Наши мертвые нас не оставят в беде.
Наши павшие, как часовые…
Владимир Высоцкий.
Рядовой Иванов — солдат вида неброского, роста невеликого, в плечах не могучий, да и лицом неприметный. Со стороны посмотреть: не боец — шут гороховый. Шинелишка на нем кургузая, обмоточки на ногах замызганные, пилотка несуразным колпаком по самые уши нахлобучена. В таком обличье впору на Рождество с ряжеными мирный народ скоморошеством потешать, девок визгливых шутливо попугивать. Да не тут-то было. В армии к такому фасону еще и оружие полагается. И выдали рядовому Иванову, стрелку пехотного полка, винтовку образца времени допотопного и бутылку смеси горючей. Ею он должен был непременно, даже обязательно, фашистский танк угрохать, на худой конец — бронетранспортер. А перед тем, как их роту в теплушки затуркать, большой начальник, очкастый и нервный, длинную и очень умную речь закатил. Оттого, наверно, и непонятную. Из всего призывно выпаленного Иванов, раззявив рот, одно разобрал: “Надо насмерть бить врага”.
Это все и без начальника знали.
Но пока били их.
Били насмерть. И за три дня геройских, но неравных боев от полка остался скорбный силуэт.
В роте Иванова бойцов с гулькин нос. На взвод не потянет. Каждый второй кровавыми бинтами запеленат. Иванов в смертельных схватках никогда труса не праздновал, и, надо ж так, пуля миловала. И по этой простой причине, что не имел боевых повреждений, был у ротного на побегушках.
А ротный — малый чудной. Пропорции и внешность, как есть, имел бабьи: талию осиную, губки малиновые, а на короткие сивые кудряшки накинь цветастый платочек — целоваться захочется. Но при всем таком для мужика внешнем необычье, норов имел каленый, боевой. А уж матюгаться любил, как медведь бороться. Такие дуги гнул, что уши в пунцовые самокрутки конфузливо сворачивались. А тому хоть бы хны. Вот был изюм в горчичном подливе.
Двенадцать дней Иванов у командира ординарцем состоял и все нормальные слова перезабыл. Языком молоть стал хлеще пьяного чабана на солнцепеке. Но до зуда в кишках не терпелось витиеватые прибаутки ротного перенять, да не вышло. Сорвалось по обыкновенной на войне причине. Шлепнул ротного немецкий снайпер. Аккурат в синий глаз угодил.
Закутывал Иванов непривычно замолчавшего офицера в плащ-палатку, как в саван, потаенно думая: “Прикинется ротный на том свете немтырем и как пить дать при такой ангельской мордашке в рай без помех проскользнет”. Но перед тем, как покойнику оставшийся глаз закрыть, глянул в черный зрачок, до дна едкой пехотной иронией залитый, и понял: прописка ротного в раю не предвидится. Не станет командир ради дармовых яблок и слащавых песен глухонемого паиньку из себя корчить. Не гнилой закваски имел нутро.
Погребли на закате. Буднично. Без оружейных залпов и клятв.
А под утро полк беженцами заполонило.
Сидел Иванов на корточках, хрумкал звучно литой сухарь, с ребячьим изумлением таращась на панически гомонящую толпу. Зараз столько народу он даже в базарный день в райцентре не видел. Через полчаса командиры с горем пополам разобрались в чехарде и спешно построили полк.
Иванов по факту своего пичужьего роста стоял замыкающим в строю, бестолково слушая комполка. Его внимание заняла конопато-солнечная девочка лет трех. Она, прижимая к груди узелок, притулилась к седовласой старушке и с невинным любопытством умильно рассматривала Иванова.
Иванов тоже смотрел на нее, без мыслей, просто смотрел. Переводил взгляд с никудышных разбитых ботиночек на скудный узелок. С узелка на куцее, легкое латаное пальтишко. А когда наткнулся на сиротливые, обездоленные глаза, содрогнулся.
Сам еще сопли о рукав размазывал, материно молоко на губах не обсохло, а защемило тягуче сердце от непоправимости детской судьбы нестерпимо горячей отеческой болью.
—Добровольцы есть? — громко, но с тоном вины крикнул комполка.
Знамо дело, для чего на войне добровольцев кличут…
Кинул Иванов прощальный цепкий взгляд на малышку и твердо, непоколебимо твердо три шага вперед сделал.
