Жаркий полдень в Мумбаи обволакивает дом Сариты густым маревом, словно одеяло из влажного зноя. Воздух дрожит, пропитанный ароматом жареных самос с уличных лотков и солёным дыханием Аравийского моря, что доносится с набережной. В гостиной скрипят старые половицы под ногами Арджуна, его кожаные сандалии оставляют едва заметные следы на пыльном дереве, пахнущем старостью и благовониями. В углу висит выцветший гобелен с Ганешей, его края треплет ленивый сквозняк из открытого окна, где гудят рикши и кричат торговцы манго. Арджун замирает, его тёмные глаза расширяются, как полная луна над Гангом, а голос срывается, отражаясь от голых стен, где тени пляшут в такт мерцанию лампы.
— Мата-джи, ты серьёзно?! — кричит он, и его слова звенят, как медные тарелки на пудже в храме Шивы, отдаваясь в груди Сариты глухой болью.
Она сидит на потёртом диване, обитом тканью цвета шафрана, выгоревшей от солнца. Её пальцы скользят по краю сари, мягкий шёлк шуршит, словно сухие листья под ногами паломников, и пахнет сандаловым маслом, смешанным с пылью и слабым ароматом старого ладана, что она жгла утром. Сарита поднимает голову, её брови хмурятся, а в горле встаёт горький ком, будто она проглотила недозрелый плод тамаринда.
— Что я такого делаю? — спрашивает она, и её голос дрожит, как струны ситара в руках новичка. Пульс стучит в висках, отдаваясь лёгкой болью, а кожа под сари становится липкой от пота.
— Мы думаем, ты нас выручишь в трудный час! Рассчитываем на тебя, как на дожди в сезон муссонов, а ты нас подводишь, будто Ганг пересох в жару! — Арджун размахивает руками, его серебряные браслеты звенят, как колокольчики на щиколотках танцовщицы, а пот выступает на лбу, оставляя влажные дорожки на смуглой коже, блестящей в свете лампы.
— Я?! Подвожу?! — Сарита вскакивает, её босые ноги дрожат, касаясь прохладного пола, а сердце колотится так, будто хочет вырваться из груди и улететь, как птица из клетки. Слёзы жгут глаза, горячие, как угли под котлом с рисом, и вот они текут по щекам, оставляя солёный привкус на губах, смешиваясь с запахом специй, что витает в воздухе. Она чувствует, как ткань сари липнет к спине, пропитанная потом, а пальцы сжимают шёлк так сильно, что ногти оставляют следы на ладонях.
Ссора вспыхивает ярче, чем костёр в ночь Дивали, и воздух в комнате тяжелеет, наполняясь запахом раскалённого масла с кухни и гулом уличной жизни. Арджун резко разворачивается, его шаги гулко отдаются в узком коридоре, где на стенах висят старые фотографии в потрескавшихся рамках — он сам в детстве, с венком из ноготков на шее, и Сарита, молодая, с улыбкой, как утренний лотос. Дверь хлопает с оглушительным треском, будто гром расколол небо над Мумбаи. Эхо дрожит в воздухе, смешиваясь с криками чаек и далёким звоном велосипедных колоколов. Сарита остаётся одна, её пальцы дрожат, сжимая край сари, грудь вздымается, а в ушах звенит тишина, нарушаемая лишь скрипом старого вентилятора на потолке, что лениво гоняет горячий воздух.
Солнце клонится к закату, окрашивая комнату золотыми и алыми мазками, будто художник пролил краски на небо. Сарита сидит на плетёном стуле у окна, её босые ноги касаются прохладного каменного пола, шершавого, как песок на берегу Ганга. В руках она держит чашку с остывшим масала-чаем, её пальцы ощущают грубую глину, ещё хранящую слабое тепло. Пряный аромат корицы, гвоздики и имбиря смешивается с влажным духом улицы, где торговцы жарят пакоры на шипящем масле, а дети кричат, гоняя мяч между узкими переулками, пропахшими бензином и цветами. За окном мелькают яркие сари прохожих — алые, изумрудные, золотые, — их голоса сливаются в гул, как шум прибоя, а дым от жаровен вьётся над крышами, как призрачный танец.
