— Аруна, доченька, умоляю, не горячись так! Ну как можно вот так взять и выставить своего отца за порог? — голос мамы дрожал, словно тонкая струна ситара, на которой играют мелодию печали.
— Мама, ты серьёзно спрашиваешь? А что мне ещё делать, скажи на милость? Он притащил сюда эту… Лакшми, свою новую пассию! И ты всё ещё веришь, что это как-нибудь само уладится, как пятна от куркумы на старой скатерти после стирки? — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня всё кипело, как дал на раскалённой плите.
— Ох, я даже не знаю, как быть, Аруна… У него же есть доля в этом доме, по бумагам всё оформлено, — мама тяжело вздохнула и опустилась на низкий деревянный стул, потёртый временем и выкрашенный в выцветший жёлтый цвет. Её пальцы нервно теребили край сари, а глаза смотрели куда-то в пустоту.
Я видела, как ей тяжело, и сердце моё сжималось от жалости, будто кто-то завязал его в узел из грубой джутовой верёвки. Но внутри бушевала буря — ярость смешивалась с обидой, как острый перец чили с горьким вкусом тамаринда.
Когда-то мы жили втроём — я, мама и папа — в нашем скромном доме на окраине Джайпура. Не дворец махараджи с мраморными колоннами, а простое жилище из глины и кирпича, окружённое манговыми деревьями и ароматом цветущего жасмина. По утрам мама готовила свежие лепёшки нан на глиняной печи, а папа рассказывал мне истории о Раджастане, попивая чай с кардамоном. Это было наше маленькое счастье — небогатое, но тёплое, как солнечный свет в зимний день.
А потом всё рухнуло, как глиняный горшок, упавший с полки. Папа ушёл — тихо, без объяснений, растворился в пыльных улочках города, оставив нас с мамой наедине с пустыми карманами и разбитыми надеждами. Мы справились, хоть и с трудом. Но недавно он вдруг решил вернуться — да не один, а с Лакшми, своей новой «спутницей». И вёл себя так, словно это его законный трон, а мы с мамой — всего лишь служанки, обязанные кланяться и молчать.
— Аруна, — мама снова заговорила, её голос был тихим, почти потерянным, — что же нам делать? Я собиралась подать в суд, даже бумаги начала копить, но всё откладывала. Думала, вдруг он вернётся к нам, как в старых фильмах Болливуда, где герои обнимаются под дождём после всех ссор.
Я посмотрела на неё, и горло сдавило от боли. Мама держалась из последних сил, как хрупкая веточка манго, гнущаяся под ветром муссона. Она работала продавщицей в лавке специй на углу нашей улицы — вставала с первыми лучами солнца, чтобы заработать на рис, дрова и мои учебники. Её руки всегда пахли шафраном, корицей и мускатным орехом, но денег едва хватало, чтобы свести концы с концами. Я помогала, как могла — подрабатывала в чайной у дяди Кришны, шила сари для соседок, торговала цветочными гирляндами на рынке перед праздником Дивали. И вот, когда мы наконец наладили свою скромную жизнь, на пороге снова возник папа Раджеш. Не «вдруг», конечно — последние две недели он то появлялся, то исчезал, оставляя за собой шлейф громких споров, запах дешёвого рома и мамины слёзы.
— Мам, я сама с ним разберусь, хватит это терпеть.
— Только не груби ему, ладно? Он ведь, несмотря ни на что, твой отец, — в её голосе слышалась мольба.
— Отец? А где он был, когда мы считали каждую рупию, чтобы купить масла для лампы? — я не могла сдержать горечь, она вырывалась наружу, как пар из кипящего котла.
Мамина мягкость поражала меня до глубины души. За все эти годы папа ни разу не спросил, как она живёт, как справляется с долгами, как я учусь в школе. Алименты? Он присылал их реже, чем дожди приходят в пустыню Тар, да и те были такими крохами, что едва хватало на пару лепёшек. Но мама ни разу не сказала о нём дурного слова. В её сердце, словно в старом сундуке, всё ещё хранилась искорка надежды — слабая, но живая, как угли в очаге после ужина.
