Хару было семь лет, и его мир сиял светом. Лето в деревне текло неспешно, а дни были полны радости. Он часто мечтал о младшем братике, представляя, как они будут бегать вместе по поляне, ловить кузнечиков и прятаться в траве. Иногда он шептал матери перед сном: "Мама, а когда у меня будет братик?" Акико улыбалась и отвечала: "Когда-нибудь, Хару. Всему своё время". Эти слова грели его сердце, и он засыпал с надеждой, что его семья станет ещё больше.
Однажды, в один из тех прекрасных летних дней, это произошло. Семья отправилась на поляну — их любимое место, где трава была мягкой, а солнце золотило каждый листок. Хару бежал впереди, смех звенел в воздухе, а Кента догонял его, притворяясь медленным. "Хару, ты слишком быстрый!" — ворчал он, и мальчик хохотал, уворачиваясь. Акико сидела в тени дуба, её платье колыхалось на ветру, а лицо светилось счастьем. Она позвала их: "Хару, Кента, идите сюда!" Её голос дрожал от волнения.
Хару плюхнулся на траву рядом с ней, а Кента сел чуть дальше, улыбаясь. "У меня есть новость", — сказала Акико, взяв Хару за руку. "Скоро у тебя будет братик… или сестричка. Я жду малыша". Хару замер, его сердце подпрыгнуло, а потом забилось от восторга. "Правда?!" — выкрикнул он. Акико кивнула, а Кента рассмеялся: "Правда, сынок!" Хару бросился к матери, обнял её, а Кента подхватил его и закружил в воздухе. "Ты лучший, Хару!" — крикнул он, подкинув его вверх.
Мир завертелся — небо, солнце, трава слились в вихрь. Хару смеялся, вытянув руки к небу, чувствуя себя бесконечно счастливым. Ветер обнял его, солнце ослепило, а сердце пело. Кента поймал его, и в этот миг Хару пронзила резкая, острая боль — адская, как раскалённый клинок в груди. Он вскрикнул, глаза распахнулись от ужаса, и вместо поляны перед ним был подвал. Тёмный, сырой, пропахший гнилью. Над ним стоял человек — высокий, с грубым лицом и холодными глазами, в руках кнут. "Проснулся, щенок? Думал, сбежишь?" — прохрипел он, ухмыляясь. Хару задохнулся от боли, его тело было избитым, худым, кожа обтягивала кости. Счастье оказалось сном — призраком прошлого, вырванным из его души.
Подвал стал его миром — бесконечным адом без света, без надежды, без конца. Стены были холодными, покрытыми склизкой плесенью, что липла к пальцам, когда он пытался опереться, чтобы подняться. Пол был сырым, усеянным грязью и гниющими остатками — корками хлеба, обглоданными костями, лужами зловонной воды. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гнили и мочи, и каждый вдох царапал горло, как ржавый нож. Хару не знал, сколько времени он провёл здесь — дни и ночи сливались в одну бесконечную тьму, прерываемую лишь шагами мучителя.
Его звали Дзюро — зверь в человеческом обличье, чьи глаза горели злобой, а руки были созданы для боли. Он приходил без расписания, без причины, просто чтобы напомнить Хару, что тот — никто. Удары сыпались как дождь — кнут хлестал по спине, оставляя багровые полосы, что вскоре трескались и кровоточили. Иногда Дзюро бил кулаками, и Хару чувствовал, как рёбра гнутся под его тяжестью, как кожа рвётся под костяшками. Каждый удар сопровождался хриплым смехом: "Кричи, щенок, никто не услышит". Но Хару стискивал зубы, глуша крик — не из гордости, а из страха, что голос сорвётся, и он потеряет последний клочок себя.
Голод был хуже побоев. Ему давали еду редко — кусок чёрствого хлеба, покрытый зелёной плесенью, или гнилой огрызок яблока, от которого желудок выворачивало. Иногда Дзюро кидал еду в грязь и смотрел, как Хару ползает, пытаясь схватить её дрожащими руками. Вода была мутной, вонючей, из лужи на полу, и он пил её, задыхаясь от отвращения, потому что выбора не было. Его тело слабело, кожа обтягивала кости, а мышцы атрофировались от неподвижности. Он чувствовал, как жизнь уходит, капля за каплей, но смерть не приходила — только муки, растянутые в вечность.
