Продолжение воспоминаний Ивана Михайловича Снегирёва
После Бородинской битвы (1812), наполеоновские полчища приближались к древней столице, а наши войска отступали. Между тем, в Москве, одни готовились к отпору, другие выезжали и выходили из нее, так что она начинала пустеть; по улицам ее тянулись обозы с ранеными и умиравшими от тяжких ран; проходили и наши полки.
Уже днем с Поклонной горы была слышна под самою Москвой в неприятельском лагере музыка, а ночью виднелись огни. Попечитель московского университета П. И. Кутузов дал предписание чиновникам не отлучаться от своих мест; но потом были присланы от Ростопчина (Федор Васильевич) телеги, для вывоза казенных вещей в Нижний и Казань, под надзором некоторых профессоров. Занимая должность архивариуса совета, я успел сохранить протоколы первых годов Университета.
Трудно описать суматоху и тревогу в Москве. Все суетились, хлопотали; одни зарывали в землю, или опускали в колодцы свои драгоценности, или прятали их в потаенные места в домах; другие искали лошадей и ямщиков; иные оставались на своих местах, запасались в арсенале оружием, или, в уповании на Божью помощь, молились.
Многие даже готовились к грозившей напасти исповедью и причащением Св. Таин. Разнеслась молва, что неприятели не будут касаться казенных мест. Батюшка Михаил Матвеевич все свое, для него дорогое, имущество, в сундуках, свез в кладовую, бывшего на Тверской, университетского благородного пансиона, а ключи взял с собою. У нас была кибитка и парочка пегих лошадок: вот весь дорожный экипаж, в котором должно было выехать ему с матушкой, со мной (19 лет) и с племянницей, недавно вышедшей в замужество.
Кучер был крепостной, свой. Надобно кое-что и с собою взять для дороги. Двух лошаденок было недостаточно; батюшка не знал, что делать и крайне беспокоился, как вдруг подъехал казак к окошку и, показывая на свою лошадь, сказал: "Купи, барин, будешь доволен! Право, конь добрый!".
В этом неожиданном случае батюшка увидел помощь Божью. Он скоро сторговался с казаком и, помолясь Богу и простясь с теплым гнездом своим, отправился в дорогу со слезами, как будто заранее оплакивая свой домик, обреченный на сожжение. Но куда и к кому ехать? "Поедем в Измайлово, к дедушке Ивану Саввичу", - сказала плававшая матушка.
В таком смущении уже настало и воскресенье, канун того рокового понедельника, когда вошли неприятели в Москву. Я оставался еще дома для исправления некоторых распоряжений батюшки: вместе с нашими домашними, зарыл в саду шкаф с книгами, в футляре свою скрипку и еще кое-что; но не догадался, что с каланчи смежного с нами съезжего двора виден был наш сад и все мои действия.
Конечно, съезженские подумали, что я зарываю какое-нибудь сокровище и, после нас, тотчас разрыли. Раздав медные деньги оставшейся прислуге, в понедельник, после обеда, я побрел в Измайлово.
По дороге встречались мне разнохарактерные толпы московских переселенцев: одни шли с семействами грустные и плакавшие, другие пьяные куролесили и пели песни. На Красной горке (где при Петре 1 была построена крепостца под названием Азова, которую он брал приступом) толпа народа осаждала кабак: хватали, вырывали друг у друга штофы и полштофы сладкой и французской водки; вино из разбитых бочек ручьями текло вокруг кабака; мужики, припав к земле, глотали из лужи вино с грязью; иные, напившись, лежали без чувств, в безобразном виде.
В Преображенском, близ заставы, у кабака представилось мне столь же отвратительное позорище. На заставе уже некому было окликать, и шлагбаум оставался поднятым. В Измайлове я застал у прадедушки Ивана Саввича напутственный молебен и своих родителей; всем собором молились и прощались со слезами. Каково же было нашему старцу оставить теплое отцовское гнездо, свою колыбель?
Около его домика собрались провожать Измайловские жители. Трогательно было их расставание; они целовали его, говоря: прощай, наш отец и милостивец; возвращайся к нам скорее, жив и здоров!