— Как так выходит, Радхика? Живёшь себе, месишь тесто для чапати, вдыхаешь аромат куркумы, готовишь дал с шафраном, а потом — раз! — и сын отворачивается, будто я чужая на этом празднике жизни! — голос Сариты дрожит, она смотрит на подругу, сидящую напротив за шатким столиком из бамбука. Её пальцы теребят край чашки, ногти слегка царапают глину, оставляя тонкие белые следы, а в груди щемит, как от старой песни, что пели ей в детстве.
Радхика снимает массивные очки, стекла запотели от пара, поднимающегося от чая. Её дупатта цвета индиго скользит по плечу, шурша, как сухие листья манго, упавшие на землю после ветра, и пахнет кокосовым маслом, которым она умастила волосы утром. Она качает головой, и её серебряные серьги тихо звякают, отражая закатный свет, как маленькие зеркала. Её кожа блестит от пота, а пальцы нервно теребят край ткани.
— Знаешь, как говорят у нас в Дели? Гладишь тигра по шерсти — он мурлычет, а пойдёшь против — жди когтей и рыка, — говорит она, и её голос звучит глухо, как эхо в старом колодце у деревенского храма. Она задумчиво смотрит в окно, где над крышами вьётся дым, а в памяти всплывают её собственные дети — взрослые, далёкие, с их звонкими голосами, что теперь звучат только в телефонной трубке.
— Да что я такого ужасного творю, чтобы заслужить такую обиду?! — Сарита хлопает ладонью по столу, чашка звякает, чай плещется через край, оставляя тёмные пятна на потёртой столешнице, как капли дождя на сухой земле. Её грудь вздымается, дыхание учащается, а в горле першит от слёз, что она сдерживает из последних сил. — Арджун что, не знает, что я скоро оставляю лавку специй? Я же твержу ему об этом каждый раз, когда он приходит и жуёт бетель, уставившись в свой телефон, будто я — ветер, а не мать!
Год назад Сарита начинает мечтать о жизни на пенсии, о свободе, что манит её, как Ганг — паломников. Она стоит в своей маленькой лавке на углу шумного рынка, окружённая мешками с куркумой, перцем и кориандром. Воздух густой, пропитанный резким, землистым запахом специй, от которого першит в носу и хочется чихнуть. Её пальцы, огрубевшие от работы, перебирают зёрна кардамона, их шершавая поверхность царапает кожу, оставляя слабый аромат на ладонях. Она строит планы, словно вышивает узоры на сари: медленно, с душой, каждый стежок — мечта о новом дне. Ей давно за шестьдесят, виски тронула седина, но спина всё ещё прямая, как ствол баньяна, а глаза горят, как угли в очаге. Усталость, однако, давит на плечи тяжёлым камнем, ноги ноют после долгих часов за прилавком, а суставы скрипят, как старые весы, которыми она взвешивает шафран.
Сын Арджун живёт в двух кварталах, в доме с облупленной штукатуркой и покосившейся вывеской, где веранда завалена старыми газетами и детскими игрушками. Его жена Прия шьёт сари в своей мастерской, где гудят швейные машинки и пахнет краской для ткани, а дети — Рахул и Дипика — подростки с непоседливыми руками и звонкими голосами — носят школьные ранцы, пропахшие мелом и чернилами. Их дом стоит у шумной улицы, где мотоциклы гудят, как рой рассерженных пчёл, а запах бензина смешивается с ароматом жареных лепёшек и цветов, что продают старухи в ярких тюрбанах.
— Уйду из лавки, заведу себе попугая, буду с ним гулять по набережной, слушать плеск Ганга и крики чаек, вдыхать солёный ветер, — говорит Сарита Радхике, сидя на веранде своего дома. Вечерний ветерок треплет её волосы, принося сладкий запах жасмина из соседнего двора и слабый аромат жареных орехов с улицы. Она сидит на старом плетёном кресле, его прутья скрипят под её весом, а под ногами шуршат сухие листья, нанесённые ветром с мангового дерева во дворе.
