Все части повести здесь
И когда зацветет багульник... Повесть. Часть 18.
Приехавший домой довольно поздно Алексей услышал от Никитки о похоронках, не раздеваясь, прошел в их с Ольгой светелку, остановился, опершись о косяк, и снял свою шапку. Постоял так некоторое время, опустив голову, подошел, погладил жену по голове.
– Олюшка, я понимаю – больно это. Подругу ты хорошую потеряла. Но подумай о ребенке...
О Илье они намеренно не говорили – все было понятно без слов, и не знал Алексей на сколько теперь поселится в глазах жены эта тоска, от которой тяжело становилось на сердце.
На следующий день ее вызвал к себе Лука Григорьевич. За ней прибежала Маруська, та самая, что писарем при нем служила иногда. Она, как ни странно, была единственной, кто не изменил к ней своего отношения после истории с отцом.
– Оль, тебя Лука Григорьевич кличет – сказала ей – пойдем прям сейчас!
Ольга быстро надела теплый платок, тужурку и вышла вслед за Маруськой. Лука Григорьевич сидел в своем кабинете – позади него с мерным гулом топилась печурка, было тепло. Ольгу в последнее время сильно знобило, она подошла к ней, положила ладошки на теплую стенку.
– Олюшка – сказал председатель – я тут подумал... трудодни тебе нарабатывать надо все равно, тем более, сейчас, после того, как это все с Прохором произошло. Так я тут решение принял... Разрешили мне помощницу взять себе – писать, полы мать, печку топить... Пошли навстречу старику, уважили, так сказать...
Часть 18
Ольга поверить не могла – стояла и смотрела на брата, а по щекам текли горячие слезы, обжигающие на морозе не только щеки, но и душу. Вот и все... Недаром она чувствовала, что тетка Прасковья права оказалась – нет в живых Ильи. И в нее, после того, как она, Ольга, с ней поговорила, поселилось это чувство того, что Илья потерян навсегда. Как же мать свою кровиночку не почувствует? Потому и затянулась воображаемая петля на горле тетки Прасковьи, словно на горле сына ее, Ильи.
А Наташка... Она даже подумать не могла, что подобная участь постигнет и ее подругу, не хотелось верить, что не увидит она больше Наташкиного смеющегося личика и больших, распахнутых глаз, с удивлением и радостью взирающих на мир, не услышит звонкого голоса, словно колокольчик, разносящегося по лесу, не почувствует ее теплую, дружескую руку. Как же она, Ольга, не поняла в душе своей, что подруги нет в живых?
Подумала о том, что сейчас будет еще хуже – на фоне событий с ее отцом две смерти таких блестящих молодых людей... Совсем озлобятся бабы, на каждом шагу будут упрекать тем, что Илья и Наташа жизнь свою отдали, чтобы этот упырь, как они его называли, отец ее, бока в подвале наедал. Как же стыдно, как же невыносимо стыдно сейчас перед ними обоими – не сберегла их память, вышла замуж за Алексея, совсем не думала в последнее время о Наташке, занята была только своей жизнью и совсем перестала ей писать. Старалась, конечно, не только для себя, но и ради Никитки тоже, да разве кто поймет?
Для деревенских она – прощелыга, которая смогла удобно устроиться в жизни: удачно вышла замуж практически аккурат перед тем, как дезертир был обнаружен, да еще и живет вполне себе неплохо, не всегда голодно бывает в доме – иногда муж в городе и достать что-то может, и пенсию получает...
– Олюшка – сказал Никитка – пойдем в дом, ты замерзнешь совсем, а тебе нельзя. Вон, губы побелели...
Она еле переделала все дела дома, а потом легла на кровать. Слезы не останавливались – все катились и катились – а перед глазами вставал образ Ильи, таким, какой он был всегда – светлый человек, с открытой, искренней улыбкой, и образ Наташи, который никогда не забыть, не стереть из памяти.
Приехавший домой довольно поздно Алексей услышал от Никитки о похоронках, не раздеваясь, прошел в их с Ольгой светелку, остановился, опершись о косяк, и снял свою шапку. Постоял так некоторое время, опустив голову, подошел, погладил жену по голове.
– Олюшка, я понимаю – больно это. Подругу ты хорошую потеряла. Но подумай о ребенке...
О Илье они намеренно не говорили – все было понятно без слов, и не знал Алексей на сколько теперь поселится в глазах жены эта тоска, от которой тяжело становилось на сердце.
На следующий день ее вызвал к себе Лука Григорьевич. За ней прибежала Маруська, та самая, что писарем при нем служила иногда. Она, как ни странно, была единственной, кто не изменил к ней своего отношения после истории с отцом.
– Оль, тебя Лука Григорьевич кличет – сказала ей – пойдем прям сейчас!
