Сильный ветер, с начала недели без устали тасовавший в небе над Парижем толстенные колоды облаков, так, похоже, и не сложил из них ничего путного, отчего, охладев к этой забаве, к полудню вымел подчистую последние их ошметки за горизонт, а сам улетел куда-то на Луару играть там со шпилями замков и нескончаемыми полями подсолнухов. И вовремя - начинать первый день их парижского отпуска с дождя, и так едва не испортившего прибытие Ее Лелиного Величества вчерашним вечером, Гутману не хотелось ни за что на свете. Настороженно и робко выглядывавшее все это время солнце получило теперь небосвод в полное свое распоряжение и принялось наверстывать упущенное, да так быстро и уверенно, что к полудню распогодилось уже окончательно и бесповоротно.
Стало почти жарко, и Гутман то и дело втайне ругал себя за пижонство, заставившее его шика ради выбрать для дневной воскресной прогулки не простые и легкие джинсы с удобными кроссовками, а светло-кофейные брюки от летнего костюма и в пару к ним стильные черные туфли. И то, и другое прекрасно подходило под Лелино платье, но уже с середины дня никак не соответствовало ни внезапно повернувшей на жаркое лето погоде, ни - еще того хуже! - Лелиному настроению.
А ведь как беззаботно начиналась их первая вылазка в центр! В небольшой лавчонке в переулке за Гревской площадью Леля купила новую шляпку, перемерив до того еще добрых полтора десятка под высокомудрые и важные до последнего нюанса разговоры с хозяйкой, при которых посредничество Гутмана-переводчика вовсе не требовалось, так как дамы, как выяснилось, понимали друг друга с полуслова. Наконец, выбранная шляпка была оплачена и отложена в сторону до вечера, а всем прочим несчастным соискательницам Лелиной царственной головки осталось лишь оплакивать свою горькую и сиротскую участь. Вся еще во власти этих судьбоносных решений Леля и вышла на площадь перед Нотр-Дам, где на вкрадчивый вопрос Гутмана знает ли она, что именно находится перед нею, лишь небрежно отмахнулась:
- Ах, да откуда жe - ну, церковь какая-то, наверное!
Сказано это было с такой легкой, чисто парижской беззаботностью, что Гутман готов был немедленно подхватить Лелю на руки и так кружиться с ней посреди толпы, запрудившей все пространство перед Собором до самого памятника Карлу Великому. Так, наверняка, и следовало поступить, а потом и поставить тут столь же не солидную, как и Лелино настроение, запятую и перенестись с ее помощью куда-нибудь на Большие Бульвары, Люксембург или обратно к Тюильри и Лувру, но вредный бес, который наверняка с самого утра пристально следил за ними, в этот момент, изловчившись, пихнул-таки Гутмана под ребро, да так крепко, что тот, несколько неожиданно даже и для себя, вдруг выбрал знак препинания покрепче и пожестче и объявил, что продолжение путешествия должно обязательно воспоследовать за городом, где у него припасены чудеса, способные удивить Лелю совершенно невероятным образом. Шляпка была сдана на хранение до следующего утра все в ту же лавку, и Гутман с Лелей, лишь пожавшей при этом плечами, отправились на автобусный вокзал. Вот с этого момента все и пошло наперекосяк.
Для начала выяснилось, что загодя найденное Гутманом в интернете и вызубренное наизусть расписание движения автобусов в Фонтенбло почему-то именно сегодня не действительно. Тут бы и повернуть назад, но Леля молчала, а Гутман, прямо-таки закусивший удила и одержимый немедленным претворением в жизнь своей идеи, услышать собственные внутренние резоны сейчас был решительно не способен. Следующий автобус, отправлявшийся почти через час, он, путем каких-то сомнительных рассчетов, объявил как раз едва ли не самым удобным, а оставшееся до него время окрестил обеденным перерывом.