— Пока работаю, кого заведёшь? Будет сидеть бедняга взаперти, орать на всю округу, как базарный торговец в разгар дня, зазывая покупателей! — продолжает она, её голос оживает, в нём звенит мечта, как колокольчик на шее священной коровы. — У нас на четвёртом этаже жил сосед с попугаем. Каждое утро, как хозяева уходили, он начинал кричать — пронзительно, будто сирена на пожаре. Перья летели через балкон, стены дрожали от его воплей, а соседи стучали в потолок метлами! Хорошо, я тоже спешила в лавку, а как другие терпели этот гвалт — ума не приложу. То ли его в клетке запирали, то ли он сходил с ума от одиночества, бедняга.
— Зачем держать птицу, если некому её выгуливать? Это как держать огонь без дров — смысла нет, — хмурится Радхика, её пальцы сжимают край чашки, горячий металл обжигает кончики пальцев, и она морщится, отставляя её на стол. Её дупатта сползает с плеча, открывая выцветшую татуировку хной, сделанную ещё в молодости на свадьбе, — узор в виде лотоса, символ счастья, что давно поблёк.
— Вот я и решаю, — глаза Сариты загораются, как звёзды над ночным Мумбаи, а голос дрожит от предвкушения, — заведу попугая, куплю рикшу с педалями, буду кататься вдоль моря, чувствуя, как солёный ветер охлаждает лицо и уносит усталость. Зимой пойду на ярмарки, где пахнет жареными орехами и сладким джалеби, а ещё запишусь на йогу. В нашем возрасте движение — как специи в дал: без них жизнь теряет вкус, становится пресной, как вода без соли!
— Йога? Ты серьёзно, Сарита? — Радхика смеётся, её смех звенит, как колокольчики на щиколотках танцовщицы катхак, и она откидывает голову назад, её волосы, уложенные в свободный пучок, слегка распадаются, цепляясь за спинку стула.
— А что смешного? Моя невестка Прия ходит на уроки катхака в студию у старого рынка — с детства мечтала танцевать, а теперь платит и кружится, как павлин перед дождём. Там полно пожилых! Есть даже бабушки за восемьдесят — гибкие, как лозы в джунглях, изящные, как статуэтки в храме Шивы, их сари шуршат, когда они тянутся к небу. Ты бы лучше сама попробовала, а не хихикала надо мной, — Сарита слегка дует губы, её пальцы стучат по столу, оставляя слабый ритм, как барабаны на празднике Холи.
— Прости, представила нашу соседку Лакшми на йоге — с её-то формами, как у глиняного горшка для воды! — Радхика вытирает слёзы смеха краем дупатты, её дыхание учащается, а грудь вздымается от сдерживаемого хохота.
— Лакшми твоя скорее бы с горшками станцевала, чем с ковриком для йоги! — подхватывает Сарита, и обе заливаются смехом, пока чайник на кухне посвистывает, наполняя дом ароматом кипящего молока с кардамоном и слабым дымком от углей под плитой.
Сарита мечтает о жизни на пенсии давно, но всё откладывает, словно откладывает специи для особого блюда. Теперь она стоит в лавке, передаёт секреты молодой Мине: как взвешивать шафран на старых медных весах, как торговаться с поставщиками, чтобы не остаться с пустым кошельком. Запах кардамона и корицы обволакивает её, как тёплый шарф, а гул рынка за дверью — крики торговцев, звон монет, скрип телег с овощами — сливается в знакомую мелодию, что звучит в её ушах уже сорок лет. Её пальцы скользят по шершавым мешкам, оставляя следы жёлтой пыльцы куркумы на коже, а в груди шевелится тихая радость от мысли о свободе.