В этот момент в коридоре послышался шум шагов и звон браслетов. Дверь распахнулась, и вошли папа с Лакшми. Она громко рассмеялась, бросив ему какую-то шутку на хинди, её голос звенел, как колокольчики на лодыжках танцовщицы катхак. Я вскочила, стараясь изобразить решимость, которой во мне ещё не было, словно натягивая на себя доспехи из тонкой ткани.
— Пап, можно поговорить с тобой наедине?
— Аруна, что за тон? Чего ты завелась, как базарная торговка? — он прошёл на кухню, словно хозяин рынка, уверенно ступая по выщербленному глиняному полу.
Меня трясло от его наглости — от того, как он по-хозяйски оглядел нашу тесную кухоньку, где мама каждый день месила тесто для чапати, и от его пренебрежительного взгляда, брошенного на неё. Лакшми, не удостоив меня вниманием, распахнула старый шкафчик с посудой и принялась разглядывать наши латунные тарелки, потемневшие от времени.
— Ого, да у вас тут всё как в прошлом веке! — протянула она с кривой ухмылкой, проводя пальцем по краю тарелки. — Надо бы обновить всё это барахло, а то перед гостями неудобно.
— Никто ничего обновлять не будет, — отрезала я, чувствуя, как пальцы дрожат от напряжения. — Что вы вообще тут забыли?
Папа повернулся ко мне, театрально вскинув густую бровь, будто герой дешёвой мелодрамы:
— Я, между прочим, совладелец этого дома, Аруна. Могу приходить сюда, когда захочу, и приводить кого пожелаю. Лакшми — моя женщина. Что тебе непонятно?
У меня внутри будто что-то оборвалось, как верёвка, на которой сушилось бельё под порывом ветра. В памяти всплыли те вечера, когда мама сидела у окна, глядя на багровый закат над Джайпуром, и ждала хоть какой-то весточки от него. Как я торговалась на базаре за каждый килограмм дала, считая медяки в потёртом кошельке. А он, оказывается, где-то с этой Лакшми пил манговый ласси и наслаждался жизнью, пока мы с мамой выживали на крохи.
— Мам, — я обернулась к ней, стараясь поймать её взгляд, — пожалуйста, скажи ему: пусть уходит туда, откуда пришёл. Нам тут чужие люди не нужны.
— Чужие? — Лакшми оторвалась от шкафа, её длинные серьги качнулись, звякнув. — Да мы тут, может, и поживём немного. Как дела пойдут, верно, Раджеш?
Папа кивнул, будто они уже всё распланировали, как торговцы перед ярмаркой. Я не выдержала и выбежала в коридор, где пахло сыростью и старым деревом. Мама догнала меня, её шаги были мягкими, почти бесшумными на истёртом полу:
— Аруна, давай без криков, прошу. Соседи услышат, потом весь квартал будет судачить.
— Хорошо, мам, я просто поговорю с ним, — я сжала кулаки, чтобы унять дрожь.
Я вернулась в кухню. Папа стоял, облокотившись на стену, расписанную узорами хны ещё в те времена, когда он был частью нашей семьи. Лакшми копалась в наших вещах, словно базарная воровка, выискивающая добычу среди чужих сари.
— Пап, давай обсудим всё без посторонних, — повторила я, стараясь говорить ровным голосом.
— Слушай, не устраивай тут драму, как в дешёвом сериале, — отмахнулся он, будто отгоняя назойливую муху. — Надо будет — потом потолкуем, поняла?
Он говорил со мной так, словно я всё ещё маленькая девочка, которую можно приструнить парой слов. Но я давно перестала быть ребёнком — с тех пор, как он ушёл, на моих плечах оказалось слишком много: от стирки белья в мутной воде колодца до поисков подработки, чтобы мама могла купить лекарства от кашля.