Однако, принесенный им с пылу с жару багет со всякой всячиной вызвал у Лелеи лишь новое пожатие плечами, а мороженое из ближайшего кафе не удостоилось и это реакции. В довершение всего уже перед самой посадкой Леля ухитрилась вдрызг промочить ноги и после этого отвечала на встревоженное и виноватое квохтанье Гутмана лишь закушенной губкой и ледяным молчанием.
Разрекламированный Гутманом автобус на самом деле оказался, разумеется, вполне обычной линейной машиной да еще с кондиционером, никак не поспевающим за капризами погоды. В салоне и так было жарковато, а тут еще мотор, рядом с которым были расположены их места, время от времени, урча и сопя, выбрасывал по ногам очередную теплую волну, заставлявшую Гутмана в его полушерстяных брюках и сразу же ставших немилосердно тесными туфлях едва ли не исходить потом. Однако нет худа без добра: под этим беспесчанным самумом лелины туфельки к концу поездки совсем просохли, и она стала подавать признаки жизни.
Большой дворец Фонтенбло, подчиняясь какому-то неведомому сочетанию дней недели и календарных чисел, не работал, что было даже кстати: таскать еще не совсем пришедшую в утреннее благосклонное расположение духа Лелю по этажам и делить ее со стадами экскурсантов Гутман все равно не собирался, а отсутствие туристских групп гарантировало их обоих от наплыва совершенно не обязательных сейчас соглядатаев и в парке тоже. Да, собственно, в нем вообще не было видно ни души. Все местные и их ближайшие соседи, веселились, надо думать, сейчас на большой ярмарке, гулявшей метрах в двухстах от парка и обещавшей с бесчисленных плакатов на всех подъездных путях какой-то совершенно невиданный фейерверк поздним вечером. Оттуда то и дело долетали некомплектные ошметки музыкалных фраз, сдобренные уханьем, лязгом и завыванием каких-то неведомых, но явно многочисленных аттракционов, но в остальном парк, похоже, принадлежал теперь им двоим.
Они зашли в него через настежь распахнутые воротa за боковой балюстрадой дворца - Гутман сразу заметил их и потому даже не успел испугаться, что и парк тоже закрыт. Судя по полному отсутствию луж на аллеях и совершенно сухой траве газонов и цветников, дождя здесь не было, наверное, уже с неделю, и Леля, в глубине души явно ожидавшая увидеть повсюду страшные лужи и непроходимые болота, ощутимо приободрилась.
Разбегавшийся перед ними веером аллей и дорожек регулярный парк был величествен, элегантен, идеально ухожен, но, на привередливый и пресыщенный подобной красотой петербургский взгляд, все же несколько тривиален. Поэтому Гутман, с огромным облегчением заметивший первые признаки Лелиного возрождения, решил ковать железо, пока горячо, и срежиссировать для нее совершенно необычную фотосессию. Неподалеку от них мирно щипал травку газона большущий лебедь. Гутман решил как-нибудь напугать его и заставить подняться в воздух, дабы оставшаяся в тылу с фотоаппаратом Леля смогла заснять бреющий полет огромной птицы на фоне длинного ряда таких же белоснежных мраморных скульптур, окаймлявших бассейн с фонтаном в середине партера. Пользуясь полным безлюдьем вокруг, Гутман начал с криками наступать на лебедя, угрожающе топая при этом ногами и размахивая руками и зонтиком. Однако, упрямый лебедь улетать наотрез отказывался. Спервоначалу казавшийся на траве неуклюжим увальнем, он тем не менее довольно бодро улепетывал от яростных наскоков Гутмана, шумно шлепая по траве огромными, будто ласты аквалангиста, лапами, а затем и попросту с плюхнулся в бассейн и выплыл к самой его середине, презрительно поглядывая на своего гонителя и время от времени возмущенно шипя.
Огорченно разведя руками, Гутман повернулся к Леля, но та уже вовсю улыбалась, а за разгоревшиеся заново искры в ее глазах Гутман вполне готов был не не только по-дурацки бегать за лебедем, но и прямо сейчас, в чем был, плавать с ним в обнимку, кабы птица была с этим согласна.