Сыну она говорит о своих планах не раз, но Арджун, как всегда, слушает вполуха. Он сидит на диване, лениво листая что-то в телефоне, где мелькают яркие картинки мотоциклов и базарных товаров — блестящие колёса, кожаные сиденья, хромированные рули. Его ноги в пыльных сандалиях вытянуты на ковёр, пропахший старостью и благовониями, а пальцы постукивают по экрану в ритме уличных барабанов.
— Через месяц оставляю лавку, буду гулять по утрам вдоль набережной, слушать шум волн… — начинает Сарита, стоя у плиты. Комната наполняется запахом кокосового масла и свежих лепёшек, что шипят на раскалённой сковороде, а жар от огня обжигает её ноги через тонкую ткань сари. Она переворачивает чапати деревянной лопаткой, её движения ловкие, отточенные годами, а в груди шевелится надежда на покой.
Арджун поднимает голову, его пальцы замирают на экране, брови взлетают вверх, как крылья чайки над морем.
— Через месяц?! Ты что, правда уходишь? — его голос звучит резко, как гудок мотоцикла в уличной пробке, и он приподнимается с дивана, скрипя пружинами, которые стонут под его весом.
— Арджун, я тебе сто раз говорю, а ты всё мимо ушей, как слон в посудной лавке! — Сарита бросает лопатку на стол, металл звякает о глиняную миску, и она упирает руки в бока, чувствуя, как жар плиты поднимается вверх, обжигая её лицо.
— Мата-джи, послушай… Тебе нельзя сейчас уходить, — он вскакивает, телефон падает на диван с глухим стуком, а его шаги гулко отдаются по полу, как удары молота по дереву. — Мы хотим новый мотоцикл взять, получше. Старый скрипит, как телега деда Рамеша, надо продать, пока он хоть рупию стоит. Я думаю, ты нам поможешь, возьмёшь кредит в банке.
— Это что ещё за новости в семейных отношениях? У тебя доход с рынка, у Прии — с её швейной мастерской, где машинки гудят день и ночь. Берите кредит сами, в чём беда? — Сарита поворачивается к нему, её сари трепещет от резкого движения, а в груди закипает обида, как чай на сильном огне, грозя выплеснуться через край.
— Ты что, забыла? У нас почти всё — чёрный нал, официально — пара рупий в месяц. Я — десять тысяч, Прия — семь. Кто нам даст кредит на мотоцикл? Он же стоит, как половина дома! Подожди с уходом, не время, — Арджун шагает к ней, его шаги тяжёлые, как удары молота по наковальне, а в глазах мелькает тревога, смешанная с раздражением.
— Как это — подожди? Я уже всё решаю, Мину обучаю, как торговать специями, в лавке бумаги подписаны, последние дни дорабатываю. Даже не проси передумать! — её голос звенит, как колокол в храме, а пальцы сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони, оставляя красные полумесяцы.
Время словно замедляется, растягивается, как тесто под скалкой. Арджун кричит, его голос раскатывается по комнате, как гром: — Эгоистка ты, мать, вот что я тебе скажу! Подвела нас! Не предупредила! — Он размахивает руками, браслеты звенят, и его локоть задевает глиняный кувшин на столе — подарок от тётушки, память о прошлом. Всё замирает: кувшин медленно кренится, свет лампы играет на его тёмной поверхности, трещины ползут по боку, как молнии по грозовому небу. Затем он рушится с оглушительным звоном, осколки разлетаются по полу, блестя в тусклом свете, словно звёзды, упавшие с ночной реки. Сарита смотрит на них, её дыхание замирает, грудь сжимается, как будто кто-то стянул её сердце верёвкой, а сын разворачивается и уходит. Его шаги гулко стучат в коридоре, дверь хлопает, и эхо долго дрожит в воздухе, смешиваясь с криками торговцев за окном и далёким лаем собак.
