Продолжение. Начало тут
Если присмотреться к фильму "Тема" вооруженным глазом, то становится очевидным, что же такое снял Глеб Анатольевич Панфилов. А снял он великолепную иллюстрацию двух потаенных на то время эссе своего любимого писателя Александра Исаевича Солженицына "Образованщина" и "Жить не по лжи".
"Образованщина" была написана Солженицыным в феврале 1974 г., это последнее произведение, написанное писателем перед высылкой из СССР. Опубликовали "Образованщину" в СССР только в 1991 г. Решил Александр Исаевич прояснить для себя, а потом поделиться своими выводами с читателями, что же это за зверь такой "русская дореволюционная интеллигенция" и её советский вариант.
Абсолютно универсального понятия, что такое дореволюционная "интеллигенция" Солженицын в своих исследованиях так и не привел. Сослался на мнения других авторов - выбирай читатель, что тебе понравится
Авторы «Вех» определяли интеллигенцию не по степени и не по роду образованности, а по идеологии – как некий новый орден, безрелигиозно-гуманистический. Они очевидно не относили к интеллигенции инженеров и ученых математического и технического циклов. И интеллигенцию военную. И духовенство. Впрочем, и сама интеллигенция того времени, собственно интеллигенция (гуманитарная, общественная и революционная) тоже к себе не относила всех их. Более того, в «Вехах» подразумевается, а у последователей «Вех» укореняется, что крупнейшие русские писатели и философы – Достоевский, Толстой, Вл. Соловьев, тоже не принадлежали к интеллигенции! Для современного читателя это звучит диковато, а между тем в свое время состояло так, и расщелина была достаточно глубока.
Г. Федотов остроумно предлагал считать интеллигенцией специфическую группу, «объединяемую идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей».
В. Даль определял интеллигенцию как «образованную, умственно развитую часть жителей», но вдумчиво отмечал, что «для нравственного образования у нас нет слова» – для того просвещения, которое «образует и ум, и сердце».
Бердяев позже предлагал определение, альтернативное тому, какое рассмотрено в «Вехах»: интеллигенция как совокупность духовно-избранных людей страны. То есть духовная элита, а не социальный слой.
И выносит Александр Исаевич свой приговор "интеллигенции" той самой "России, которую мы потеряли".
...1917 год был идейным крахом «революционно-гуманистической» интеллигенции, как она очерчивала сама себя. Впервые ей пришлось от одиночного террора, от кипливой кружковщины, от партийного начетничества и необузданной общественной критики правительства перейти к реальным государственным действиям. И, в полном соответствии с печальными прогнозами авторов «Вех» (еще отдельно у С. Булгакова: «интеллигенция в союзе с татарщиной... погубит Россию»), интеллигенция оказалась неспособна к этим действиям, сробела, запуталась, ее партийные вожди легко отрекались от власти и руководства, которые издали казались им такими желанными, – и власть, как обжигающий шар, отталкиваемая от рук к рукам, докатилась до тех, что ловили ее и были кожею приготовлены к ее накалу (впрочем, тоже интеллигентские руки, но особенные).
Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, да не сумела управить ее обломками. (Потом, озираясь из эмиграции, сформулировала интеллигенция оправдание себе: оказался «народ – не такой», «народ обманул ожидания интеллигенции». Так в этом и состоял диагноз «Вех», что, обожествляя народ, интеллигенция не знала его, была от него безнадежно отобщена! Однако, незнанье – не оправданье. Не зная ни народа, ни собственных государственных сил, надо было десятижды остеречься непроверенно кликать его и себя в пустоту.)
А в Советской России начинается формирование своей "интеллигенции".
...В 30-е годы совершилось и новое, уже необъятное, расширение «интеллигенции»: по государственному расчету и покорным общественным сознанием в нее были включены миллионы государственных служащих, а верней сказать: вся интеллигенция была зачислена в служащих, иначе и не говорилось и не писалось тогда, так заполнялись анкеты, так выдавались хлебные карточки. С тех пор и пребывала интеллигенция в этом резко увеличенном объеме, искаженном смысле и умалённом сознании. Когда же, с конца войны, слово «интеллигенция» восстановилось отчасти в правах, то уж теперь и с захватом многомиллионного мещанства служащих, выполняющих любую канцелярскую или полуумственную работу.