Леля, надо думать, вполне оценила невысказанную готовность Гутмана. С чувством ткнувшись ему в щеку, она благодарно шепнула, что ей здесь все очень и очень...
- Ха, то ли еще будет! - немедленно пообещал в ответ Гутман и хотел было добавить, что, мол, за этим, собственно, и ехали, но осекся, ибо в этот момент - впервые, пожалуй, за целый день - сам прямо спросил себя: "И зачем же, а?"
Когда-то давным-давно, во времена столь древние, что были они вообще чуть ли не в другую эпоху да еще, пожалуй, и на другой планете, Леля попросила Гутмана написать для нее маленькую сказку. Гутман послушно принялся за сочинительство и пару недель спустя действительно закончил нечто, похожее на сказку в полтора десяткa страниц. Ничего путного или хотя бы мало-мальски серьезного до того не написавший, он, однако, и понятия не имел, что начиная с этого момента ее герои заживут своей собственной, решительно не подвластной ему жизнью, причем то же самое произойдет с самой сказкой, совершенно непостижимым для него образом мало-помалу превратившейся сначала в плохо причесанную повесть, а затем и в ладно сбитый и довольно длинный роман, постоянный твердивший с тех пор о своей незавершенности. Его нервные окончания разветвлялись и сплетались с жизненными ситуациями так тесно и сложно, что иногда Гутман даже не понимал, с какой именно стороны доходит до него тот или иной побудительный сигнал. Довольно долго, впрочем, он был склонен считать это простыми совпадениями, преувеличенными и приукрашенными его впечатлительностью и писательской фантазией.
Однако, дальнейшее задало ему такую загадку, которую Гутман оказался не в состоянии решить с помощью этих и им подобным скидок, а потому всерьез задумался, что в его теперешней жизни является настоящим камертоном, а что лишь его эхом, достаточно, впрочем, сильным и отчетливым.
Значительную часть действия его романа должна была так или иначе происходить во Франции, в в ближних и дальних окрестностях Парижа, и Гутман, по какой-то совершенно не понятной ему самому прихоти, выбрал для этого Фонтенбло, хотя с тем же успехом мог остановиться на Венсене, Сен-Жермен-ан-Ле или, скажем, Версале, неплохо ему знакомом. Побывать же в Фонтенбло ему до той поры удалось всего лишь один раз, и уже потому никакой особой предрасположенности к Фонтенбло он не имел и иметь не мог, а вот однако ж... С другой стороны, многовековую историю тамошних садов и парков, дворца и его обитателей Гутман знал с раскладкой едва ли не по десятилетиям, так что ему было вовсе не трудно изобретать и вписывать даже в довольно отдаленные временные рамки как реальных исторических личностей, так и фиктивных, выдуманных им самим.
Потренировавшись на них и прочих малозначащих деталях, Гутман счел, что не слишком погрешит против исторической правды и аутентичности всей картины в целом, если в конце главной аллеи регулярного парка, там, где она заканчивается полукруглой вогнутой террасой на высокой подпорной стенке, насадит в своем воображении с десяток плакучих ив, которые впервые появились у него в самой первой еще сказке, написанной по Лелиной просьбе.
Гутман слабо помнил, из каких именно деревьев состоят боскеты в Фонтенбло; ему, впрочем, казалось, что дальние участки аллеи обрамляют лишь какие-то чахлые кустарники. Имевшиеся в его домашних книгах иллюстрации или старинные гравюры показывали или центральную часть парка, или всю ту же террасу, но снизу, со стороны круглого бассейна с огромным орлом посередине - тут никаких деревьев на террасе, находившейся четырьмя метрами выше площадки с бассейном, вообще не было видно. Лезть в интернет за справками Гутману было неохота, да, сказать по правде, он вообще крайне сомневался, что плакучие ивы в принципе использовались в те времена как элемент украшения регулярных садов.