Сарита опускается на колени, её босые ноги касаются холодных осколков, острые края царапают кожу, оставляя тонкие красные линии. Слёзы текут по щекам, горячие и горькие, она собирает обломки в старую коробку из-под ладду, её пальцы дрожат, оставляя пятна пота на картоне. Внезапно один осколок впивается в кожу, кровь капает на пол — алая, как лепестки гибискуса, что цветут у соседей во дворе. Она шипит от боли, вскакивает, бежит на кухню, где пахнет куркумой, топлёным маслом и остатками утреннего риса, смешанного с кокосовой стружкой. Одной рукой открывает пузырёк с йодом, шипение жидкости смешивается с её тяжёлым дыханием, капли падают на пол, оставляя жгучие пятна на коже, как напоминание о боли в душе. Перевязав палец грубой марлей, она возвращается к уборке, внутри всё кипит, как котёл с чечевичным супом на сильном огне, а сердце стучит так, будто хочет вырваться и закричать.
«Я — эгоистка?! Это я перед его свадьбой дарю ему домик в старом районе, что достался мне от тётушки, — маленький, но тёплый, с верандой, где я мечтала пить чай с видом на закат? Ещё и ремонт делаю за свои рупии, выскребая каждую монету из кошелька, чтобы они с Прией не скитались по съёмным комнатам с плесенью на стенах и тараканами в углах. Могла бы сдавать его и жить, как махарани, попивая чай с шафраном и слушая радио! Эгоистка, когда беру выходные в лавке, сижу с маленькими Рахулом и Дипикой, когда они болеют, кашляют и горят от жара, а я сама хвораю, мажу спину горькими травами, еле хожу, но беру внуков, потому что “Мата-джи, выручай!”? И выручаю, глотая масла и мази, ночи не сплю, качаю их на руках, пока они стонут от температуры, а моё тело ноет, как старое дерево под ветром. А когда после операции, едва живая, с перевязанным животом, их привозят, потому что у родителей горящий тур в Гоа, — тоже эгоистка? Они отдыхают на пляжах, пьют кокосовую воду под пальмами, а я ползаю по дому, держась за стены, но молчу, потому что “Мата-джи, надо!” Приины родные всегда в стороне: то заняты, то болеют, то уезжают за тридевять земель и живут там, строят виллы и забывают о нас. А эгоистка — я, что ли?!»
Телефон звенит, его резкая трель режет тишину, как нож — спелый манго, и Сарита вздрагивает, роняя осколок из рук. Она берёт трубку, её пальцы липкие от пота, сердце колотится в горле, как барабан на празднике.
— Может, передумаешь? Ну, Мата-джи, нам очень надо! — голос Арджуна звучит резко, как удар гонга на утренней пудже, без приветствий, без мягкости, только требование, холодное, как ветер с гор.
— Нет. Я всё говорю тебе. Решение принято, — отвечает она, её голос твёрд, как гранитный идол в храме, хотя внутри всё дрожит от обиды, а слёзы подступают к глазам, горячие, как масло на сковороде. Щелчок — сын бросает трубку, и тишина снова обволакивает её, густая, как туман над Гангом, а в груди остаётся пустота, как после ухода гостей с праздника.
Два месяца тишины в семейных отношениях. Сарита сидит с Радхикой на веранде, вечерний ветер доносит запах жареных пакор и сладкого сиропа джалеби с уличных лотков, смешанный с ароматом мокрой земли после короткого дождя. Она гладит своего попугая Митху, его зелёные перья мягкие, как шёлк, а когти слегка царапают её ладонь, оставляя слабые следы. Его крики смешиваются с шумом города — гудками рикш, звоном велосипедных колоколов, далёким лаем собак и смехом детей, что гоняют мяч за углом.
— Ни он не звонит, ни я. Как так, Радхика? Я первая не побегу, но он — сын! Неужели в сердце ничего не шевельнётся, как листья на ветру? — шепчет она, её голос тонет в гуле улицы, а пальцы нервно теребят край сари, оставляя слабые складки на ткани. Её грудь сжимается, как будто кто-то завязал её сердце узлом, а глаза блестят от слёз, что она прячет за улыбкой.
— Чего от них ждать? Выросли — и мать стала как старый сари, ненужный, выброшенный на задворки базара, — бурчит Радхика, жуя бетельный лист, от которого её губы окрашиваются красным, как лепестки роз. Она сплёвывает сок в сторону, и он оставляет тёмное пятно на каменном полу, а её пальцы дрожат от раздражения.