— Я не устраиваю драму. Мам, иди сюда, пожалуйста, будем говорить все вместе.
Мама вышла из тени коридора и встала у стены, не решаясь поднять глаза. Этот дом был полон её воспоминаний: как они с папой вместе красили ставни в ярко-синий цвет, как лепили самосы на Дивали, смеясь над тем, как у меня не получалось их аккуратно завернуть. А теперь всё это превратилось в мучительный хаос, как буря, разрушающая цветущий сад.
— Раджеш, — мама заговорила, её голос дрожал, а взгляд был прикован к потрескавшемуся полу, — если ты хочешь вернуться, объясни хотя бы, что происходит. Нельзя вот так врываться сюда и…
— Какое «вернуться», Камала? — перебил он, махнув рукой, как торговец, отгоняющий назойливого покупателя. — Я живу, где хочу, и прихожу сюда, когда мне вздумается. Почему я вообще должен перед кем-то оправдываться?
Лакшми тем временем подошла к старому зеркалу в деревянной раме, достала телефон и начала делать селфи, поправляя свои длинные волосы. Она вела себя так, будто примеряла наш дом, как новое сари перед праздником, и меня передёрнуло от её бесстыдства.
— Я устала, Раджеш, — тихо сказала мама, её пальцы сжали край сари. — Я не могу больше это терпеть. Если уж собираешься появляться, предупреждай хотя бы заранее. Или давай договариваться по-человечески, без этого цирка.
Я хотела поддержать её, но папа снова перевёл разговор в другое русло:
— Хватит разводить сырость, как в сезон дождей. У меня есть права на этот дом — точка. Хотите спорить — зовите полицию или судью. Только ничего у вас не выйдет.
Он вытащил из кармана связку ключей и помахал ею перед нами, как фокусник на ярмарке, демонстрирующий фокус. Металл звякнул, и этот звук резанул мне по нервам.
— Ты обещал отказаться от своей доли, когда мы брали кредит на твои долги, — прохрипела я, чувствуя, как голос предательски дрожит. — Забыл, что ли?
— Ничего я не забыл. Ваши расписки — сплошные ошибки, криво написанные бумажки. В суде они не сработают, и вы это знаете, — он ухмыльнулся, словно уже выиграл партию в шахматы.
Мама при этих словах закрыла лицо руками, её плечи задрожали. Я поняла: он с самого начала рассчитывал на её мягкость, на то, что она не станет бороться, как побитая ветром пальма, которая гнётся, но не ломается. Но я сдаваться не собиралась — во мне проснулась сила, как огонь, разгорающийся от сухих веток.
— Пап, даже если ты формально собственник, это не значит, что можешь тащить сюда кого попало и устанавливать свои порядки. У нас своя жизнь — маленькая, но наша. Мы не хотим видеть ни тебя, ни твою Лакшми, — я выпрямилась, стараясь говорить твёрдо.
Лакшми хлопнула длинными ресницами, саркастически усмехнулась, её золотые браслеты звякнули:
— Кого попало? Я тебе не базарная торговка с двумя рупиями в кармане. Я женщина Раджеша, и если он захочет тут остаться, я буду с ним. Ясно?
На миг всё замерло, как перед грозой, когда воздух тяжелеет и птицы умолкают. Я оглянулась на маму: она стояла с опущенными плечами, её взгляд был потерянным, и мне стало ясно — в одиночку она не справится. Придётся мне взять всё в свои руки, как старшая дочь, которой пришлось повзрослеть раньше времени.
— Ладно, — сказала я, стараясь звучать уверенно, как жрица в храме, произносящая молитву. — Раз так, я позову соседку, тётушку Прийю. Она у нас старшая по улице, женщина с характером, как острый соус чатни. С ней и разберёмся.
Папа сдвинул брови, его лицо потемнело, как небо перед муссоном:
— Ты что, Аруна, совсем рехнулась? При чём тут соседка?