Цепи стали его спутниками. Они обвивали запястья и лодыжки, холодные и ржавые, вгрызаясь в кожу до крови. Каждый раз, когда Хару пытался шевельнуться, металл впивался глубже, оставляя язвы, что гноились и воняли. Он не мог встать, не мог бежать — только ползать, как червь, по грязи, пока силы не покидали его. Иногда Дзюро затягивал цепи сильнее, просто чтобы услышать, как Хару хрипит от боли, и смеялся, глядя на его судорожные попытки вдохнуть.
Мучения были не только физическими. Дзюро любил говорить — его голос был как яд, что разъедал душу. "Твои родители сгнили, мальчик. Никто тебя не ищет. Ты мусор, который я выброшу, когда надоест". Эти слова резали глубже кнута, потому что Хару знал — это правда. Его счастливая жизнь осталась в прошлом, а здесь не было света, не было надежды. Он пытался вспомнить лицо матери, её нежный голос, но память тускнела, вытесняемая тьмой. Всё, что оставалось, — ненависть, слабый огонёк, что тлел в груди, но и он угасал под тяжестью отчаяния.
Иногда подвал наполнялся звуками — крысы скреблись в углах, их когти царапали камень, а глаза блестели в темноте. Они грызли его еду, кусали за пальцы, если он засыпал, и Хару бил их слабой рукой, пока не падал в изнеможении. Однажды Дзюро поймал крысу, раздавил её у него на глазах и бросил тушку в лицо Хару, смеясь: "Жри, как она". Кровь стекала по щекам мальчика, а он сидел неподвижно, слишком сломленный, чтобы даже отшатнуться.
Надежда умерла первой, оставив лишь оболочку мальчика, что когда-то был Хару. Он уже не чувствовал себя человеком — только тенью, пустой и разбитой. И вот пришёл последний день. Дзюро вошёл с тяжёлым шагом, его лицо было искажено злобой. "Ты ещё жив, щенок?" — прорычал он и ударил — не кнутом, а ногой, прямо в грудь. Хару услышал хруст, резкий и оглушительный, как треск сухого дерева. Боль взорвалась внутри, белая и ослепляющая, и он рухнул на пол, хватая ртом воздух. Но вместо воздуха пришёл холод — острый, пронизывающий, как лезвие. Ребро сломалось, его острый край вонзился в лёгкое, разрывая плоть.
Кровь хлынула в горло, тёплая и солёная, заполняя рот. Хару начал захлебываться, его тело содрогнулось в судороге. Каждый вдох был агонией — воздух смешивался с кровью, булькающей в груди, и вырывался хрипами, полными муки. Он кашлял, задыхался, и красные капли падали на грязный пол, смешиваясь с грязью. Его лёгкие горели, словно их залили раскалённым металлом, а холод смерти полз по венам, отнимая тепло, жизнь, всё. Он упал на бок, цепи звякнули, и его глаза расширились от боли — огромные, полные ужаса и слёз. Боль была такой, что он не мог кричать, только хрипеть, захлёбываясь собственной кровью, чувствуя, как она стекает по подбородку, как грудь сжимается в тисках.
Но в этом холоде, в этой агонии, мелькнула искра облегчения. "Конец… наконец-то", — подумал он, и его разум, цепляющийся за последние нити сознания, потянулся к прошлому. Он увидел мать — её нежную улыбку, её тёплые руки, гладящие его по голове. Увидел отца — сильного, смеющегося, подкидывающего его к солнцу. И братика — маленького, которого он так и не встретил, но представлял бегущим рядом. "Я иду к вам… мама, папа, братик", — шепнул он в мыслях, и слёзы смешались с кровью на его лице. Боль отступала, сменяясь странным покоем. Этот ад заканчивался. Он закрыл глаза, и последний хрип вырвался из груди вместе с жизнью. Тьма сомкнулась над ним, и Хару умер — один, в грязи, полный тоски и слабого света надежды на встречу с семьёй.
Но это был не конец. Его сознание вспыхнуло вновь — в тепле, в мягкой темноте. Он ощутил себя окружённым чем-то живым, мягким, пульсирующим. Где-то рядом звучал ритм — низкий, ровный, как далёкий барабан. "Где я?" — подумал он, его разум кружился в этой странной пустоте. Это не был подвал — здесь не было холода, не было цепей, только тепло, что обволакивало его, как одеяло. Он пытался понять, что произошло, но мысли путались, ускользали, как тени. "Я умер… или нет? Это сон? Или что-то другое?" — размышлял он, не находя ответа. Его тело — если оно вообще было — казалось невесомым, неподвижным, но живым. Он не знал, где оказался, и не чувствовал ничего, кроме этого тепла и темноты, что держали его в своих объятиях.
Глава 1: "Светлый Хару" _____________ Глава 3: "Шёпот в темноте"