Сарита качает головой, её глаза блестят от слёз, что она проглатывает, как горький чай. Она уходит из лавки, покупает рикшу с педалями, теперь её волосы трепещут на солёном ветру, когда она крутит педали вдоль набережной, чувствуя, как прохлада моря смывает усталость с лица и плеч. Она заводит Митху, и его весёлые крики наполняют дом, смешиваясь с запахом свежих лепёшек и утреннего чая с корицей. Жизнь на пенсии бьёт ключом, как фонтан на площади, но тоска по сыну и внукам грызёт её сердце, как мышь — мешок с рисом, оставляя пустоту, что не заполнить ни прогулками, ни птицей.
Прия стоит на кухне, месит тесто для роти, её пальцы утопают в мягкой муке, пропахшей зерном и теплом. Пахнет топлёным маслом и слабым ароматом шафрана, что она добавляет в рис, а швейная машинка в углу тихо гудит, как память о её рабочем дне. Её руки, испачканные мукой, ритмично давят на тесто, браслеты звякают, как колокольчики на ветру, а волосы выбились из косы, прилипнув к влажной шее. Она оборачивается к Арджуну, её глаза блестят от раздражения, смешанного с тревогой.
— Так нельзя, Арджун. Мать — это мать, её нельзя винить за желание свободы. Зачем ты на неё набросился, как мангуст на змею? Её право уйти из лавки, а новый мотоцикл — не такая уж необходимость, — говорит она, её голос тёплый, как свежий хлеб, но с ноткой упрёка, что режет воздух, как нож.
— Тебе не нужен, а мне нужен! Ты ничего не понимаешь в моих мечтах, — бурчит он, отворачиваясь к окну. Скрестив руки на груди, он смотрит на улицу, где ветер несёт пыль и обрывки бумаги, а запах солёной воды смешивается с ароматом жареной рыбы с лотков и слабым дымом от жаровен.
— Ты как ребёнок, ей-богу! Всё тебе Мата-джи должна, как будто она — храм, а ты — паломник с дарами! — Прия хлопает ладонью по столу, мука взлетает белым облачком, оседая на её сари цвета морской волны, а в груди закипает гнев, смешанный с жалостью.
— Прия, хватит! И так тошно, — он резко обрывает её, шаги гулко стучат по глиняному полу, и дверь кухни скрипит, когда он выходит, оставляя за собой тишину, пропахшую мукой и маслом.
Прия фыркает, её пальцы сжимают скалку, и она принимается раскатывать тесто с удвоенной силой, чувствуя, как мышцы ноют от напряжения. Мысли о свекрови не отпускают её, в груди шевелится стыд за мужа, который не видит, сколько Сарита для них сделала, сколько ночей провела с их детьми, сколько раз жертвовала собой ради их счастья.
Сарита стоит у плиты, жарит лепёшки, когда раздаётся звонок в дверь, резкий, как крик ворона на рассвете. Она вытирает руки о край сари, оставляя следы муки, и идёт открывать, её босые ноги шлёпают по прохладному полу, а сердце колотится от предчувствия. На пороге — Прия с детьми, Рахулом и Дипикой. Воздух за дверью пахнет дождём и цветами манго, первые капли стучат по жестяной крыше навеса, оставляя влажные пятна на земле. Сарита обнимает невестку, её руки дрожат от радости, тепло Прииной кожи передаётся ей, как солнечный луч, а запах её сари — хлопка и слабого аромата жасмина — наполняет её ноздри.
— Простите нас, Сарита-джи! Арджун вспыхивает, как фейерверк в ночь Дивали, наговорит лишнего, а потом сам переживает, ходит, как тень, — говорит Прия, её глаза блестят, как мокрые камни на берегу после прилива. Она замечает, как свекровь посвежела, будто сбросила десяток лет: кожа сияет, глаза горят, а движения стали лёгкими, как у девушки, что танцует под дождём.