— Очень даже при чём. Она видела, как ты уходил годы назад, и слышала все твои обещания маме. Если надо, мы с ней вместе пойдём в полицию или к судье, — я выпалила это на одном дыхании, чувствуя, как решимость растёт внутри, как молодой побег бамбука.
Я выбежала на улицу, где уже сгущались сумерки, и постучала в дверь тётушки Прийи — пожилой вдовы с острым языком и добрым сердцем. Она жила через два дома от нас и всегда была за справедливость, как страж старого храма Шивы.
— Аруна, что стряслось, девочка? — её голос был хрипловатым, но твёрдым, как гранит.
— Тётушка, пожалуйста, спуститесь к нам на минутку. Папа вернулся с какой-то Лакшми и говорит, что будет у нас жить, как хозяин, — я смотрела на неё, пытаясь не расплакаться.
Она поправила очки на переносице и нахмурилась:
— Подожди, сейчас надену шаль и иду. Посмотрим, что там за дела.
Мы вернулись домой. Лакшми стояла в коридоре и разглядывала старые фотографии на стене, прикреплённые к ней булавками. На одной из них — я маленькая, в ярком зелёном платье, папа держит меня за руку, мама смеётся, завязывая мне косички перед праздником Холи. Тогда всё было иначе — тёплым, как молоко с мёдом и шафраном. А теперь этот снимок только резал сердце, как осколок стекла.
Тётушка Прийя вошла в наш дом тихо, но с достоинством, как слон, шествующий на фестиваль. Она всегда была прямой, иногда резкой, но за это её уважали все соседи от мала до велика.
— Ну, Раджеш, рассказывай, что за шум поднялся в этом тихом гнезде, — она скрестила руки на груди, её серебряные браслеты тихо звякнули.
— Да какой шум, Прийя-джи? — буркнул он, отводя взгляд. — Я хозяин этого дома, имею свою долю. Приехал проверить, всё ли в порядке, вот и всё.
— А эта юная леди кто такая? — она кивнула на Лакшми, которая продолжала разглядывать фото, будто ничего не происходило.
— Это моя спутница, — протянул он с лёгкой ухмылкой, словно гордился своим выбором.
— Понятно. А ты, Камала, что скажешь? — тётушка повернулась к маме.
Мама, прижимая руки к груди, тихо ответила:
— Мне тяжело, Прийя-джи. Я уже не раз просила Раджеша не приходить без предупреждения, да ещё с гостьей. Но он меня не слышит, будто я пустое место.
Тётушка вздохнула, её плечи поднялись и опустились, как крылья старой птицы:
— Знаю я вашу историю, Раджеш. Ты же говорил, когда уходил, что больше не претендуешь на этот дом, верно? Обещал Камале, что оставишь её в покое.
— Мало ли что я говорил в те времена, — он пожал плечами, будто отмахиваясь от назойливой мухи.
В коридоре запахло грозой — не настоящей, что приносит дожди, а внутренней, полной напряжения и невысказанных слов. Чувствовалось, что всё вот-вот взорвётся, как фейерверк на Дивали. Я встала поближе к маме, чтобы она чувствовала мою поддержку, как тень дерева в жаркий день.
— Зови полицию или кого угодно, если хочешь, — папа вздохнул и подмигнул Лакшми, словно они были заодно в этой игре. — А у меня нет времени на всю эту болтовню.
Он направился к выходу, демонстративно позвякивая ключами. Лакшми бросила на нас насмешливый взгляд, поправила своё яркое сари и выскользнула за ним, оставив за собой шлейф аромата жасминовых духов. Но я знала: это лишь временная передышка. Он вернётся, как возвращается ветер, поднимающий пыль на дороге.
— Тётушка Прийя, — я повернулась к ней, — есть какой-то способ, чтобы нам жить спокойно? Может, написать жалобу в полицию или к старейшинам улицы?
