Все части повести здесь
И когда зацветет багульник... Повесть. Часть 16.
– Никитка, а ты мимо дома нашего проезжал? Что там?
– А что там – все, как обычно! Стоять военные у ворот, охраняють, и вроде как около входа в дом тоже есть военный. Вроде видел я, что остальные осматривали двор, подвал, сараи... Вот так-то...
Еще пара дней прошли спокойно – Алексей, как мог, успокаивал жену, просил ее не плакать, беспокоился за ребенка, которого она носила.
– Олюшка, нешто ты слезами родителям поможешь? Добрался я до Марковича, поговорил с ним – он пока ничего такого мне не сказал, но заверил, что вдвоем с Григоричем че-нить надумают. А увидеться с отцом тебе нельзя, да я и спрашивать-то не стал – и нас за такие просьбы загрести могут .
На следующий день после этого Ольга решилась-таки выйти на улицу – дойти до сельсовета, чтобы поговорить с Лукой Григорьевичем. На улице пока никого не было, но как только она подошла к сельсовету – увидела тетку Прасковью.
Часть 16
Она очнулась на какой-то скамейке в соседнем, видимо, дворе. Над ней склонились несколько обеспокоенных лиц односельчан, в том числе, она увидела и лицо Никитки, своего брата. Выражение его лица было испуганным, по щекам текли слезы.
– Оля! Олюшка! – он прижался лбом к ее плечу – Оля, не покидай меня, слышишь, не покидай!
Некоторые бабы, стоящие чуть в отдалении, голосили – услышав их, Ольга с трудом поднялась и села.
– Мама! – произнесла она – отец...
Встала, и чуть пошатываясь, придерживаемая Никиткой, пошла в сторону своего дома, около которого до сих пор стояли повозки. В одной из них уже сидел отец. Не чувствуя под собой ног, Ольга кинулась к нему, миновала военного в шинели с ружьем за спиной, упала на колени и обняла отца за ноги:
– Папа! Папочка, как же так?! Папа!
– Олюшка... – он гладил ее по голове непослушной рукой, слезы текли по его морщинистому лицу – прости меня, Олюшка, и ты, Никитка, тоже...
Но Никитка кинул на него косой взгляд, стараясь оттащить вдвоем с подоспевшим военным сестру от повозки. Но она, несмотря на свою худобу и положение, оказалась гораздо сильнее, чем могло бы показаться – вцепилась в ноги отца и не хотела отпускать его. Наконец Никитке удалось расцепить ее пальцы, он отодвинул сестру от отца, передав ее на руки деревенским бабам, а она все плакала и тянула к нему руки.
Последнее, что она видела, как Никитка крикнул в гневе, глядя прямо в глаза родителю:
– Видишь, что ты натворил, ирод?! Кто мы для тебя? За что ты с нами так? – и плюнул ему в лицо.
Толпа зашевелилась, бабы заохали, мужики стали незаметно крестить себя, а Ольгу наконец-то смогли увести во двор. И тут произошло то, чего никто не ожидал – к ней подскочила Иринка, вцепилась в расхристанный платок на голове, в волосы, и закричала:
– Так вот почему ты, гадина, вышла так быстро замуж за Лешку! Знала все о своем папаше-дезертире, и решила мужем прикрыться! Ах ты, гадина!
У Ольги не было сил противиться, она только закрывала руками еще незаметный свой живот и плакала. Остановил все это подоспевший Лука Григорьевич.
– А ну, прекратить! – рявкнул он Ирине – я сказал – прекратить! А иначе я тебя сейчас в телегу к Прохору закину, Ирина! И поедешь следом! Они в чем виноваты с Никиткой?! Работали еще поболе других, может!
Ирина отпустила плачущую Ольгу, которая в бессилии скользнула на землю, и пошла – маленькая, худая, согнутая, как старуха. Даже не верилось, что это идет молодая девушка, со спины казалось – древняя бабка.
– Ольга, вставай – сказал Никитка – вставай, Олюшка! Негоже тебе на сырой земле сидеть...