Задачу им дали простую. На два часа задержать противника у переправы.
Ковырял Иванов старательно на высотке себе окопчик, вполуха слушая, о чем угрюмый старшина объясняюще басит кому-то:
—Чичас мост рушить никак невозможно. Он ить для пруссака навроде приманки. Спали его, они в момент в другом месте переход наведут и нашим гроб. А там штатских богато. Большой грех тогда на нас падет, неотмолимый. А вот через два часа гори он белым пламенем, лети в тартарары, я тебе только похвалу скажу, вот ведь какой фортель.
…Окопчик получился — любо-дорого посмотреть. Старшина придирчиво оценил и довольно крякнул:
—Подь сюды, — позвал он соседа Иванова слева, Ромашку, разбитного и занозистого на язык парня.
—Вишь, как такое, очень даже необходимое дело правится, — встретил он укоризненным рокотом солдата, — а у тя шо, тыр-пыр, канава для карасев?…
Ромашка шельмовато сверкнул пятаковыми глазищами и бойко, с цыганскими ужимками, затараторил, теребя растерявшегося Иванова за рукав:
—Свет начальских очей, бриллиант наш алмазный, кетмень позолоченный, удружи, продай ямку-то…
—Брысь отсель, — негодующе рявкнул старшина, смурнея лицом, — и шоб в момент свою поросячью яму, тьфу, едрит твою, окопу в божий вид привел, спроверю, — грозно пообещал он вслед развязно валко уходившему бойцу.
—Не могу, доктора запретили, — смешливо отозвался Ромашка, оборачиваясь хитрым лицом к старшине, — у меня профессиональная шахтерская болесть, глубинобоязнь прозывается, слыхали, — и тут же неунывающе загорланил разудало-печально на всю высоту:
—А-а-а маладова-а-а канагона несут с разбитой головой…
—Шалопай, — беззлобно, даже с нежной грустью, навесил ярлык старшина, — он мне всю нервность истрепал. — Потискал в раздумьи протабаченными пальцами сизый подбородок и выдавил сокрушенно:
—Последний из моей довоенной роты. — И вдруг неожиданно взвинтился, — счас покажу кузькину мать, ишь, окопом брезгать…
Иванов потоптался от безделья в ластистых метелках ковыль-травы, поглазел на чертыхающегося в окопе Ромашку и патрульно маячившего подле него старшину, и без надобности по высотке побрел.
В груди холодок знобкий. Перед боем завсегда так. И зябкость, вроде так себе, дохленькая, а сколько ни шагай, не согреешься. Тут разговор надобен — простой, доходчивый, душевный. Чтоб забыться. Иванов целебность таких бесед на собственной шкуре проверил. Как-никак, на четвертый бой выходил, ведал, почем фунт лиха.
Высоко, где-то в самом пупе прокаленного добела неба, невидимый для глаз, несмолчно, будто на одном дыхе, вил свою свирельную песню жаворонок.
Иванов напряженно долго, до ломоты в затылке, силился из-под козырька ладони отыскать беззаботного певуна, но безуспешно. Два оголенных до пояса, несшие противотанковое ружье, тоже заинтересованно задрали головы, замедлив шаг.
— Невесть с какой верхотуры наяривает, — восхищенно выдохнул идущий впереди.
Его напарник — нескладный, долговязый увалень, бритый под ноль, шмыгнув хлипко носом, промолвил с тихой завистью:
— Вот жисть, летай да пой…
Иванов кашлянул, привлекая внимание, и простецки встрял в разговор:
— В наших краях, особливо по весне, страсть как богато такой песни, будто земля тебе поет, — и щедро протянул однополчанам кисет.
Цыгарки закрутили в палец толщиной, на солидное, обстоятельное знакомство, но все степенное зачинание испортил вездесущий, заполошный старшина, он дубовой бранью шуганул бронебойщиков на позицию, не дав толком покалякать.
Иванов в отместку послал маленьким язычком вдогон старшине одну из забористых присказок погибшего ротного, на том кумовство и свернулось.