Но в том-то и дело, что нужны были Гутману именно ивы, которые, мелькнув по его хотению как-то раз еще в "сказочную" пору сочинительства, теперь по его же велению должны были стать одним из лейтмотивов всего романа, связывающим воедино его отдельные части. Да и вообще - in dubio pro reo, и ивы остались, причем, как неожиданно убедился Гутман за неделю до отъезда, укоренились и разрослись совершенно невероятным образом.
Тогда, рассеянно скользя по телеканалам в ожидании совсем уж позднего футбола, Гутман наткнулся на передачу о французских садах и решил последние четверть часа перед игрой провести у нее в гостях. Впрочем, и за ней он до поры до времени следил вполглаза и вполуха, даже когда речь в фильме зашла о Фонтенбло - тут рассказывалось об английской, пейзажной части парка, которую Гутман в свое время видел лишь мельком, а в романе и вовсе не упоминал. Словно прочитав мысли Гутмана, закадровый голос с некоторым сожалением сообщил, что ландшафтная часть парк всегда вызывала несколько меньший интерес у его посетителей, чем парадная, дворцовая, но, мол, в последние годы обе они оказались связанными весьма романтичным образом. Тут камера, до того плавно парившая над высокими кронами, резко повернула, снизилась, и перед ошарашенным Гутманом предстало широкое полукольцо плакучих ив, окаймляющих высокую террасу над бассейном.
"Этих роскошных деревьев касаются первые лучи восходящего солнца, - продолжал тем временем диктор, не обращая никакого внимания на состояние Гутмана, - и у местных влюбленных сложилась красивая традиция встречать под ними рассвет. Попадают же они сюда в такую рань как раз через ландшафтный парк, ограда которого со стороны города довольно низка и серьезным препятствием для романтиков никак не является. Обычаю этому, неверное, лет десять, ведь точно не известно, кто и когда его придумал..."
- Как не известно, как не известно! Да ведь это же я, я, я! - гигантской лягушкой-путешественницей заорал Гутман, заглушив при этом даже заключительные фразы текста.
Да и, вправду, как тут было сдержаться, ежели он сам - причем аккурат десять лет назад - подробно описал в своем романе и эти ивы, и романтические свидания влюбленных около них, никогда в жизни до того ни прочитав, ни услышав об этих чуднЫх деревьях и связанных с ними обычаях ни единого слова. В этом Гутман был абсолютно уверен - память на подобные детали у него всегда была практически абсолютная, и даже если те были некогда случайно получены откуда-то извне, а затем за ненадобностью свалены в ее темные закоулки, напрочь забыть о них он никак не мог!
До футбола ли тут! Гутман немедленно выловил в интернетом архиве передачу о садах, сделанную, как оказалось, с месяц назад, снова просмотрел ее - теперь уже от начала до конца, а назавтра - на предполагаемо чистую голову - еще раз, но нигде и ни в каком больше слове или кадре не смог обнаружить других пересечений со своим романом. Это до некоторой степени успокоило его, ибо он решительно был не в состоянии объяснить или хотя бы представить себе причины такой своей прозорливости даже на этом одном-единственном примере с плакучими ивами, но дальнейшие совпадения подобного рода вообще серьезно поколебали бы его устоявшиеся и вполне обычные представления о причинно-следственных связях в этом мире. Однако ситуация и без того сильно смахивала на описанную Борхесом в "Сне Колриджа", и идти вслед за писателем и его выводами и предположениями в конце этого и еще более мистического и почти что страшного рассказа о Тлёне Гутману было мягко говоря не уютно.
Теперь заранее задуманная поездка в Фонтенбло с Лелей, фактической заказчицей романа и его первой читательницей, которой он покамест ничего не сказал об этом своем странном открытии, превращалась вообще в некое подобие следственного эксперимента. Но вот кто над кем и с какой целью тут экспериментирует, Гутман, правда, сообразить не мог, как ни бился, а потому уже через пару дней представлял себя отправлявшимся в Африку Доктором Айболитом, с той лишь разницей, что в голове у Айболита беспрестанно мелькало "Лимпопо! Лимпопо! Лимпопо!", а в гутмановой вместо этого "Фонтенбло". Дело дошло до того, что отвечая в очередной раз на вопрос вечно все забывающего шефа, куда же Гутман собирается направиться во время отпуска, он с ходу автоматически так и брякнул: "В Фонтенбло, конечно!"