Они устроились на скамейке, к ним подошел Лука Григорьевич. Народ стал постепенно расходиться, обеспокоенно и тихо переговариваясь. Он постоял, не глядя им в глаза, потом сказал:
– Ребята, положение-то очень серьезное... Но я помогу... поговорю, с кем надо. Вы же труженики у нас – что Ольга, что ты, Никитка...
– Лука Григорьевич – Ольга подняла на него залитое слезами лицо – вы же... вы же все знали, правда? Потому сказали мне, что я за Лешу выйти должна?!
Он не мог смотреть в лицо этим молодым людям – они для него были, как дети, и в душе его все полыхало от злости. Ах, Прохор, Прохор! Ты же никогда не был трусом или... я считал так и ошибался? За что же страдают сейчас твои дети? За что обрек ты их на этот позор?
Он кивнул, отвечая на Ольгин вопрос, а потом добавил:
– Я подозревал... Потому и сказал тебе тогда про замужество с Алешей. Но у нас... не было явных доказательств. А тут вот – сигнал поступил, но от кого – не говорят... Якобы кто-то письмо написал, и даже указал, где конкретно прячется ваш отец. Кто – я не знаю, Николай Маркович ту тайну в секрете держит.
– Что же будет теперь с отцом? С мамой? – спросила Ольга. От холода лицо ее совсем побледнело, губы были почти синими, но она не чувствовала этого.
– Отца, конечно, заберут... Во время войны дезертирство – это преступление, то преступление, за которое дают высшую меру наказания – расстрел. А мама ваша... Она укрывала отца, это тоже приравнивается к самому страшному преступлению. Скорее всего, ей грозит тюрьма... А вы... Ваша судьба будет решаться.
– И что же – губы Ольги снова задрожали – неужели ничего нельзя сделать?
– С родителями вашими – конечно, нет, Олюшка. Преступление это – страшное по нонешним временам. Кинетесь защищать – сами загремите в тюрягу. А вот вас можно попытаться спасти. Ты, Олюшка, замужем за уважаемым человеком, бойцом, который на войне воевал и потерял конечности. Да еще и тяжелая ты... А вот Никитка...
– Я брата не отдам! – Ольга инстинктивно прижалась к парню.
– Я поговорю с Николаем Марковичем – мужик он здравый, может, чем и подсобит. Ольга, ты бы не плакала раньше времени, не расстраивалась – нельзя тебе. И на лесозаготовки пока не приходи – пусть маленько все уляжется. Мать сегодня в хате останется, под арестом, пока не решат, что делать с ней. К ней, конечно, не пустят вас...
– Никита, со мной пойдешь, у нас жить будешь – Алеша не откажет – сказала Ольга.
– Ну, идите, идите – поторопил Лука Григорьевич, и они вдвоем отправились домой к Ольге.
Смутное и нехорошее предчувствие терзало ее – она почти физически ощущала, что просто так для них вся эта история не пройдет. Деревенские, будучи в такие времена особо жестокими, более всего, те бабы, у которых мужья, сыновья, отцы воевали, могли заклевать, заклеймить позором, молчанием наказать, бойкотом. Тогда им с Никиткой житья не будет в Камышинках.
Они пришли домой, Ольга молча подала хлеба из перемолотых стеблей пшеницы с чаем из собранных за лето трав, сидели друг напротив друга и молчали, не было сил сказать что-то и не знали они теперь, как вообще повернется их жизнь.
Такими и застал их вернувшийся Алексей – при свете лампы они сидели за столом, понурые, молчаливые. Он, видимо, еще ни с кем не встретился по дороге, был веселым, с лихо сдвинутой на затылок шапкой. Бросил на скамью нагайку, спросил у них:
– А вы че сидите, носы повестили, а? Привет, Никитка! – он поцеловал Ольгу и замолчал, ожидая ответа. Но они тоже молчали и тогда Алексей добавил – а че случилось-то, правда? Вы как на похоронах!
– Отца забрали – произнесла Ольга.
Ошарашенный Алексей опустился на табурет.
– Отца? – спросил он – забрали? Но кто? Когда? Откуда?