—Надо ж, почти земляки, — уныло плетясь по пологому берегу реки, растроганно перебирал он в памяти короткий, скомканный разговор. И ровным счетом ничего не значило, что в бытность жили они друг от друга на расстоянии двух лаптей по карте мира, главное — воевали за одну страну, а тут как ни кинь — по всем статьям и параграфам выходило — земляки. И что было самым отрадным, Иванов перестал чувствовать себя в новом, собранном с бора по сосенке взводе казанским сиротой. Пожав руки двум ранее не знакомым товарищам, как теперь скажешь, что ты одинок?
У моста, в жидкой тени шатровой ивы, три воина обыденно бивачили. Один, по виду учитель, с крутыми залысинами, в кругляшках очков, примостившись на взгорбленном из земли корневище, в мятую тетрадку что-то спешно огрызком карандаша чиркал, губы мученически покусывая. Чуть поодаль — два поджарых, смуглоликих кавказца, блаженно вытянув босые ноги, негромко и вдумчиво лопотали на своем языке.
Иванов пузом на массивные перила навалился и, скособочив шею, стал исподтишка ранее им не виданных горцев рассматривать. Его поразила в них детская теплота агатовых глаз на иконно-бесстрастных лицах.
По бревенчатому настилу моста дробно застучали копыта лошадей. Рыжий, в ладно подогнанной форме артиллерист, сверкая невероятной белизной подворотничка, шагал следом, размахивая уздечкой и погонно посвистывая. Поравнявшись с Ивановым, обронил бесцветно:
—Нехай живут, горемышные…
Иванов соглашательски покивал головой и тихо, отрешенно повторил:
—Нехай живут.
И тут, пронизывая безволием душу, резанул кинжально с высоты истошный панический крик:
—Танки, танки, братишки!..
Артиллерист отшвырнул уздечку и, покосившись иронично на замешкавшегося Иванова, ощерившись, хохотнул:
—А он что, массовиков-затейников от профсоюза беременных женщин ждал? — и, порывисто стаскивая на ходу гимнастерку, заспешил к замаскированной пушке.
—К бою! — громовой повелительный голос старшины поставил все и вся на свои места.
И начался бой…
Иванов в полуосыпанном окопе затылок страдальчески руками сдавил и, раскачиваясь худеньким подростковым телом, выл тонко — по щенячьи. Шагов не услышал, только когда тень на лицо упала и песок по стенке зазмеился, вздрогнул, голову вскинул.
На фоне смоляного клубистого дыма горевшего танка, в чалме из ало-бурых бинтов стоял, вытирая рукавом лицо, Ромашка.
— Он тут псалмы гундит, а там старшина живых по пальцам считает, — осмотрелся настороженно вокруг, нетерпеливо подхлестнул: — Какого вошкаешься, шустрей, монсерьер…
Иванов выкарабкался из окопа и, едва поспевая за ходким сослуживцем, утихающе всхлипывая, жаловался тому в спину:
— Когда последний раз волтузились, мне верткий фриц как звезданет автоматом по башке — думал, мозги в каску вывалились…
— Не последний, — не оборачиваясь, буркнул Ромашка, — вон курвы, снова к атаке гуртуются, и в немецкую сторону чуть приметно чалмой качнул, — еще один воскресший! — без перехода хрипло выкрикнул он и вкопанно остановился.
Иванов с ходу проводнику лбом в хребет ткнулся.
— Тпру, дядя, приехали, — от толчка споткнувшись, беззлобно проворчал тот.
У раздавленной прорвавшимся танком пушки умирал старшина.
Он лежал на расстеленной шинели, впившись в нее побелевшими пальцами, и скованно дышал окровавленной грудью. У его изголовья с фляжкой на коленях сидел с немым состраданием на восковом лице учитель. На отшибе, шагах в пяти от них, бритоголовый, борцовой мощи татарин, изнывающе нянькая в ворохе тряпок культяпную руку, дозорно всматривался вдаль.
—Вот и все воинство, — перехватывая недоуменно ищущий взгляд Иванова, тихо, но внятно прошелестел посинелыми губами старшина.
—Подойди ближе, — почему-то шепотом попросил учитель.
Иванов, сдерживая дыхание, склонился над командиром, уводя глаза от его обескровленного, осунувшегося лица.
— В планшетке партейские билеты, письма робят, — старшина судорожно, со стоном дрогнул всем телом, но, пересилив смертельный озноб, договорил, обжигающе дыша: — Запалишь мост и уходь, там докладешь, шо приказ сполнен, — обессиленно сомкнул веки.