Ольга быстро надела теплый платок, тужурку и вышла вслед за Маруськой. Лука Григорьевич сидел в своем кабинете – позади него с мерным гулом топилась печурка, было тепло. Ольгу в последнее время сильно знобило, она подошла к ней, положила ладошки на теплую стенку.
– Олюшка – сказал председатель – я тут подумал... трудодни тебе нарабатывать надо все равно, тем более, сейчас, после того, как это все с Прохором произошло. Так я тут решение принял... Разрешили мне помощницу взять себе – писать, полы мать, печку топить... Пошли навстречу старику, уважили, так сказать...
– Какой же вы старик? – улыбнулась Ольга – вы у нас еще ого-го...
Тот рукой махнул только:
– На покой бы пора, да никто не пустит, покуда война... Ну, да ладно, сейчас не об этом... Маруська девка молодая, сильная – не пристало ей в писарях-то сидеть... Да она и сама на деляну просится – трудодень там выше, а у ей тожеть сестренки да братовья. А ты в положении, тяжелая... Будешь тут у меня работать – утром печку протопить, дров занести, полы вымыть, в бумажках вон, порядок навести. Грамоте ты обучена, говоришь вот правильно, не то, что мы, старики, писать будешь, коли че мне надо будет. Вечером дров там принести, чтоб протопить на утро... Да и бабы тебя... забижать не стануть, а то уж не знаю я, чего ждать от них после того случая на деляне. Завтре прямо и можешь приступать.
– Спасибо вам, Лука Григорьевич! – от души поблагодарила его Ольга – вы так о нас с Никиткой заботитесь! Только вот – а никто против-то не будет, что вы меня кол себя посадили?
– А кому какое дело? Завтре вот поедем с Марковичем в город, к начальству, защитить вас с Никиткой. Анна Власовна да Прохор потеряны теперя для нас. Власовна если отсидить, да сюда уже не вернетси – бабы местные житья не дадут и через пять лет помнить будут, а если война не кончится, так тем более. Но будем надеяться, что погонят фрица проклятого... Слышала, наверное, про горе большое? Пришла на Илью похоронка, да на Наталью, подругу твою. Оба сложили головы на чужой стороне, да еще и не вместях. Он – в одном конце, она – где-то совсем в другом. Но в братскую могилу – и его, и ее, стало быть, но тожеть не вместях... Лежат наши любимые дети в чужой сторонушке, и даже матери навестить их не могут, поплакать над их могилками... – он вдруг опомнился – ой, чтой-то я! Ладно, Олюшка, иди, завтра жду тебя.
Она вышла на улицу – на душе вдруг, за все это время, стало немного легче. Что поделаешь – надо жить дальше, даже когда сил нет на эту жизнь и кажется, что не было более худших времен, чем сейчас. Она подумала, что вероятно, бабы возмутятся, что Лука Григорьевич ее к себе пристроил, скажут, что она и так дочь дезертира, а он еще и участь ей облегчает. Но сейчас думать об этом не хотелось. Пришла домой, рассказала Алексею о том, как Лука Григорьевич предложил ей свои трудодни вырабатывать, тот брови нахмурил:
– Оля, а не тяжело ли будет тебе? Мы ведь с Никиткой и сами можем справиться, нас в семье, как-никак, двое мужиков...
– Мне тоже свои трудодни отрабатывать надо, Алеша. Теперь с меня и спрос двойной после истории с отцом... Ничего, я справляюсь.
– Ты смотри, Олюшка, если дров там принести, или воды из колодца – нам с Никиткой говори, мы с утра прям поможем, сделаем. Лишь бы тебе не тяжело было.
– Спасибо, Алеша, но думаю, я справлюсь покамест... Одно плохо – бабы, наверное, возмутятся, высказывать начнут Луке Григорьевичу.
– Да не обращай внимания, Ольга! Подерут глотки и перестанут! У них всегда найдется новый повод для сплетен, и помимо вас с Никиткой! Я вот что хотел тебе сказать – пойдем до твоего двора, матери твоей пожрать унесем че есть, да вещи заберешь какие есть там – твои, да Никиткины. Не тяжко тебе? Сможешь идти?
– Конечно, Алеша! – она поразилась проницательности мужа и его чуткости. Ведь не знала, как попросить об этом его, как сказать! Самим ведь порой есть нечего – варят бесконечные супы с картофельными кожурками, да каши на воде с овсом, хлеб Ольга из лебеды пекла, муки уже давно не видно было. А тут Алеша сам предложил.
А он видел, как радостно заблестели ее глаза, какой благодарный взгляд кинула она на него. Собрали скудную передачу – что было, уж не до хорошего – и пошли вдвоем по улице, где снова погода клубила вихревые клочья снега, превращая их в белый пар в воздухе, сотканный из множества искрящихся снежинок. Зрелище было красивое, да только любоваться им было некогда.