Партийное и государственное руководство, правящий класс, в довоенные годы не давали себя смешивать ни со «служащими» (они – «рабочими» оставались), ни тем более с какой-то прогнившей «интеллигенцией», они отчетливо отгораживались как «пролетарская» кость. Но после войны, а особенно в 50-е, еще более в 60-е годы, когда увяла и «пролетарская» терминология, всё более изменяясь на «советскую», а с другой стороны и ведущие деятели интеллигенции всё более допускались на руководящие посты, по технологическим потребностям всех видов управления, – правящий класс тоже допустил называть себя «интеллигенцией» (это отражено в сегодняшнем определении интеллигенции в БСЭ), и «интеллигенция» послушно приняла и это расширение.
Насколько чудовищно мнилось до революции назвать интеллигентом священника, настолько естественно теперь зовется интеллигентом партийный агитатор и политрук.
Так, никогда не получив четкого определения интеллигенции, мы как будто и перестали нуждаться в нем. Под этим словом понимается в нашей стране теперь весь образованный слой, все, кто получил образование выше семи классов школы.
По словарю Даля образовать в отличие от просвещать означает: придать лишь наружный лоск.
Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, всё, что самозванно или опрометчиво зовется сейчас «интеллигенцией», называть образованщиной.
...Я и сам, достаточно поработав школьным преподавателем, могу горячо разделить эти слова и еще добавить сюда много разрядов: техников-строителей, сельхозтехников, агрономов... Школьные учителя настолько задёрганные, заспешенные, униженные люди, да еще и в бытовой нужде, что не оставлено им времени, простора и свободы формулировать собственное мнение о чем бы то ни было, даже находить и поглощать неповрежденную духовную пищу. И не от природы и не от слабости образования вся эта бедствующая провинциальная масса так проигрывает в «одушевленности» по сравнению с привилегированной столично-научной, а именно от нужды и бесправия.
Но оттого нисколько не меняется безнадежная картина расплывшейся образованщины, куда стандартным входом служит самое среднее образование.
И кого же Солженицын предлагает считать настоящим "интеллигентом"?
Слово «интеллигенция», давно извращенное и расплывшееся, лучше признаем пока умершим. Без замены интеллигенции Россия, конечно, не обойдется, но не от «понимать, знать», а от чего-то духовного будет образовано то новое слово. Первое малое меньшинство, которое пойдет продавливаться через сжимающий фильтр, само и найдет себе новое определение – еще в фильтре или уже по другую сторону его, узнавая себя и друг друга. Там узнается, родится в ходе их действия. Или оставшееся большинство назовет их без выдумок просто праведниками (в отличие от «правдистов»). Не ошибемся, назвав их пока жертвенною элитой. Тут слово «элита» не вызовет зависти ничьей, уж очень беззавистный в нее отбор, никто не обжалует, почему его не включили: включайся, ради Бога! Иди, продавливайся!
Из прошедших (и в пути погибших) одиночек составится эта элита, кристаллизующая народ.
Станет фильтр для каждой следующей частицы всё просторней и легче – и всё больше частиц пойдет через него, чтобы по ту сторону из достойных одиночек сложился бы, воссоздался бы и достойный народ (это свое понимание народа я уж высказывал). Чтобы построилось общество, первой характеристикой которого будет не коэффициент товарного производства, не уровень изобилия, но чистота общественных отношений.
А как жить, чтобы стать "интеллигентом"?
И если написать крупными буквами, в чем состоит наш экзамен на человека:
НЕ ЛГАТЬ! НЕ УЧАСТВОВАТЬ ВО ЛЖИ!
НЕ ПОДДЕРЖИВАТЬ ЛОЖЬ!
то будут смеяться над нами не то что европейцы, но арабские студенты, но цейлонские рикши: всего-то столько от русских требуется? И это – жертва, смелый шаг? а не просто признак честного человека, не жулика?
Но пусть смеются грибы другого кузова, а кто в нашем давится, тот знает: это действительно очень смелый шаг. Потому что каждодневная ложь у нас – не прихоть развратных натур, а форма существования, условие повседневного благополучия всякого человека. Ложь у нас включена в государственную систему как важнейшая сцепка ее, миллиарды скрепляющихся крючочков, на каждого приходится десяток не один.
Именно поэтому нам так гнетуще жить. Но именно поэтому нам так естественно и распрямиться! Когда давят безо лжи – для освобождения нужны меры политические. Когда же запустили в нас когти лжи – это уже не политика! это – вторжение в нравственный мир человека, и распрямленье наше – отказаться лгать – тоже не есть политика, но возврат своего человеческого достоинства.
Что есть жертва? – годами отказываться от истинного дыхания, заглатывать смрад? Или – начать дышать, как и отпущено земному человеку? Какой циник возьмется вслух возразить против такой линии поведения: неучастие во лжи?