Выпив и закусив, тронулся семейный поезд в то время как неприятель входил в Кремль: эхо донесло до Измайлова выстрел вестовой пушки. Иван Саввич, простясь на сельском кладбище с родными и знакомыми, облобызал угол родительского дома, потом перекрестившись, сел с правнучатами и внуком в старомодную коляску, запряжённую парой здоровых коней; за ним кибитка с родственниками, телега с бочонком пива, с бутылями наливок и съестными припасами: там были домашнего приготовления окороки копченой ветчины, палатки провесной рыбы, кадка меду.
Прадедушка наш держался пословицы: "едешь на день, бери хлеба на три дня". Кто же знал, что надобно было брать хлеба на сорок дней? Тогда-то мне пришли на память пророческие слова старой моей няни, что "Москва будет взята за сорок часов". В этом поезде тянулась и кибитка моего батюшки: к нему я присел на облучок. Ехали мы по Остромынке к Берлюковской пустыне, в которую Иван Саввич был усердным вкладчиком.
Остановись на часок в селе Ивановском, где он возобновил и украсил церковь, успели в напутствие напиться чаю, потом следовали далее. Дорога полна была пешими и конными; все спешили, но не знали еще наверное, где найдут себе безопасное пристанище. Между московскими беглецами попадались и матери с грудными младенцами на руках и с другими вокруг них малютками.
Как я должен был дорогою более идти пешком, чем ехать, по тесноте нашего экипажа, то и мне случалось нести на руках усталых малюток. Не могу забыть простодушного соседа с Троицкой улицы: он вез на себе, в тележке, своего старого и хворого отца, ухаживая за ним, как за младенцем со всем радушием и нежностью сына.
Древние прославили такой подвиг детской любви мраморными изваяниями: этот пример выставляли напоказ и Геродот, и Цицерон, и Павзаний; почему же нам умолчать о подобном подвиге Василия, разве только потому, что он портной и русский? Не думайте, чтобы отец Василия требовал или желал от сына такой жертвы, нет! Он даже упрашивал его, со слезами оставить его в Москве на волю Божью, а самому спасаться от неприятелей.
Сколько тогда можно было встретить москвичей, которые за плечами несли все свое имущество, какое только успели и смогли захватить! Дорогой мы слышали патриотические нам упреки крестьян. "Что, продали Москву!", - кричали нам навстречу и в след, иные даже замахивались на нас дубинами и грозили кулаками.
Если случалось купить в деревне молока и яиц для себя, или взять овса и сена для лошадей, за все брали втрое и вчетверо. На возражение наше отвечали: "да ведь мы долго ждали такого времени, скоро ли дождемся?".
В деревнях по дороге, набитых постояльцами и ранеными, трудно было найти ночлег; многие ночевали в лесу и у стогов сена в поле. Бегство наше из Москвы удостоверило нас, что общее бедствие сближает людей, пробуждая в них сочувствие. Дорогой беглецы оказывали друг другу родственное участие, радушно помогали один другому, делились чем кто богат был, так что, казалось, будто все были дети одной семьи, все родные.
Наконец мы добрались до Берлюковской пустыни, стоящей посреди дремучих лесов, и приютились в ее гостинице. Иван Саввич, как вкладчик, был приветливо принят. Эта пустынь на реке Вори, впадающей в Клязьму, в 40 верстах от Москвы, славится чудотворным образом Святителя Николая. Бывшая долго в запустении, она возобновлена была в 1778 году митрополитом Платоном.
Но недолго мы гостили в этой уединенной обители; неприятельские мародёры, или как называл их народ "миродеры", стали появляться в ее окрестностях, и послышались ружейные выстрелы.
Под предводительством Ивана Саввича, мы поспешили к Махрищскому монастырю, стоящему на устье реки Махрища, от которой он заимствовал свое название. Там мы застали митрополита Платона, привезённого на Махру из Вифании, когда неприятели появились уже на Троицкой дороге и угрожали самой Лавре, где было только несколько десятков казаков для летучей почты.
С Платоном находились архимандрит Евгений и племянник его, Иван Платонович Шумилин. Мы приютились в монастырской слободке. Когда мы сидели грустные в избе, вдруг отворилась дверь, и двое послушников вошли к нам с блюдами кушанья. "Его святейшество, - сказали они, обращаясь к батюшке, - узнав о вашем сюда приезде, изволил прислать вам три блюда своего кушанья: пирог, похлебку и жареную рыбу".