Дошли до дома, у ворот теперь стоял всего один военный, да один – у двери. Вопросительно на Ольгу посмотрел, и только она хотела что-то сказать, как заговорил Алексей.
– Передачу возьми, служивый! Маркович разрешил. Да велел вещи личные забрать.
Военный кивнул, забрал у Ольги узелок, и тут же ушел в дом. Вернувшись, сказал ей идти за ним. Дверь в горницу была закрыта, и Ольга прошла в свою комнату. Быстро собрала из сундука свои и Никиткины вещи под пристальным взглядом военного. На миг остановилась, чтобы прислушаться – может, услышит хоть какой-то звук из горницы. Но ничего – тишина... даже дыхания не слышно. Правда, через минуту раздался сильный, хриплый кашель, такой, что она аж вздрогнула. Когда связала все вещи в старый платок, встала, посмотрела на военного умоляюще.
– Позвольте мне ее увидеть... Прошу вас!
– Не положено – сказал тот глухим, металлическим голосом.
Что же – он всего лишь выполняет свои обязанности, несет службу. Нарушит приказ – и ему попадет за это... Не нужно подставлять человека...
Вышли, Алексей забрал у нее узел, а Ольга спросила у военного:
– Она больна?
– Мы не даем никакую информацию.
Двинулись по улице, шли молча, здоровались с теми, кто шел им навстречу, сельчане даже отвечали на приветствие, и Ольга с надеждой подумала – может быть, смилостивятся люди, не будут гнобить ее и Никитку, ведь они-то ни в чем не виноваты – пахали на колхоз также, как и все, ни сном ни духом, что отец в погребе прячется.
Но напрасно она надеялась на милость людей, особенно баб. Пришла утром в сельсовет, растопила печку заранее заготовленными Маруськой дровами, натаскала в бочку воды для питья и чтобы полы помыть, согрела в ведре, намыла-начистила пол до блеска, вытерла пыль со стола и старого шкафа, который неизвестно, как вообще еще держался, и тут вошел Лука Григорьевич.
Огляделся с удивлением.
– Какая молодец ты, Олюшка! Уже и чистоту навела старику.
– Я завтра чайник принесу, старенький, правда. Буду чай вам заваривать, чтобы вы с мороза пить могли.
– Спасибо, девочка, за заботу. У меня тут и кружка вон есть. Ты вон за тем столом маленьким устраивайся. Там, на полке, папку возьми серую такую, видишь? Документы в ей, справки. Да лежат все кучей – разобраться некому. Разбери по месяцам, да годам. Если надо будет – там, внизу, пустые папки лежат.
И только Ольга за работу принялась, как открылась дверь и вошла Ирина. Сначала она не заметила Ольгу, потом смутилась, подошла к председателю, тихо с ним о чем-то поговорила, кинула косой, ненавидящий взгляд на бывшую подругу и спросила громко:
– Григорич, а че это она тут делает, а?
Ольга застыла и напряглась, как натянутая пружинка.
– Работает, вестимо. А ты рази не видишь? – спокойно спросил девушку председатель.
Та хмыкнула и вышла, хлопнув дверью.
– Лука Григорьевич, у вас проблемы из-за меня будут – тихо сказала Ольга.
– Какие? От баб наших, что ли? Ты это проблемами называешь? Не переживай, Оленька! Уж с кем, с кем, а с квочками нашими деревенскими я разберусь.
– Лука Григорьевич – девушка помолчала, собираясь с мыслями – спасибо вам за все. Вы... так о нас с Никиткой заботитесь...
– Вы для меня, как дети, Олюшка... Раньше мы с Прохором крепкими друзьями были! Но потом...
– А что случилось потом? – насторожилась Ольга, но председатель молчал, и она не решилась докучать ему.
Примерно через час, когда Ольга совершенно погрузилась в справки и документы из этой толстой папки, удивляясь тому, что попадаются даже чуть не за тридцать восьмой – тридцать девятый года, в сенках раздался стук множества подошв, а потом в помещение ввалилась целая толпа баб. Ольга втянула голову в плечи и кинула затравленный, беззащитный взгляд на председателя. Он же, откинувшись на стуле и сложив руки на груди, спросил спокойно:
– А чего не на деляне? Есть время средь бела дня по деревне гулять?
– А чего она не на деляне? – выкрикнул звонкий девичий голос.
– Чтобы вы ее там топорами зарубили, дуры беспутные? Что, не так, скажете? А на ваш вопрос отвечу следующим образом – мне, наконец, выделили ваканцию помощника, писаря. И Николай Маркович кандидатуру Ольги Прохоровны одобрил. Еще вопросы будут?
Бабы вроде замолчали, смешались, но потом к столу Луки Григорьевича вышла Дунька.