— Аруна, девочка, тут дело не только в соседях, тут закон нужен. Но я свидетель — все эти годы он тут не жил, не платил за дом, не помогал Камале ни единой рупией. И все его слова, что он говорил, уходя, я помню, как вчерашний день. Если понадобится, я дам показания перед кем угодно, — её голос был твёрдым, как камень, лежащий у порога храма.
Мама покачала головой, её глаза блестели от слёз:
— Спасибо вам, Прийя-джи. Вы всегда нас выручаете.
Тётушка ещё что-то говорила, но я уже не слушала — внутри меня всё бурлило, как река Ганг в сезон дождей. За что нам это? Мало было горя, когда он ушёл, так теперь ещё и бороться с ним, как с тенью прошлого, которая не хочет уходить?
После ухода тётушки мы с мамой молча убрались в кухне. Я чистила плиту от пятен масла, а мама мыла глиняные горшки, которые остались от ужина. Внутри у меня бушевали эмоции — гнев, обида, решимость, — а у мамы на глазах блестели слёзы, которые она пыталась скрыть. Но я старалась не поддаваться отчаянию и уже обдумывала, что делать дальше, как стратег перед битвой.
Поздно вечером зазвонил телефон — старый аппарат, висящий на стене. Я увидела незнакомый номер и поняла: это папа. Сомневалась, стоит ли брать трубку, но всё же сняла её, чувствуя, как сердце стучит, словно барабан на празднике.
— Алло, — сказала я сухо, будто проглотила горсть горького карри.
— Аруна, чего ты к соседке-то побежала, как к судье? Мы же могли всё сами решить, по-семейному, — его голос был усталым, но с ноткой раздражения.
— А что решать, пап? Ты напугал маму до дрожи, притащил в наш дом эту свою Лакшми, как какую-то царицу. Как тебя вообще понимать после всего? — я старалась говорить спокойно, но слова вырывались, как искры из костра.
— Так, не заводись. Я тут подумал: у меня есть планы. Хочу затеять ремонт в доме, продать свою долю, а потом… — он замялся, будто подбирал слова.
— Пап, хватит! — я перебила его, чувствуя, как терпение лопается, как переспелый плод манго. — Если ты хочешь устроить нам очередной ад, у тебя ничего не выйдет. Я не дам тебе этого сделать, слышишь?
— «Не дам»… — он рассмеялся глухо, как старый вол, кашляющий от пыли. — Девочка, на каких правах ты мне что-то запретишь?
— Я, может, и девочка, но не позволяю себя унижать. А тем более маму. Ты ушёл? Так оставайся там, где был все эти годы. А к нам не лезь со своими планами, — я бросила трубку, не дожидаясь ответа.
Сердце колотилось так, что казалось, ещё чуть-чуть — и я разрыдаюсь прямо тут, у стены. Но нельзя было сдаваться. Если я сломаюсь, кто тогда защитит маму от этого кошмара?
На следующий день, пока мама была в лавке, я позвонила подруге из юридической конторы в центре Джайпура. Её звали Неха, она была женой моего однокурсника и знала толк в законах, как повар в специях.
— Аруна, нужно собрать все документы, какие у вас есть, — сказала она, её голос был спокойным, как утренний ветерок. — Расписки, квитанции об оплате долгов, любые бумаги. Если он обещал отказаться от доли, но не оформил это у нотариуса, это всё равно пригодится. Потом подаёте в суд на выделение вашей доли и определение порядка пользования домом. Я помогу составить иск, не переживай.
Я выдохнула с облегчением, чувствуя, как в голове начинает складываться план, словно мозаика из цветных камней. Мы соберём все доказательства, пойдём законным путём, и папа больше не сможет просто так являться к нам, как незваный гость на свадьбу.