Такое участие и милость митрополита тронули до слез моего батюшку и матушку; не помню только, плакал ли я. После узнали, что митрополиту дали знать о приезде моего отца перед самым обедом; стол был накрыт, и кушанье поставлено. "Несите все к Михайле Матвеевичу". Батюшка, после обеда, ходил со мною благодарить его за такое родственное участие.
Первое его слова было: "Куда делся злодей?". Батюшка, думая, что это относится к Наполеону, отвечал: "в Москве". "Нет, нет, я спрашиваю о твоем злодее-кучере". Надобно сказать, что наш крепостной кучер, обокрав нас, убежал; в то время уже разнеслась в простом народе пущенная Наполеоном молва, к вреду России, что "он даст крепостным волю".
"А Бонапарту с ватагой своей, - продолжал Платон с расстановкой, - несдобровать и в Сергиевой обители не бывать. Слышь, я ведь не велел убирать там мощей и драгоценностей. Бонапарт восстанет на святыню, а святыня против него. Куда ему устоять!".
Потом, как бы обращаясь к самому себе, сказал: "Каков же стал теперь Платон, хуже богадельного старика!".
Мы слушали в монастыре вечерню. Платон стоял в простом теплом полукафтанье и в белой шапочке, похожей на клобук, у левого крилоса, опершись на палку. Иван Саввич также ходил к митрополиту за благословением. Узнав его, преосвященный сказал: "Здравствуй, Иван Саввич; вот где и в какое время Бог привел мне видеться с тобою! Я тебя обещал отпеть, когда умрешь; а видно, тебе придется меня помянуть, а не мне тебя отпевать".
Оба старика, 76 и 96-летний зарыдали. Иван Саввич пал в ноги владыке, но встать сам не мог; его подняли.
Вся жизнь смешена из печали и радости, как и от великого до смешного один шаг. Я прежде заметил, что Иван Саввич вез с собою порядочный бочонок с пивом, который поставил на сохранение в монастырский ледник. Ему захотелось попотчевать им владыку, спутников и самому отведать. По его приказанию, притащен был бочонок из монастыря на квартиру прадедушки; перед раскупоркой позван священник прочитать установленную на этот случай молитву и благословить питие.
Приглашены были родные и знакомые для этого торжественного действия и для вкушения заветного напитка. После молитвы откупорен был бочонок; но в гвоздь ничего не текло: пива уже не было, остались на дне только дрожжи; оно ушло в лед монастырского погреба, как объяснил казначей.
Иван Саввич оставался еще на Махре, а батюшка с нами отправился в свой родимый город Александров, достопамятный в жизни царя Ивана Васильевича и цесаревны Елизаветы Петровны: там в монастыре он иночествовал с опричниками, за монастырем в пруде топил заподозренных им в измене, казнил виновных; там и дочь Петра I готовилась было к пострижению, но вскоре променяла черную одежду монахини на царскую порфиру.
Живые предания, хотя и занимали мое внимание, но мысль стремилась к Москве; разные слухи, противоречившие одни другим, то радовали, то стращали нас. Мы недоумевали, что будет с Москвой, с Россией и с нами самими. Наняли чистенькую и уютную квартиру у Рождественского священника Василия Часловского, доброго и всеми гражданами любимого за его чинное священнослужение и ласковое обращение.
Только не таково было у него дома с женою и детьми, как с посторонними; возвращаясь домой из гостей, он иногда целую ночь, сидя в кухне за столом, толковал жене своей, перед ним раболепно стоявшей у печки: "Что есть любовь?". Он то и дело повторял ей такое именно определение: "Ты не понимаешь, что такое любовь. Любовь есть то, что...",- и более ничего и оканчивал фразу ударом кулака по столу.
Я с батюшкой перечитал у отца Василия все книги, их было очень немного. В духе патриотическом я писал молитвы, который отец Василий читал в церкви, после обедни, за молебном.
Как теперь помню, мимо Александрова проходил разрозненный полк, искавший своей дивизии; у солдат ружья были без кремней. В то время не один был такой пример.
Ночью мы с жителями Александрова выходили на улицу смотреть на ужасное зарево с московской стороны: небо все пламенело; казалось, пламень волновался. Такое поразительное зрелище наполняло нашу душу страхом и унынием. "Видно, горит наша матушка Москва!", - повторяли многие.