Понятное дело, ни себе, ни тем более кому-нибудь со стороны Гутман не смог бы мало-мальски внятно объяснить, каким это боком он вообще считает себя хоть как-то причастным к реставрации или перепланировке парков Фонтенбло. И все-таки в течение нескольких дней уже сама возможность постановки такого вопроса вводила его в экстатическое состояние, схлынувшее буквально накануне отъезда, - тут Гутману для четкого и своевременного улаживания отпускных дел постоянно была нужна трезвая и спокойная голова. Но тем более непонятным - и самому Гутману, в первую очередь! - выглядел рецидив этой экзальтации уже на следующий же день после приезда в Париж! Что-то властное, неодолимое гнало его на экскурсию в неблизкий пригород уже сегодня, не обращая внимания на накопившуюся после вчерашних переездов усталость, близость вечера, явное несоответствие их полупраздничной одежды вылазке на природу и параллельное понимание того, что, пусть даже и парой дней позже, но поездка эта все равно никуда бы от них не делась! Однако же, странная комбинация из давным-давно написанного и на днях услышанного и увиденного наложилась на желания Гутмана похвастаться перед Лелей своей писательской прозорливостью и одновременно выяснить ее истоки и сплелась с ними в такой тугой узел, что развязать его могла, похоже, лишь немедленная поездка в Фонтенбло, на котором, непонятным образом, но вполне ощутимо для Гутмана, здесь и сейчас просто-таки свет клином сходился!
Но так или иначе, а теперь они были на месте, и Гутман повел Лелю к открывшимся уже в просвете высокой, длинной перголы ивам, издали казавшимися точь-в-точь такими же, какими он видел их с неделю назад по телевизору. Tут Гутман, втайне почему-то боявшийся их новой метаморфозы вплоть до полного исчезновения, вздохнул с явным облегчением, a Леля, которая до этого, несмотря на смену настроений, лишь послушно следовала за Гутманом, ничего не спрашивая, увидав деревья, наконец-то все поняла сама, заулыбалась и согласно закивала головкой: "Да-да, помню, знаю!"
Это было похоже на полновесное отпущение грехов, и еще раз глубоко вздохнув с облегчением, Гутман начал рассказывать Леле о так поразившем его фильме, попеременно называя его то открытием, то озарением, то откровением. Каждое из этих "о", стремясь оторваться от корня и превратиться в полновесное восклицание, пихаясь и толкаясь, так торопилось вылезти на самый первый план, что и сам рассказчик сразу же сбился с ритма, засеменил за ними и, подойдя к ивам, лишь в очередной раз упомянул о совершенно непреложной для него, но столь же и необъяснимой связи между его романом и парком, после этого обвел деревья широким жестом, будто представляя их Леле, и замолк окончательно, решительно не зная, что же делать или говорить дальше.
Впрочем, ничего больше и не нужно было. Леля, внимательно слушавшая его до сих пор, не прерывая, немедленно заявила, что именно так и представляла себе связь между реальной жизнью и настоящей - она выделила это слово еще раз - настоящей литературой, и в этом смысле она ничего другого от своего Бобра и не ожидала, иначе уж точно никогда не просила бы его написать для себя сказку. А незнание, мол, причин и закономерностей явлений вовсе не мешает по-хорошему дальнозорким писателям их правильно их тонко чувствовать и со смыслом использовать. Так что давай дальше!
- Куда уж дальше, Леленька! - перебил ее Гутман, улыбнувшись. - Мы и так уже здесь!
В ответ Леля, словно не расслышав его, произнесла фразу, весьма похожую на вольное переложение известного афоризма Фрейда о том, что на своем пути мы, дескать, встречаем лишь то и так, что до того уже существовалo в нашем подсознании.