Когда мама вернулась с работы, усталая, с запахом кориандра в волосах, я рассказала ей всё. Она сначала растерялась, её пальцы замерли на узле сари, но потом кивнула:
— Аруна, я боюсь, что он устроит скандал. Вдруг начнёт всем рассказывать, какие мы бессердечные? Он же твой отец…
— Мам, я давно не вижу в нём отца, — сказала я тихо, но твёрдо. — Он для меня чужой человек, как прохожий на улице. Если он не умеет быть хотя бы вежливым и уважать нас, чего тут жалеть?
Мама посмотрела на меня с грустной улыбкой, её глаза заблестели:
— Прости, что всё это время я не могла взять себя в руки. Ты права, дочка.
Я обняла её крепко, чувствуя тепло её худых плеч. Нам обеим было горько, как от недозрелого манго, но в то же время я ощущала: мы наконец-то начали действовать, а не просто ждать у моря погоды.
Через неделю папа нагрянул снова, как гроза в сухой сезон. На этот раз он был настроен решительно — притащил старый чемодан, обмотанный верёвкой, а Лакшми несла сумку с яркими узорами. Не снимая пыльных сандалий, она прошла в комнату, где стоял наш старый диван с выцветшей обивкой.
— Вот тут мы с Раджешем и переночуем, — заявила она, оглядывая комнату с лёгкой гримасой. — Конечно, не дворец, но для пары ночей сойдёт.
— Прошу вас уйти, — сказала я, стараясь держать голос ровным, как поверхность пруда. — Мы не звали вас сюда.
Папа бросил чемодан на пол и уселся рядом с Лакшми, скрестив руки:
— Это не гости, Аруна. Мы тут жить будем, если захотим. И точка.
Я шагнула в кухню и набрала номер тётушки Прийи на старом телефоне. Мама забежала следом, её глаза были полны тревоги:
— Аруна, зачем ты опять к ней? — прошептала она.
— Она обещала помочь, мам. Будет свидетельницей. Мне нужно, чтобы она видела, как папа снова пришёл с вещами, без нашего согласия.
Мама кивнула, хотя я видела, как её руки дрожат, словно листья на ветру.
Вскоре раздался звонок в дверь, и на пороге появилась тётушка Прийя с маленьким блокнотом в руках. Её взгляд был строгим, как у учительницы на экзамене.
— Ну что, здрасьте, незваные гости, — сказала она, проходя в комнату. — Решили устроиться тут надолго, как на постоялом дворе?
— Это моё законное право, Прийя-джи, — папа откинулся на спинку дивана, пытаясь выглядеть уверенно.
— Видите ли, Раджеш, право правом, но ты давно не платил за этот дом ни единой рупии. Камала болела, лекарства покупала, всё на свои деньги тянула. А ты что — хочешь просто прийти и пользоваться тем, что когда-то было твоим? — её слова были острыми, как нож для специй.
Папа встал, подошёл к окну, за которым уже загорались первые звёзды:
— Я ничего не хочу доказывать. Мне надоело, что меня тут унижают.
— Кто тебя унижает? — не выдержала я, чувствуя, как голос срывается. — Ты сам так себя ведёшь, что стыдно смотреть!
Лакшми вскочила, перебивая меня, её браслеты звякнули громче обычного:
— Всё, хватит этого базара! Раджеш, давай не будем тратить время на них. Мы останемся, и пусть хоть весь Джайпур об этом судачит!
Но я уже не могла молчать. Шагнула ближе, смело посмотрела им в глаза, чувствуя, как решимость кипит во мне, как чай на углях:
— Послушайте вы оба. Вы считаете, что имеете права, но не хотите нести никаких обязанностей. Ни рупии на оплату счетов, ни мешка риса, ни даже приветливого слова. Пап, ты вычеркнул маму из своей жизни, как старую страницу из книги, а теперь решил, что можешь вернуться и жить тут, как ни в чём не бывало?
Мой голос сорвался на высокой ноте, но я не остановилась:
— Пока мы не решим всё по закону, я не позволю вам остаться. Я вызову полицию, если придётся. И ты знаешь, что я не шучу, пап.