Вот и в фильме Панфилова с одной стороны эта самая многочисленная "образованщина" в лице "гостей из столицы" - двух писателей-подёнщиков и шустрой Светки-аспирантки, старой провинциальной учительницы бабы Мани, провинциальной библиотекарши - "француженки" и инспектора ГАИ Юры. Юра - это вообще-то образ из образов. Парой штрихов Никоненко создает образ такого местного "Калибана" ( "Мир полон звуков", несколько переиначивает герой Никоненко шекспировское "этот остров полон звуков И голосов отрадных и безвредных"), облагороженного образованием нативного дикаря, обладающего огромной жизненной силой.
Сравнивая представителей столичной и провинциальной "образованщин" Панфилов явно, как и Солженицын, симпатизирует провинциальной.
Сам Солженицын был из провинциалов, и уже будучи всемирно знаменитым писателем, жил в домике садовника на даче Ростроповича и Вишневской в Жуковке, или в своем садовом домике на Рязанщине. И уже женившись на москвичке Наталье Светловой, имея с нею трех детей, так и не смог на вполне законном основании прописаться на жилплощади жены.
А ведь Николай Анисимович Щелоков в своей записке на имя Брежнева предлагал "задушить в объятиях" неистового Исаича, не повторять ошибки с Пастернаком - дать ему хорошую квартиру в Москве, выпустить собрание сочинений, платить хорошие гонорары, наградить орденом. Но мнение Юрия Владимировича Андропова перевесило.
Вот она наша советская "образованщина", которая именует себя "интеллигенцией". Пьют экспортную "Сибирскую" водку, вкусно закусывают, и ведут умные разговоры.
Потом появится Юра-"Калибан" со своей сентенцией о мире "полном звуков и голосов отрадных и безвредных". То есть что, по мнению этого облагороженного образованием мощного дикаря, с этой "образованщины" взять кроме "отрадных и безвредных" звуков.
И симпатии Панфилова на стороне таких милых и простодушных провинциалок бабы Мани и библиотекарши Сашеньки. Баба Маня просто очаровательна в своей чистоте, простоте и незамутненности идеалов комсомолки 20-30-х годов и учительницы словесности 40-50-х. Время изменилось, в столицах мещанство, потребительство и пошлость. а она всё такая же чистая, доброжелательная и несгибаемая.
И библиотекарша Сашенька вызывает симпатию своей самоотверженностью по возвращению к жизни местного самодеятельного поэта Сашки Чижика - пожарника. коммунара и горького пьяницы, умершего в 1934 г. Если уж прежние "властители дум", типа, приехавшего из столиц Кима Есенина, представляют собой творческих мертвецов, то будем искать в прошлом простое и чистое искусство. "Почвенничество" всегда было характерной чертой русской "интеллигенции". Даже если это и такой примитив, что в своё время рифмованные строчки Чижика не брали в местную стенгазету.
А столичных "образованцев" Панфилов рисует только сатирическими красками. Бывший "властитель дум" Ким Есенин изображён таким подгулявшим, сластолюбивым купчиком, иногда, типа, мучающимся своим творческим бесплодием. Светка-аспирантка, очередная молоденькая любовница Есенина - непроходимая дура. Писатель-детективщик Пащин - циничный и самодовольный конъюнктурщик.
И в соответствие с постулатами Солженицына настоящих "интеллигентов" не может быть много. Настоящие "интеллигенты" живут "не по лжи", это то самое "малое меньшинство, которое пойдет продавливаться через сжимающий фильтр". В фильме имеется всего один такой, живущий "не по лжи", "продавливающийся сквозь фильтр" - Бородатый.
Вот она - встреча настоящего "интеллигента", который ушел от всей этой лжи и неправды работать на кладбище могильщиком, хоронить всё умершее, и преуспевающего драмодела-"образованца". Не для творчески ли уже мертвого "образованца" приготовил настоящий "интеллигент" этот гробик, не намек ли это авторов фильма на будущность советской столичной "образованщины"?
У Станислава Любшина мизер экранного времени. Панфилов изо всех сил маскирует своего главного героя в этом фильме. Но даже за те пару -тройку минут, что на экране появляется Любшин, актеру удается создать образ того самого настоящего "интеллигента", каким его видит Солженицын. Жесткого, умного, непримиримого, идущего к своей цели, при этом жертвуя всем, даже своей Родиной.
Ведь в сцене прощания с Сашей Бородатый прощается в её лице именно с Родиной. Бросает её резко и убегает. Саша-Родина падает в обморок, теряет сознание. И тут из-за холодильника на кухне выползает "образованец" Есенин. Переступает через Родину и трусливо убегает. То есть - это ещё один приговор столичной "образованщине", переступит через Родину в любой момент. Нельзя на эту столичную тусовку надеяться.