- Смотри, смотри! - прервала она себя на полуслове, - мы словно в каком-то начале координат!
Она показала себе под ноги, и Гутман, отодвинувшись немного и поймав нужный угол зрения, тоже заметил вделанный в отполированные плиты террасы маленький золотистый кружочек, от которого в разные стороны, как лучики от солнца, разбегалась стайка тонюсеньких волнистых линий со стрелками на концах.
- Ну вот! - довольно сказала Леля. - А ты говоришь "куда! Да, куда хочешь - видишь же, все пути открыты! Только не решай слишком долго, а то стрелки возьмут и обратно повернутся, и куда бы ты потом ни пошел, все сюда и вернешься.
- Так ведь здесь же все "очень даже" - ты десять минут назад сама говорила!
- Говорила, - согласилась Леля, - но это же только дебютное "очень даже"; дебютное - так правильно?
- Правильно, правильно, - улыбнулся Гутман. - Дебют - это и есть начало партии.
- Ага, ага, а здесь у нас начало координат! А аппетит во время еды, то есть партии - в смысле, жизни - приходит! Вперед, мой дорогой, вперед!
- Ты ровно "Марсельезу" поешь! - засмеялся Гутман. - Самое место - здесь ведь и Наполеон жил!
- Ну вот, как раз! А там дальше, между прочим, про "мгновенье славы" поется, которое настает, - да ты и сам знаешь! Вот это, действительно, будет "очень даже" - и не только на одно лишь мгновенье! И потом, поди угадай, сколько это мгновенье длиться может.
- "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор!" - негромко пропел Гутман.
- Можно и так, а можно и по-другому: делай как должно - и будь что будет! Мне, кстати, такой вариант куда больше нравится, да и у тебя в романе кто-то, кажется, так и говорил!
- Ну, допустим, это Марк Аврелий первым сказал, а после него уже две тысячи лет все только и делают, что на разные лады повторяют.
- И правильно делают: повторение - мать учения! - наставительно сказала Леля. - Тебе это учение, между прочим, замечательно впрок пошло, раз у тебя сказка сделалась былью!
- Ты, правда, тоже так думаешь? - насторожился Гутман.
- Да, ничего я не думаю! Вернее, не думаю, а знаю: раз такие совпадения случаются, то ты уж точно верной дорогой начал идти, все ее приметы правильно схватываешь, а знаки дорожные тебе это ясно показывают. Ну, и почему же этой дорогой сразу несколько человек идти не могут - в одном и том же направлении, но с разными задачами: один ивы сажает, другой, пусть и не зная этого в точности, сказки о них сочиняет, третий - еще что-нибудь, а ведь и десятые, и двадцатые, и сотые, и тысячные рядом идти могут и над общим делом трудиться!
- Это по чьему же плану?
- Ну, вот, стало быть, есть какой-то! А кто его создал, кто проверил и кто утвердил - это уже не нашего ума дело, главное, что он существует, а мы его претворению по мере сил споспешествуем. А у тебя на работе разве не так? Вот получил ты от заказчика материалы для проектирования, так что для тебя важнее: их наличие и грамотность или же фамилия конкретного исполнителя?
- Вообще-то определенный человек тоже - ему в случае чего позвонить можно или написать и переспросить что неясно.
- И здесь можно! - уверенно сказала Леля. - Только тут такой звонок по-другому называется: молитва - пусть у каждого она на свой лад происходит.
Легкий, уверенный и бодрый голос Лели обнял Гутмана за плечи и разом сбросил с них груз бессмысленных вопросов, которыми тот упрямо нагружал себя последние полторы недели кряду. "Ах, да какая, в самом деле, разница , - подумал он почти беззаботно, - какая разница, кто тут какие места занимает и эти ивы первым посадил и зачем. Роман написан, деревья - на месте, влюбленные под ними встречаются - чего ж тебе еще! И нечего гордыню культивировать - делай, как Леля сказала, то есть, как должно, - и будь что будет. Может, тогда и сказка точно сделается былью!"