— Я так рада вас видеть, моя радость! — Сарита гладит её по плечу, чувствуя мягкость хлопка её сари, а в груди разливается тепло, как от глотка горячего чая. — А что с мотоциклом?
— Да ничего страшного. Арджун ищет работу с честной зарплатой, чтобы кредит взять самому. Устроится, отработает три месяца — и всё решим, — улыбается Прия, её голос мягкий, как лепестки лотоса, а пальцы теребят край сари от волнения.
— Бабушка! Можно мы с Митху погуляем? — заглядывают в комнату Рахул и Дипика, их школьные рубашки пропахли мелом и потом, а глаза блестят от нетерпения, как у детей перед праздником.
— Гуляйте, мои солнышки! Погода ясная, а он обожает улицу. Только клетку не забудьте, он ещё шалун, может улететь, — отвечает Сарита, её голос дрожит от нежности, а сердце сжимается от любви к внукам. Дети, весело болтая, уводят попугая, его крики смешиваются с шумом листвы и гудками рикш за окном, а перья мелькают в лучах солнца, как зелёные искры.
Сарита с Прией подходят к окну, смотрят, как Рахул и Дипика шагают по пыльной дорожке к парку, держа клетку с Митху. Попугай хлопает крыльями, его голос звенит, как колокольчик, а ветер доносит запах мокрой травы и жареных орехов с улицы.
— Совсем взрослые… — вздыхает Сарита, её пальцы касаются прохладного подоконника, шершавого от времени, а сердце сжимается от любви и тоски, как будто она видит их впервые после долгой разлуки.
— Да, Рахулу четырнадцать, Дипике тринадцать уже, — кивает Прия, её голос тёплый, как вечерний чай с мёдом. — Простите Арджуна, он не хотел вас ранить, Сарита-джи. Он сам мучается, я вижу.
Час спустя дети возвращаются, их голоса звенят в коридоре, пропахшем старым деревом и благовониями, что Сарита жгла утром. Внезапно раздаётся звонок в дверь, резкий, как удар колокола на пудже. Сарита идёт открывать, её босые ноги шлёпают по полу, сердце колотится в груди, как барабан перед танцем. На пороге стоит Арджун, в руках — букет лотосов, их сладкий аромат кружит голову, лепестки слегка влажные от росы, а за спиной — вечернее небо, алое, как сари невесты. Он молча протягивает коробку, и время снова замедляется: Сарита разворачивает подарок, её пальцы скользят по гладкой глине нового кувшина, слёзы текут по щекам, горячие и солёные, капая на пол, как первые капли муссона, а грудь сжимается от облегчения и боли.
— Мата-джи… Я тут… Кувшин купил, как тот, что разбил, — говорит Арджун, его голос дрожит, как струна ситара, а глаза блестят от стыда и надежды, как звёзды в ночном небе.
— Какая красота! — восхищается Сарита, её пальцы дрожат, распаковывая подарок, а слёзы капают на глину, оставляя тёмные пятна. — Но на стол не поставлю, Митху всё смахнёт своими крыльями. Спрячу в шкафчик, подальше от его шалостей, как сокровище.
— Меня берут на работу, Прия! Зарплата вся чистая, как Ганг после дождя, — радостно сообщает Арджун, обнимая жену. Его руки дрожат, а голос звенит от облегчения, как колокольчик на ветру. Прия улыбается, её щёки розовеют, как лепестки роз в саду, а пальцы сжимают его руку.
Сарита ставит кувшин в шкаф, стеклянная дверца звякает, отражая свет лампы, что горит в углу. Она смотрит на сына и невестку, её грудь наполняется теплом, как чайник на медленном огне, а мысли кружатся: «Какая мудрая у меня Прия, как лотос в мутной воде, что подняла Арджуна из его гордости». Митху в клетке щебечет, словно подпевает её мыслям, а за окном шумит город, полный жизни.