Папа замер, обернулся к Лакшми. Она посмотрела на него, пожала плечами, её губы скривились:
— Да пусть зовёт кого угодно, нам-то что?
Тётушка Прийя кашлянула, привлекая внимание:
— А я подтвержу, что вы пришли без приглашения, с вещами, против воли тех, кто платит за этот дом. И Камала, и Аруна — они тут хозяйки, а не вы.
Папа понурился, его плечи опустились. Видимо, он понял, что ситуация зашла слишком далеко. Если дело дойдёт до суда, ему придётся ответить за всё — за годы без алиментов, за неоплаченные счета, за пренебрежение к нам. Он молча поднял чемодан, коротко глянул на меня:
— Аруна, имей в виду: я ещё вернусь. И посмотрим, что ты тогда запоёшь.
Но в его голосе уже не было прежней силы, как будто ветер унёс его уверенность. Лакшми тихо выругалась на хинди, подхватила сумку и выскочила за ним, хлопнув дверью так, что та задрожала.
Когда они ушли, мама опустилась на диван, словно из неё выжали все соки, как из лимона для шербета. Я присела рядом, взяла её за руку — её пальцы были холодными и тонкими, как лепестки лотоса.
— Всё скоро кончится, мам. Обещаю. Мы сделаем всё по закону, и они больше не посмеют нас тронуть, — сказала я, глядя ей в глаза.
— Спасибо тебе, дочка… Я так долго боялась этого всего, — её голос дрогнул, но в нём появилась слабая нотка надежды.
Тётушка Прийя положила свой блокнот на столик:
— Пишите заявление в суд, девочки. Если что, я всё подтвержу — и перед полицией, и перед судьёй. А теперь давайте попьём чаю с имбирём — у вас же есть имбирь, Камала?
— Есть, конечно, — мама вдруг улыбнулась, впервые за день, и встала, чтобы поставить чайник на огонь. — Сейчас заварю, Прийя-джи.
Мы пили чай молча, сидя втроём за низким столиком. Горячий напиток пах специями и теплом, а я чувствовала, как внутри меня утихает буря. Мы были на верном пути — трудном, но правильном.
На следующий день я сходила в юридическую контору в центре города. Неха встретила меня с улыбкой, выслушала и дала чёткий план действий. Мы с мамой принялись собирать все бумаги — старые расписки, квитанции об оплате долгов, выписки из банка. Это было непросто: некоторые документы пожелтели от времени, другие пришлось искать в пыльных ящиках. Но я видела, как в маме что-то меняется — она больше не сидела, сложа руки, а действовала, как воин, готовый защищать свой дом.
Прошло две недели. Папа не появлялся, хотя пару раз звонил с незнакомых номеров. Я не брала трубку — хватит с нас его игр. Однажды вечером мама посмотрела на меня, сидя за столом с чашкой чая, и тихо сказала:
— Впервые за много лет я чувствую, что мы можем сами управлять своей жизнью, Аруна. Спасибо тебе за смелость — мне самой её так не хватало.
Я обняла её, чувствуя, как тепло её слов согревает меня, как солнечный луч после дождя. Впереди нас ждал суд, но я уже не боялась. Главный враг — страх — был побеждён. И если папа снова попробует хозяйничать в нашем доме, он встретит меня — Аруну, которую больше не запугать ни ключами, ни угрозами.
— Мам, с этого дня у нас всё будет хорошо. Вот увидишь, — сказала я, сжимая её руку.
Она улыбнулась, её глаза заблестели:
— Да, дочка, вместе мы справимся.
С того дня мы начали новую жизнь — без тени прошлого, которое могло ворваться к нам без спроса. Я перестала чувствовать себя маленькой девочкой, зависимой от чужих решений. Я стала той, кто защитит нашу семью, и я сделала это — с огнём в сердце и верой в справедливость.