. Что теперь?
Я подняла глаза. Что теперь?
Вопрос висел между нами, как дым от сигареты, что курила женщина за соседним столом. Я не знала ответа. Только чувствовала — пустота внутри начала заполняться чем-то теплым, хрупким, как первый снег.
— Не знаю, Зин, — прошептала я. — Я хочу… хочу всё вернуть. Не Андрея — его не вернешь. Но нас с тобой. И себя. Ту Юлю, которая была до всего этого.
Она кивнула. Коротко, резко, как будто точку поставила. А потом встала, подхватила свою сумку и сказала:
— Пойдем домой. Там разберемся.
Дома было холодно. Я включила обогреватель, он загудел, как старый пес, а Зина прошла в кухню, поставила чайник. Мы двигались молча, слаженно, будто отмотали время назад, в те дни, когда она была школьницей, а я варила ей какао по вечерам. Но теперь всё было иначе — между нами лежала пропасть, и я знала: чтобы ее перешагнуть, слов мало. Нужны поступки.
Я достала старую коробку из шкафа — ту, где хранились фотографии. Села на диван, Зина устроилась рядом. Мы листали альбом — вот Андрей с Зиной на карусели, вот мы втроем на даче, вот я смеюсь, а он обнимает меня сзади. Снимки пахли пылью и прошлым. И с каждым кадром я чувствовала, как что-то внутри оттаивает.
— Он любил тебя, мам, — сказала Зина тихо, глядя на фото, где Андрей держит ее на руках. — Даже когда болел. Всё время говорил: «Юлька — моя сила». А ты… ты его бросила.
Слова ударили, как пощечина. Я сжалась, но не стала спорить.
— Да, бросила, — голос мой был хриплым, чужим. — И не прощу себе этого никогда. Но я не знала, Зин. Не знала, что он умрет так быстро. И что Степан… что он не тот, за кого себя выдавал.
Зина посмотрела на меня — долго, внимательно. А потом сказала:
— Знаешь, я злилась. Очень. Но сейчас… сейчас вижу: ты не просто сбежала. Ты сломалась. А теперь пытаешься встать.
Я заплакала. Тихо, без всхлипов, просто слёзы текли по щекам, горячие, как чай, что она мне подала. Зина обняла меня — крепко, как в детстве, и я поняла: она права. Сила не в том, чтобы не падать. Сила — в том, чтобы подняться.
Прошел месяц.
Я не звонила Степану, не искала его. Он сам написал однажды: «Юль, прости. Если что, я рядом». Я удалила сообщение, не ответив. Его мир — темный, скользкий, как змеиная нора, — мне больше не нужен. А вот свой я начала строить заново.
С Зиной мы решили продать квартиру. Переехали в маленький домик за городом — там тихо, пахнет травой, и по утрам солнце бьет прямо в окна. Я устроилась на работу — кассиром в местном магазине, ничего сложного, но голова занята, руки двигаются, жизнь течет.
Однажды вечером я сидела на крыльце, смотрела на закат — красный, тяжелый, как спелое яблоко. Зина вышла, села рядом, протянула кружку с травяным чаем.
— Мам, ты как? — спросила она, глядя куда-то вдаль.
— Нормально, — ответила я. И впервые за долгое время это было правдой. — А ты?
— Тоже, — она улыбнулась, чуть криво, как Андрей. — Мы справимся, да?
— Справимся, — кивнула я. И добавила, будто самой себе пообещала: — Я больше не брошу. Никого.
Она сжала мою руку. Ветер шумел в ветках, солнце тонуло за горизонтом.
И впервые за годы я дышала полной грудью — не кашлем Андрея, не ложью Степана, а своей собственной жизнью. Хрупкой, но моей.