Солнце садится, окрашивая небо алыми и золотыми мазками, словно художник пролил краски над Мумбаи. Сарита сидит с Радхикой на веранде, ветер доносит запах жасмина и жареных орехов с улицы, смешанный с ароматом мокрой земли после дождя. Она гладит Митху, его перья шуршат под её пальцами, как шёлк, а когти слегка царапают кожу, оставляя слабые следы. Попугай наклоняет голову, издавая тихий щебет, будто подпевает шуму листвы и далёким крикам торговцев, что сворачивают свои лотки.
— Так и помирились. Хорошая у меня Прия, как лотос в мутной воде — чистая и светлая, — говорит Сарита, её голос мягкий, как шёлк её сари, а глаза блестят от слёз радости, что она больше не прячет. Её пальцы касаются перьев Митху, и она думает, что он — символ её свободы, её новой жизни на пенсии.
— Если б не она, дулись бы вы с Арджуном до нового Дивали, он же упрямый, как буйвол на рынке, — усмехается Радхика, жуя кусочек манго, что она купила утром. Сок капает на её пальцы, липкий и сладкий, она вытирает их о край дупатты, оставляя пятна.
— А сама переживает, я же вижу… Знаю своего сына, он в душе мягкий, как лепёшка на сковороде, просто гордость его душит, как верёвка — шею, — вздыхает Сарита, её пальцы теребят край сари, оставляя слабые складки на ткани, а в груди шевелится тепло от мысли о примирении.
— Всё хорошо, что хорошо идёт, — кивает Радхика, её голос звучит тепло, как утренний чай с мёдом, а глаза блестят от улыбки.
— Не идёт, а начинается! Прия ждёт третьего, третий месяц пошёл, вчера мне звонила, голос у неё дрожал от счастья, как листья на ветру, — Сарита улыбается, её глаза блестят, как звёзды над ночным городом, а сердце бьётся быстрее от предвкушения новой роли — бабушки ещё одного малыша.
— Вот тебе и поворот, как в сериале на базаре! Теперь ясно, почему она так перед тобой танцевала, как павлин перед дождём. Бабушкина забота скоро пригодится, — подмигивает Радхика, её зубы блестят в улыбке, окрашенные соком бетеля, а пальцы стучат по столу в ритме уличных барабанов.
— Может, и нет. Рахул с Дипикой подросли, помогут, если что. Но знаешь, быть нужной — это счастье, правда? Чувствовать, что твои руки ещё могут обнять, а голос — утешить, как песня перед сном, — шепчет Сарита, её грудь наполняется теплом, как котёл с горячим молоком на огне. Она смотрит на закат, где небо горит красным, как сари невесты, и чувствует, как усталость уходит, сменяясь лёгкостью, как будто она снова молодая мать, готовая к новым дням.
— Правда! Без детей и внуков мы бы с тобой сидели тут, как два старых баньяна, высохшие и никому не нужные. Скулили бы от тоски, как тот попугай в клетке, пока не отпустили его на волю. Кстати, я записываюсь на катхак, купила абонемент, буду танцевать, не смейся! — Радхика хлопает в ладоши, её браслеты звенят, как колокольчики на ветру, а глаза блестят от азарта.
— Молодец! А чего мне смеяться? Танцуй, как павлин в джунглях, распускай перья, живи полной жизнью! — хвалит Сарита, но всё же хихикает в ладошку, представляя подругу у станка с её пышными формами и неуклюжими шагами.
Ветер шелестит листвой, Митху кричит вдали, его голос смешивается с гудками рикш и детским смехом с улицы. Сарита смотрит на закат, чувствует, как тепло разливается по телу, будто она пьёт горячий чай с корицей после долгого дня. Её сердце бьётся в такт новой жизни, что только начинается, — жизни, полной забот, любви и тихой радости, как плеск Ганга в утренней тишине, где каждый день — это новый танец, новый вдох, новая надежда.
Друзья, если эта история о семейных отношениях, мечтах и жизни на пенсии тронула ваше сердце, поставьте лайк, напишите комментарий — что вас зацепило больше всего? — и подпишитесь, чтобы не пропустить новые рассказы из индийской глубинки!