– Из чулана вывели. Нарекли дезертиром! – Ольга снова заплакала – Алеша, с нами теперь неизвестно, что будет! Надобно нам развестись! Иначе... Иначе заклюют тебя вместе с нами, фамилию я твою опозорила – дочь дезертира!
– Да ну! Что за глупости, Олюшка?! Никто меня не заклюет и тебя тоже, не бойсь! Я ни на чью болтовню и реагировать не стану! Вот еще новости! А тебя... тебя я сумею защитить, не переживай!
– Да как же ты меня защищать собрался? – спросила Ольга, продолжая плакать – нешто со мной на деляне будешь до вечера торчать?
– Да я им глотки всем перегрызу, попробуют только что-нибудь сделать тебе! Дети за родителей не в ответе.
Ольга успокоилась немного, подала мужу поесть, что было. Он сказал только:
– Спать давайте! Утро вечера мудренее! Ты, Никитка, завтра как ни в чем не бывало на работу выходи. А я... Я схожу с Марковичем поговорю – он дельный мужик, узнаю, что к чему. Вы с кем-нибудь разговаривали?
Ольга рассказала мужу о разговоре с Лукой Григорьевичем.
– Да, плохо дело... Что же... У нас в военное время дезертир – это военный преступник, и чаще всего с ними поступают только так – высшая мера... А вот Анна Власовна в лагеря загреметь может. Оля! Ну, хватит плакать! О малыше подумай! Матери и тятьке ты уже ничем не поможешь, а ребенка можешь скинуть, если будешь так страдать!
Они легли спать – Никитку устроили на полатях, сами в своей кровати. Ольга никак не могла успокоиться, все плакала, теснее прижимаясь к Алексею, а тот не знал, чем ей помочь. Он сейчас был ей больше другом, чем мужем, и эта дружеская поддержка была ей очень необходима.
– Алеша, как же мы будем, а? Может, уедем из Камышинок?
– И куда же мы подадимся, Олюшка?
– Я не знаю. Не дадут нам тут житья, Алеша!
– Олюшка, да не переживай ты так! Все хорошо будет, вот увидишь! Посудачат и перестанут.
– Нет, Алеша – позор это, как ты не понимаешь?! Нам с Никиткой это не забудут, и тебе достанется за компанию с нами! И матери твоей – ей-то за что?
– Оля, Олюшка! Я фронтовик, я войну прошел, пусть не от начала до конца, но все же! Меня послушают и никто вас с Никиткой унижать не станет.
– Алеша, а коли нас... тоже в тюрьму отправят? Как мать?
– Оля, давай подождем, как все будет... А потом думать станет. Григорич же сказал – попробует что-нибудь сделать! И я пойду к Марковичу. Ты моя жена, мою фамилию носишь, от родителей – отрезанный ломоть, так что никто тебя никуда не заберет. А Никитка – он брат твой. Он от зари до заката пашет!
– Алеша, ты спроси у Николая Марковича – не дадут ли мне с батькой увидеться? Я поговорить с ним хочу!
– Ой, Олюшка! Чревато про такое спрашивать – вряд ли разрешат тебе. Но я попробую...
Весь следующий день Ольга носа из дома не высовывала – лежала на кровати, и слезы так и текли ручьями на подушку. Потом коснулась живота – Алеша прав, если она так и будет дальше продолжать... потеряет дитя. Переживала страшно за Никитку, за самого Алексея – что-то теперь люди скажут... Но вот Никитка приехал днем, быстро перехватил наспех сваренной на воде каши, закусил лепешкой из овса и засушенной лебеды, и когда Ольга вопросительно уставилась на него, спросил мрачно:
– Чего?
– Как... там?
– Где?
– Никитка, не строй из себя дурачка! Люди... что говорят?
– Оль, а че они могут говорить?! Ну да, уже, наверное, и в соседних деревнях знают, но мое-то дело какое? Я, что ли, слухать всех буду?! Отдал письма – и поминай как звали. И здесь, в Камышинках, всем раздал почту. Никто и слова не брякнул... Ну... или не успел брякнуть. Между прочим, не одного тятьку забрали, слышал я – в Груздевой пади тоже дезертир нашелся, и в Загорушках...
– Никита, ты зачем ему вчера в лицо плюнул? Он же отец твой!