А в финале фильма циничного "образованца" Есенина, за то что через Родину переступил, настигает справедливое возмездие. Решив сбежать из провинции в Москву, Есенин гонит машину по заснеженной дороге. Но тут в нём просыпаются остатки совести. Как там с Родиной, жива ли. Разворачивается и гонит обратно. Но наказание все-таки настигает его. По сценарию его машина врезается в ту самую пожарную каланчу, на которой сорок пять лет назад сидел местный поэт-примитивист Сашка Чижик и сочинял стихи про то, как "бедный гений в голове застучал".
Вот в эту каланчу и врезается "образованец" Есенин. Каков символизм! Творчески уже мертвый Есенин разбивается о чистое, примитивное искусство Сашки Чижика. Есенин выбирается из горящей машины, он представляет собой "живой факел", на нем горит дублёнка. Еле-еле он добирается до телефонной будки и звонит Саше-Родине. Дозванивается и просит у Родины прощения, говорит, что она самая лучшая и самая добрая. Саша, ничего не понимая, переспрашивает его, но "образованец" уже заживо сгорая, опускается на землю и дым заволакивает телефонную будку. Финал. Кстати. очень похоже на сену из "Весны" Александрова, где такой же "образованец" Бубенцов в исполнении Плятта заживо погорел, но не до смерти.
Потом, при приёмке фильма Панфилову высказали замечание - непонятно, погиб Есенин или не погиб. В итоге финал изменили. Есенин остаётся в живых. Его спасает Юра-"Калибан".
Госкино "Тему" приняло. Фильм понравился покровителю Панфилова "министру кино" Филиппу Ермашу. Но потом возникли осложнения. Панфилов сделал закрытый просмотр фильма для своих ближайших друзей - Киры Муратовой, Алексея Германа, Андрея Тарковского и других. В результате в ЦК КПСС поступила анонимка, где указывалось, что Панфилов снял антисоветский фильм.
Ермаш уже ничего не мог сделать, кроме как сказать Панфилову, что друзей себе надо выбирать. Всё закончилось решением Секретариата ЦК КПСС. Все-таки в ЦК не дураки сидели, и как Панфилов не маскировал Бородатого, там всё поняли, что именно снял режиссер. А кроме того, очень возмутилась и писательская общественность - образ Есенина клевета на советских писателей.
В итоге появился вот такой документ.
ЦК КПСС
Исх. №312-у-15 от 21.12.1979 г.
Рассмотрев на своем заседании фильм режиссера Панфилова Г.А. «Тема», секретариат ЦК КПСС единогласно постановляет:
Центральный для фильма образ драматурга Кима Есенина,
переживающего так называемый «духовный кризис», дискредитирует советских мастеров пера, которые под руководством Коммунистической партии, ее ленинского Центрального Комитета и лично Леонида Ильича Брежнева неустанно повышают идейный уровень советского народа, порочит советский образ жизни как якобы способствующий карьеризму и приспособленчеству.
Злостной пародией на поколение «поэтов, поднятых революцией», внесших огромный вклад в становление советской культуры, является образ самодеятельного поэта-графомана Чижикова.
Откровенно провокационным выглядит включение в картину сцены с отщепенцем, предающим Родину и уезжающим в мир бездушного чистогана, изрыгающим клевету на все советское («здесь все ложь», «я здесь все ненавижу») и не получающего достойного отпора со стороны советских людей, строителей развитого социализма.
Совершенно недопустим показ представителя власти (лейтенанта милиции) в нелепом и унизительном положении.
В лице старой учительницы авторы высмеивают старшее поколение советских педагогов-макаренковцев, пламенных комсомольцев 30-х годов, как якобы наивное и отставшее от жизни.
В фильме нарочито ослаблены силы добра. Единственная, по мысли авторов, светлая фигура (работница музея) подточена цинизмом (ее неверие в князя Игоря, возглавившего освободительную борьбу русского народа против половецких захватчиков), не проявляет должной бдительности (любя предателя Родины, не дает ему отпора) и т.д.
Скользкой является авторская позиция режиссера и сценариста, намеренно допускающих двусмысленные трактовки целого ряда эпизодов и старающихся посеять в зрителе сомнения в правильности нашей жизни.
Фильм положили"на полку". Иногда устраивали закрытые показы для иностранцев. "Тема" вышла на экраны в 1986 году вскоре после V съезда кинематографистов CCCР. По словам Филиппа Ермаша картину посмотрели секретари ЦК КПСС Егор Лигачев и Александр Яковлев, в редком согласии между собой решившие, что хоть она и чуждая, гласность и плюрализм требуют ее выхода на экраны.