Он нежно поцеловал Лелю в висок и привлек к себе. Дневная жара немного спала; вокруг было почти тихо, даже ярмарочный шум-гам, вплетаясь в легкий шелест деревьев, стал почти незаметен. Теперь весь огромный парк позади них, и бассейн с орлом у подножия террасы, и канал по другую сторону поразительно пустынного, без единой машины, шоссе - все это принадлежало им одним, и Гутман, совсем потеряв чувство времени и реальности, уже не мог с уверенностью сказать, на самом ли деле они приехали сюда на автобусе с час назад, жили ли тут уже многие годы героями его романа или, быть может, просто пришли встречать рассвет по обычаю местных влюбленных - ведь вот и солнце как раз стояло довольно низко.
"Низко-то низко, - тут же спохватился он, - да вот беда: не на востоке, а на западе. Надо домой собираться, а то, неровен час, и автобусы ходить перестанут!" Он тихонько окликнул Лелю, тоже совершенно разомлевшую в разлитом вокруг и внутри них покое, и они повернули назад. Однако, большие дворцовые вороты, впустившие их в парк, были теперь закрыты, и ни справа, ни слева от них никаких дверей или калиток видно не было. Вот те на! Гутман почувствовал, как у него противно похолодело под ложечкой, и досадливо покрутил головой - теперь полная безлюдность парка оборачивалась против них: дорогу спросить было не у кого.
В давешнем фильме говорилось, что ограда расположенного теперь у них за спиной пейзажного парка намного ниже прочих, но Гутману очень не хотелось вести теперь туда, конечно же, уставшую за день Лелю, блуждать с ней в незнакомом лабиринте длинных и наверняка запутанных, как и полагается в настоящем английском парке, тропинок, и, возможно, удаляясь при этом от дворца, повторять затем тот же путь еще раз уже за оградой. Взяв Лелю под руку, он повел ее в противоположную сторону вдоль паркового фасада дворца, держась поближе к нему и пытаясь высмотреть на нем открытую дверь или хотя бы ведущую вовнутрь арку. Так прошли они несколько цветочных партеров и пересекли главную аллею, за которой была расположена большая, увитая плющом беседка со сходившимися на ней с четырех стороны перголами, тоже перекрытыми каким-то кустарником. Миновав последнюю из них, они снова вышли к широкому цветнику, на дальней стороне которого увидели сидящего на широкой мраморной скамье человека. "Ну, слава Богу, - подумал Гутман, - хоть одна живая душа по дороге. Если он как-то вошел, то и мы, наверное, сможем выйти!"
По прямой до скамьи было метров 30, но садовая дорожка была проложена с причудливым, барочным изгибом, так что подойти к ней можно было, лишь совершив вокруг небольшой круг почета, позволявший довольно подробно и неторопливо рассмотреть единственного, похоже, кроме них посетителя парка. Сначала Гутман решил было, что это какой-то клошар, который по случаю теплой и наконец-то хорошей погоды облюбовал парк для ночевки, да у для ужина тоже - рядом с ним на скамейке явно было расставлено что-то съестное.
- Какой клошар, что ты! - тихо возразила Леля, видевшая скамью немного под другим ракурсом. - Ты посмотри, как он выглядит и чем закусывает!
И верно - теперь уже и Гутман мог отчетливо видеть, что "клошар" одет в какую-то неопределенную по крою и цвету, но, вроде бы, абсолютно чистую и целую хламиду и такого же типа широкие брюки, а самым замечательным в нем была большая, белая, окладистая борода, делавшая его удивительно похожим на Льва Толстого. Меню ужина тоже было подобрано совершенно не тривиально: вместо обычных в таких случаях багета или шавермы с бутылкой дешевого красного вина на скамейке имела место быть початая бутылка шампанского в окружении каких-то плошечек и коробочек с различными сырами и красными ягодами, причем не обычной клубникой, всегда имевшейся по сходной цене в любой лавчонке, но куда более редкими и дорогими малиной и вишней. Все это вместе было очень похоже на какую-то нарочитую постановку или декорацию для съемок псевдоисторического фильма, но особо привередничать не приходилось, и Гутман уже отчаянно собирал воедино французские слова, трусливо разбежавшиеся при виде настоящего испытания и пытающиеся теперь лишь отделаться идиотским "как-пройти-в-библиотеку", но тут Лев Толстой, с которым они почти поравнялись, сам произнес густым баритоном:
- Доброго вам дня, молодые люди!