– Ты как хочешь, Григорич, но эту – она показала на Ольгу пальцем – удаляй отсель. У ей муж работает и брат, вот пусть и сидит дома, и глаз в деревню не кажеть! Дочка дезертира она, и мы ее видеть нигде не хотим – ни у тебя, ни на делянах, да полях. А коли ты нас не послухаешь – мы больше на деляну не выйдем!
Ольга и вовсе застыла на месте. Они же председателя подставляют – и из-за кого! Из-за нее, Ольги. Она было встала, чтобы собраться и уйти самой, но председатель усмехнулся и сказал ей тихо:
– Сядь... – а сам посмотрел также насмешливо на Дуньку – все сказала, иль чего добавить хочешь?
Та, не ожидая подобной реакции, кивнула неуверенно – мол, все. Тогда он снял трубку телефона и стал крутить ручку. Сначала попросил соединить его с отделением военной комендатуры, а потом громко заговорил:
– Маркович! Привет, дорогой! Да, Григорич беспокоит! Слушай, тут вот у меня какое дело – колхозницы план отказываются выполнять, самовольно деляну оставили – и это в то время, когда страна находится в состоянии войны. Ага, говорят, не выйдем больше на деляну! Да, я знаю, что им грозит за это! Высылай подводу и бойцов своих. Сколько их? – он окинул взглядом толпу – тринадцать человек! Да, не говори, прямо позорницы! Мужья да сыновья воюют, а они туточки в тылу позорят их! Бездельницы! Ну все, жду, Маркович!
Когда он закончил разговор и опустил трубку на рычажок, бабы так и продолжали стоять, глядя на него.
– Что стоите? Садитесь, ждать будем! В ногах-то правды нет! Сейчас вон, пришлют подводу, и отправим вас... следом за Прохором. А чем вы лучше него? Из-за личной мести да зависти такое замутить! Эх, вы, глупый вы народ! Вам лишь бы толпой злобной навалиться, да гнобить человека! Хотя и не за что – рази дети в ответе за родителей?! Вот сейчас приедет подвода – вас в лагеря, а мы тут ваших детей травить начнем! Каково будет?
Бабы запереговаривались между собой, зашептались. Одна из них сказала звонко:
– Дунька, ты как хочешь, а я на деляну пошла! И зачем только я втянулась в это!
Она развернулась и хлопнула дверью, остальные бабы гуськом отправились вслед за ней. Но Дунька не сдавалась. Нависла над столом Луки Григорьевича своей тяжелой грудью:
– То есть эта вражина будет тут сидеть, а мы там, на деляне пахать, как проклятые? Ты, Григорьевич, ума, никак, лишился?
– Сейчас подвода приедет, Дуня, и ты отправишься туда, где на деляне пахать не придется – спокойно ответил Лука Григорьевич.
Дунька только плюнула с досады. Кинула на председателя ненавидящий взгляд, и пошла к двери.
– Я на деляну! – сказала громко – детей и мне кормить чем-то надо!
– Вот и славно! – Лука Григорьевич повернулся к Ольге – испужалась? Не стоило! Держи голову выше, Оленька, ты ни в чем ни перед кем не провинилась. И научись себя защищать.
Ольга была благодарна ему за то, что он поддерживает ее во всем, но она понимала, что вечно так не будет – он же не может за ней, как нянька, ходить. Пора было заводить свои клыки и когти, тем более, скоро ребенок должен будет родиться, а кто ребенка защитит, кроме как не мать.
Прошло несколько спокойных дней. В сельсовете больше никто не появлялся, и Ольга спокойно разбирала бумаги, а вечером спешила домой. В тот день Лука Григорьевич сказал ей, что отправляется в город, повезет его Алексей, едут вместе с Николаем Марковичем, а она может уйти пораньше домой. Но Ольга просидела с бумажками почти до вечера, и в течение всего этого дня как-то беспокойно было на сердце, что-то давило на грудь и голову, мысли роились – беспокойные, тревожные. Подумала про себя, что должно что-то случиться обязательно – не может быть ведь все ровно и гладко.
Закончив с бумагами, заперла дверь, и ноги сами понесли ее в сторону бывшего родного дома. Ворота были распахнуты, на улице никого не было, в доме двери тоже были открыты. Она вбежала внутрь – в съехавшем с головы платке, вся красная от быстрой ходьбы и мороза. Посреди горницы стояла кучка военных, Ольгу они не видели, потому что склонились над кем-то, лежащим на полу.
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.
Все текстовые (и не только), материалы, являются собственностью владельца канала «Муза на Парнасе. Интересные истории». Копирование и распространение материалов, а также любое их использование без разрешения автора запрещено. Также запрещено и коммерческое использование данных материалов. Авторские права на все произведения подтверждены платформой проза.ру.