– Какой он мне отец, Оленька?! Вся страна воюет, мужики и парни на фронт ушли, а он в подвале в чулане сидел! Там потом и буржуйку нашли, и одежу с обувью, которую мать якобы на пункт таскала! Трус он, Ольга, трус и дезертир, а не отец мой! Он, Оля, на нас с тобой наплевал, отсиживался там, как боров, а мать ему жратву таскала – и солонину ту, что в погребе припрятала, и остальное! Вспомни, как ты на деляне чуть от голоду не помирала! А он в это время в подвале сидел! Какой же он мне и тебе отец, Оля?! Леха пришел без руки-ноги, на протезе скачет, еще мужики поприходили – кто контуженный, у кого конечностей нет, кто-то из них уже по второму разу ушел на фронт, а этот... прятался! Не подумал о нас, о том, что позор на нас ляжет! Илья твой там погиб, а этот... в подвале отжирался! И мамка ему помогала! Не прощу ее никогда!
– Никитка, а ты мимо дома нашего проезжал? Что там?
– А что там – все, как обычно! Стоять военные у ворот, охраняють, и вроде как около входа в дом тоже есть военный. Вроде видел я, что остальные осматривали двор, подвал, сараи... Вот так-то...
Еще пара дней прошли спокойно – Алексей, как мог, успокаивал жену, просил ее не плакать, беспокоился за ребенка, которого она носила.
– Олюшка, нешто ты слезами родителям поможешь? Добрался я до Марковича, поговорил с ним – он пока ничего такого мне не сказал, но заверил, что вдвоем с Григоричем че-нить надумают. А увидеться с отцом тебе нельзя, да я и спрашивать-то не стал – и нас за такие просьбы загрести могут .
На следующий день после этого Ольга решилась-таки выйти на улицу – дойти до сельсовета, чтобы поговорить с Лукой Григорьевичем. На улице пока никого не было, но как только она подошла к сельсовету – увидела тетку Прасковью. Заметив Ольгу, та закричала, обращаясь к бабам, которые стояли рядом с ней:
– О, бабы, смотрите – дочь дезертира пошла! И как только глаза твои бесстыжие на мир-то глядят?! Я б после такого позора повесилась бы! Наши мужья и сыновья воевали, а этот в подвале отсиживался! И как тебя только земля носит?! Хорошо, что Илюша мой не успел на тебе жениться – а то тоже позору бы на его голову несмываемого!
Из сельсовета вышел раздетый Лука Григорьевич. Хмуро оглядел толпу баб – тетка Прасковья тут же прикусила язык - рявкнул:
– Это кто тут самый звонкодырый, а ума – как у Жучки дворовой? Нешто ты, Прасковья? Чем тут орать бестолку – пошла бы лучше работать, трудодни нагонять! А то привыкли тут по заявленьям мне отпрашиваться? Работы нет? Так я вам ее быстрой найду, да так, чтобы языками в свободное время сил не было даже ворочать!
В этот момент Ирина, которая тут же находилась, выкрикнула:
– А че ты, дядька Лука, дезертиров защищаешь?!
– Я тебе сейчас, востроязыкая, язык-то твой подрежу! Чтобы не трепала попусту! Иль тожеть работы нет?! Дак я тебя сейчас быстро на самую дальнюю деляну сошлю! Развели тут бардак – сплетни по деревни таскают. Услышу – всех к Марковичу отправлю, да скажу, чтобы построже с вами!
Ольга молча вошла в здание сельсовета. Лука Григорьевич вошел следом и кивнул ей на стул.
– Да я ненадолго, дядька Лука – вымучено улыбнулась она – я пришла сказать, что на деляну завтра выйду. От работы отлынивать теперя никак нельзя – итак вон уже дочерью дезертира кличут!
Лука Григорьевич кивнул, и когда она подошла к двери, сказал:
– Олюшка, ты так не переживай – все хорошо будеть. На тебя же смотреть больно...