Пред рассветом, 11 октября, спросонья, нам показалось, будто что-то грянуло не один раз, и будто весь покой, где мы спали, поколебался. Сперва мы приняли это за тревожный сон; но "сон был в руку". Через несколько времени, в Александрове было получено известие, что "наш священный Кремль взорван, зажженная Москва догорает, а французы из нее вышли и Бог знает куда идут".
Через несколько дней, с ключами от сундуков, батюшка отправился со мною в Москву, а матушка осталась в Александрове. Приехав в Троицкую лавру, около полудни, мы услышали в ней 12 ударов в большой колокол. На вопрос наш: "что значит этот необыкновенный звон и в необыкновенное время", на постоялом дворе нам отвечали: "Митрополита Платона не стало; он скончался в Вифании".
Весь монастырь и посад были в каком-то смятении; казалось, дети лишились своего отца и благодетеля.
Утешенный вестью об изгнании врагов из Москвы, Платон мирно почил в основанной им "обители веры, благочестия и наук", где ожидали его заранее приготовленный им себе гроб и могила в приделе Воскресения Лазаря. Батюшка мой ездил в Вифанию поклониться мощам преосвященного.
Покойный уже положен был в гроб, осененный херувимами на рипидах и покрытый святительской мантией. На величавом его челе выступил пот, румянец играл у него на левой щеке; потом лицо было закрыто пеленою. Это самое подтвердил мне бывший при отпевании тела майор Павел Васильевич Головин, известный ревнитель веры и благочестия, усердный почитатель иерарха.
Из Лавры монахи, посадские и москвичи стеклись в Вифанию; гроб усопшего окружили плакавшие духовные особы, родственники и столько посторонних, сколько могло вместиться в уютных покоях Платона. Батюшка, не дождавшись отпевания и похорон святителя, поспешил со мною в Москву, в надежде найти свои сундуки целыми. По дороге, от Пушкина до древней столицы, мы видели разрушительные следы врагов; они порывались было в Сергиеву обитель; но, как гласит народное предание "не допущены были невидимой силой".
При самом въезде в Москву, через Крестовскую заставу, мы встретили целый обоз мертвых тел; все почти были нагие, окостеневшие в разных положениях: кто лежал скорченным, кто с распростертыми руками, кто облитый запекшейся кровью, кто с разожжённою головой; в числе их там находились русские, поляки, французы, немцы и итальянцы; их везли в Марьину рощу, где сжигали на кострах.
По самому пожарищу, где еще курился навоз на дворах, от Креста мы доехали до своей Троицкой улицы и едва узнали свое родное пепелище. От двух красивеньких наших домиков остались только обгорелые каменные фундаменты и печи, а в кучах пепла попался нам прародительский образ Рождества Спасителя и Богоматери в серебряном окладе, картина "несения креста Иисусом Христом на Голгофу" и обожженная чайная чашка, которые и до сих пор храню на память 1812 года.
В саду нашем попался нам раскрытый шкаф с книгами и байковая шинель, которая мне пригодилась. В каменной палатке у соседа приютилась старая служанка наша Василиса, которая встретила нас со слезами. В подвале обгорелого Троицкого подворья мы отыскали нашего приходского священника Георгия Семёновича Легонина, который при французах не боялся служить в церкви, сохраненной им от пожара, даже исправлял все требы в окрестностях, за отсутствием священников.
При неожиданном свидании, старец и отец бросились один другому в объятия и заплакали, как будто "восставшие из мертвых". В трапезе церкви нашло себе приют несколько семейств, лишенных своего крова. По вступлении неприятелей в Москву, долго не горела наша мирная и скромная улица.
И кто бы подумал, что капуста могла быть причиной немаловажных последствий в 1612 и 1812 годах!
Назад тому два века, по сказанию Маскевича, голодные поляки отняли у русских кадки кочанной капусты и принялись ее пожирать. Москвичи, узнав об этом, нагрянули на оплошных врагов и побили их.
То же почти самое случилось и с польскими и с французскими мародёрами в нашем приходе. На огороде они отняли воз капусты; наши прихожане, собравшись, поколотили их и отбили у них капусту. Неприятели на другой день пришли в большом количестве и в отомщение сожгли Троицкую улицу. Загорелась было и сама церковь, но священник с сыном ее загасили.
С ключами от наших сундуков мы поехали в сгоревший на Тверской университетский пансион; но там, в подвалах, нашли только свои пустые, разломанные сундуки; пришлось оставить у себя на память одни ключи.
Продолжение следует