По-русски.
Вот это да! Ошарашенный донельзя Гутман даже не обратил внимание на "молодых людей" и лишь откликнулся на автомате:
- Спасибо, и вам также. Только какой уж тут день, если уже вечер на носу!
- Ах, вот что! Ну-с, дни, изволите видеть, совершенно разные бывают: иные - уж проси их или не проси - никак не кончаются, - развел Лев Толстой руками.
- И дольше века длится день, - задумчиво сказала Леля.
- Мадам, я восхищен! - Незнакомец легко вскочил и отвесил Леле галантный поклон. - Как вашей начитанностью, так и способностью читать мысли, ибо я, натурально, тоже хотел процитировать Пастернака. Впрочем, что там говорить: ваше, друзья мои, Золушкино время еще очень и очень далеко!
- Золушкино время? - не понял Гутман.
- Ну, это, наверное, когда карета снова превращается в огромную тыкву, а лошади - в крыс, - пояснила Леля.
- Браво, мадам, еще раз: браво! Вы положительно угадываете все возможные реплики собеседника! Позвольте только заметить еще, что, насколько я вижу, у вас с вашим спутником пока еще даже нет ни коней, ни лакеев на запятках, а потому вам нечего бояться их превращения во всякую нечисть. Впрочем, простите старику досужую болтовню, вы ведь, наверняка, спешите - вам, стало быть, туда! - И незнакомец широким, вольным движением руки указал им в сторону открывавшегося за глубоким выступом дворцового фасада флигеля, в который была врезана большая арка.
И этот жест был настолько исчерпывающим и непреложным, что Гутман и Леля, молча синхронно кивнули, визируя, со своей стороны, окончание разговора, и, не спрашивая незнакомца, ни кто он, ни что знает о них, ни почему разговаривает с ними, как с детьми, повернулись и действительно держась за руки, будто Гензель и Гретель в заколдованном лесу, прошли под арку.
За ней находился небольшой двор, заключенный со всех сторон в каре разномастных дворцовых корпусов, в боковых сторонах, которого, почти напротив друг друга, находились широкие проезды. И почти тут же из левого из них, почти бесшумно выплыл черный "Ягуар" и, темной, легкой тенью мелькнув по двору, скрылся в противоположном - там, где, по мнению Гутмана, как раз должен был быть выход из парка. Но за ним оказался еще один внутренний двор, теперь уже без новых арок, но с высоким крыльцом на дальней стороне, около которого было припарковано полтора десятка машин представительского класса. Людей во дворе по-прежнему видно не было.
- Пойдем? - почему-то шепотом предложила Леля, указывая на крыльцо.
- Не знаю, не уверен- замялся Гутман, - понимаешь, незваный гость... Давай посмотрим сначала, что в другом дворе, напротив.
Но тут позади них раздался противный и громкий скрежет. Они обернулись - как раз вовремя, чтобы увидеть, как опустившаяся из арочного свода тяжелая, металлическая решетка почти уперлась острыми пиками своих стержней в асфальт и наглухо отрезала их от проезда. Бросившись вперед, Гутман быстро осмотрел арочные пилоны и участки стен поблизости, но никакого выключателя или устройства для приведения решетки в движение не нашел. Обернувшись к Леле, он виновато развел руками и тут увидел, как высокие готические окошки над крыльцом зажглись ярким светом. Ничего не поделаешь - приходилось идти туда.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