—Почему я? — отпрянув, обескураженно, слезливо вскрикнул Иванов. — Не пойду, — насупленно буравя глазами свои пропыленные скукоженные ботинки, заартачился он.
— Сполняй приказ, — далеким затухающим голосом, по слогам, отозвался старшина.
Ромашка, как на кол, накинул на окаменевшего Иванова ремень планшетки и, жестоко развернув за плечи, подтолкнул в направлении моста:
— Порасторопней пускай красного петуха, нас на долгое брыканье не хватит…
Понуро сутулясь, с мольбой оглядываясь на оставшихся, Иванов побито спускался к реке. На полпути, хлобыстая широкими голенищами сапог, догнал учитель, сунул ему в безвольные руки брикетиком сложенную тетрадь, противотанковую гранату и неловко пятясь на высоту, запинаясь, смущенно попросил:
— Там стихи, в тетрадке, мои стихи, вы их, пожалуйста, перешлите, адрес указан, мамин адрес, не откажите, — а гранату Ильясов передал, у нас есть.
И уже пропадая из виду, долетел протяжно благословяще его скромный голос:
— Прощайте…
Канистра с бензином ополовиненной была. Осколок снаряда все же изловчился достать ее в укромном и вроде надежном месте. Челночил Иванов суетливо — от перил к перилам, остатки бензина по мосту расплескивая, с надежной на высотку с товарищами взгляд кидая. А вдруг там спохватятся и возвратно призовут:
— Иванов, к бою!
Не окликнули, а может, не успели, так как рванул на высотке снаряд, другой и повалило, что из прорвы.
Впереди спасительной стеной темнел сосновый бор. Уже были различимы на опушке две артиллерийские лошади, пугливо тесно прижимавшиеся друг к другу, когда Иванов, запаленно дыша, в недобром предчувствии обернулся назад… и в отчаяньи пораженно застонал…
Квелые языки огня рдели на мосту блеклым ковром.
— Проскочат, твари, — ошпарило сознание страшной догадкой.
Зарыскал лихорадочно глазами вокруг — на камень-плитняк наткнулся. Сунул под него планшетку, отбросил беспатронную винтовку и обратно к высоте кинулся, задыхаясь прокаленным воздухом.
Высота буро-серыми кустами взрывов вздыбилась, но сквозь грохот и визг смертоносного железа прослушивался бесстрашный и ненавидящий голос родного “Максима”.
—Живы, братики, живы, родненькие, — пролетая на одном дыхании по вершковому пламени, нежно обрадовался он.
И вдруг разом, в неуловимое мгновение, сковала высоту тишина. Невероятно глухая, непривычная, тяжелая, Иванов в нее как в стену ударился…
В гнетуще-мертвое безмолвье разгульно ворвался ветер. Взъерошил игриво серебристо-белесый ковыль, взрябил ленивую гладь реки и яростно вцепился в редкие, сморенные лоскуты огня.
—Старшина, ребята! — выходя из оцепенения, вопрошающе, с дрожью в голосе прокричал Иванов.
В ответ пришел грозно нарастающий гул танков.
— Что же они молчат? — терзался он в мучительном неведенье, не принимая и близко мысли, что последних защитников высоты уже нет в живых.
На противоположном берегу завьюженно трескуче забесновалось на перилах моста ожившее пламя. Вытер Иванов скомканной пилоткой разгоряченный потный лоб и себе на удивленье стал хладнокровно и расчетливо присматривать позицию. Залег на насыпи, подле моста, удобней перехватив в руке гранату. Неотвратимо, до жуткого явственно, накатывался скрежущий лязг танковых гусениц и бухающе вздрагивала под сердцем земля. И тут почудилось ему, будто кто-то вздохнул рядом, да так скорбяще больно, что вздох этот душу обжег. Обернулся Иванов, а под ивой девочка махонькая стоит, видом схожая с той, из беженцев. Узелочек в изгвазданных кукольных ручонках, платочек на светлой головке застиранный, а глаза — слезами набухшие…
Против танка он вышел в рост.
Убитый, падал медленно, запрокинув к небу жесткое, непрощающее лицо…
Автор: ВАЛЕРИЙ КОВАЛЕНКО
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