На следующий день Ольга поняла, что деревня долго будет помнить, что она – дочь дезертира. Никитке-то ничего не будет – вряд ли кто-то станет обзывать его сыном дезертира. Почтарей днем с огнем не сыщешь, а Никитка уже так к этому делу пристрастился, что делал все ловко и быстро, успевал и кого надо увезти-привезти, если жители из одной деревни в другую хотели уехать. Теперь ему еще и четвертую деревню дали, так что на почтаря и голоса не повысят. А вот она... Осталась одна среди баб... Никто с ней не заговаривал, никто не подходил – все обдавали только холодным презрением. И было это больнее всего для нее – словно бы ее и не существовало рядом с ними. Работала остервенело, рубила сучки да ветки, стараясь забыться в этой работе, пока не подняла голову и не увидела, как стоят напротив нее все женщины... С топорами в руках... Смотрят презрительно, так, что взгляды эти насквозь пронзают. Наступила тишина вокруг – гнетущая до боли, а она даже и не заметила, что топоры замолчали.
– Бабы, вы чего? – спросила тихо.
Первой заговорила Дунька, жена погибшего молодого мужика.
– А ничего... Мы тебя сейчас обухом по башке шандарахнем, а Григоричу скажем, что сама себя треснула по затылку, когда ветки обрубала. Неча в нашей деревне дочери дезертира делать... Я бы после такого в Камышовую кинулась, а не позорилась бы...
Она подошла к Ольге, выхватила у нее топор и схватила за шею. Платок сполз на плечи, Ольга машинально прикрыла руками живот, и – откуда только силы взялись – толкнула Дуньку в сторону и кинулась бежать.
Бабы бросились за ней, крича и улюлюкая. Она все бежала и бежала от них по снегу, которого за эти дни нападало столько, что засыпало все тропинки. Бежала в сторону деревни – только бы успеть! Хоть до дома, хоть до сельсовета! Вперед, быстрее, защитить свое дитя!
И уже когда разъяренные бабы почти догнали ее – она выдохлась и бежала из последних сил – на тропинке показалась знакомая фигура. Председатель устремился ей навстречу, не добежав несколько шагов, снял с плеча старенькое ружьишко и пальнул в воздух. Опешившие бабы остановились.
– А ну, назад! Назад, я сказал, падлы! – он толкнул Ольгу за спину – завтра же! Все на ковер к Марковичу пойдете, покуда он тут еще! Я поспособствую, чтобы еще и оштрафовали вас, стервей!
Услышав это, бабы заголосили, а потом стали потихоньку расходиться. Лука Григорьевич повернулся к Ольге – она сидела в снегу и плакала. Поднял ее худенькое тело, прижал голову к своему плечу:
– Ну, ну... Будет... Будет... Пойдем, домой тебя отведу.
Он проводил ее до дома, увидев на воротах надпись, написанную кем-то, видимо, совсем недавно, покачал головой:
– Вот паразитки! Три шкуры с них спущу!
Надпись гласила: «Здесь живет дочь дезертира». Приехавший вечером Алексей, увидев ее, спокойно замазал синей краской, а Ольге сказал:
– На дур не обращай внимания! Поймаю – руки вырву.
Ольга не стала рассказывать ему о том, что произошло, испугалась еще и за него – а ну, как тоже пойдем справедливости искать?!
На следующий день на деляну не пошла, зашел только к ней Лука Григорьевич, да сказал, что имел с бабами серьезный разговор, и сказал им, что коли не угомоняться – он жаловаться будет на каждую, и уже не Марковичу, а куда повыше... Тиранить жену уважаемого жителя деревни! Ишь, что выдумали!
А через несколько минут после того, как он ушел, двери распахнулись, и в дом вошли двое военных в шинелях и с оружием.
– Ольга Прохоровна Сидорова? Мы за вами. Собирайтесь.
Ольга пошатнулась, чувствуя, что к горлу вместе со страхом подступает тошнота.
– Куда? – спросила она.
– В дом вашей матери.
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.
Все текстовые (и не только), материалы, являются собственностью владельца канала «Муза на Парнасе. Интересные истории». Копирование и распространение материалов, а также любое их использование без разрешения автора запрещено. Также запрещено и коммерческое использование данных материалов. Авторские права на все произведения подтверждены платформой проза.ру.