Сырой ветер гнал по улице клочья тумана, холод пробирался сквозь рваные варежки Алины. Ей было двенадцать, но выглядела она младше – худая, с острыми плечами и большими глазами. Поздняя осень 1990-х сдавила город: облупленные дома, серые улицы, люди в потрёпанной одежде. Алина шагала вдоль рынка, где торговки в платках перекрикивались, расхваливая картошку с чёрными пятнами и мутные солёные огурцы. Покупатели копались в карманах, унося тощие свёртки. Она старалась не смотреть на их усталые лица – от этого внутри всё сжималось.
Её карман был пуст. Дома мама третий день лежала под пледом, кашляя так, что стены дрожали. Последний кусок хлеба разделили вчера, а сегодня живот урчал громко и настойчиво. Алина остановилась у киоска с хлебом. Сквозь мутное стекло виднелись булочки – круглые, румяные, с потрескавшейся корочкой. Запах тёплого хлеба манил, и она сглотнула, переминаясь с ноги на ногу.
— Надо что-то придумать, — шепнула она, выдыхая пар. Голос её растворился в шуме рынка. Она повторяла это каждый день, но выхода не находила. Мамина работа пропала вместе с фабрикой, и теперь дома были только тишина да сырость. Алина представила, как вернётся с пустыми руками, как мама посмотрит на неё больными глазами и промолчит. Слёзы защипали нос, но она заморгала, прогоняя их.
Вокруг сновали люди: женщина тащила сумку с картошкой, старик шаркал ботинками, мальчишка стащил яблоко. Никто не замечал девочку в старой мужской куртке – она была как призрак. А запах хлеба тянул её к киоску.
Внутри двигалась тётя Валя – грузная, в тёмном фартуке, с резким голосом, который Алина слышала не раз.
— Ну что уставилась? Покупать будешь или пялиться? — бросила она однажды. Тогда Алина убежала, краснея от стыда. Теперь надо было решаться. Она теребила варежку, глядя на свои старые ботинки с потрескавшейся подошвой. В киоске скрипели половицы – тётя Валя ворчала, перекладывая товар. Алина заглянула в щёлку: булочки лежали так близко, но между ними была пропасть из страха и стыда.
— Я не побирушка, — шепнула она, будто убеждая себя. Мама всегда говорила: «Держи голову выше». Но голова клонилась от слабости. Алина вспомнила, как мама покупала ей булочку с маком – давно, когда жизнь ещё не рухнула. Тогда тётя Валя даже улыбнулась. Теперь это казалось сном.
— Ну, чего стоишь? — голос продавщицы вырвал её из мыслей.
Алина вздрогнула, отступила, чуть не наступив на прохожего. Щёки вспыхнули. Она хотела убежать, но ноги не слушались. Запах хлеба держал её. Тётя Валя не любила попрошаек – однажды прогнала мальчишку так, что он чуть не упал. Алина сжала кулачки в рукавах. Под страхом горел слабый огонёк – надежда, которую она не умела назвать.
— Зайду и скажу, — решила она, делая вдох. Туман сгущался, ветер уносил голоса рынка. Маленькая фигурка шагнула к двери, почти растворяясь в серости, но внутри ещё теплилась тонкая ниточка упрямства.
Алина толкнула дверь киоска, и та скрипнула, как старый стул. Внутри было тепло, пахло дрожжами и подгоревшей корочкой. Она шагнула через порог, сжимая кулачки в рукавах, и замерла у прилавка. Тётя Валя стояла спиной – грузная, в тёмном фартуке, перекладывала булочки с противня на полку. Её движения были резкими, будто она злилась на хлеб. Алина кашлянула, но звук вышел слабым, как писк мыши.
— Чего надо? — тётя Валя обернулась, прищурив глаза. Лицо её было красным от жара печки, морщины на лбу собрались в складки. Она вытерла руки о фартук и упёрлась ими в бока.
Алина опустила взгляд на свои ботинки – грязные, с потрескавшейся подошвой. Её щёки горели, хотя внутри всё онемело от холода.
— Я… — голос сорвался, она сглотнула и попробовала снова. — Тёть Валя, можно мне… булочку? Самую дешёвую?
Слова вырвались тихо, сбиваясь, будто камешки катились по доске. Она подняла глаза – большие, блестящие от стыда и голода. Тётя Валя фыркнула, скрестив руки на груди.
— Самую дешёвую, говоришь? А деньги где? — голос её был резким, как удар по железу. — Тут тебе не богадельня, малая. Плати – бери. Не платишь – вали.
Алина сжалась, будто её ударили. Она знала, что денег нет – карман был пуст.
— У меня нет… сейчас, — прошептала она, теребя варежку. — Но я… я могу отработать. Пол подмести… или что-нибудь ещё.
Тётя Валя закатила глаза, шагнула к прилавку и хлопнула по нему ладонью. Булочки дрогнули.
— Отработать она может! — рявкнула продавщица. — Полы я и сама помою.
Дверь скрипнула – вошла женщина в длинном пальто с облезлым воротником, бросила мелочь на прилавок.
— Две с маком, поживее, — буркнула она, не глядя на Алину. Тётя Валя кивнула, сунула булочки в бумажный пакет и отсчитала сдачу. Женщина ушла, а Алина осталась стоять, чувствуя, как пол уходит из-под ног.
— Я не прошу даром, — выдавила она, глядя на тётю Валю. — Просто… я очень голодная. Мама болеет, а дома ничего нет.
Тётя Валя замерла, держа противень. Её губы сжались в тонкую линию, но в глазах мелькнуло что-то – не то злость, не то усталость. Она швырнула противень на стол, и он загремел.
— Все вы голодные! — голос её стал громче, резче. — Мама болеет, папа пьёт, сестра помирает – слыхала я эти байки сто раз! А мне что, вас всех кормить? У меня своих забот хватает!
Алина отступила к двери, но не ушла. Её трясло – от страха, от стыда, от голода. Покупатели заглядывали в окошко, кто-то бросал осуждающие взгляды: «Опять побирается». Она слышала их шёпот, но не оборачивалась.
— Я не вру, — сказала она тише, но твёрже. — Мне бы только одну… самую маленькую. Я больше не приду, честно.
Тётя Валя посмотрела на неё – долго, тяжело. Её руки, испещрённые венами, сжались в кулаки. Она молчала, и в этой тишине Алина услышала, как стучит её сердце. Продавщица отвернулась, буркнув под нос:
— Иди отсюда, не морочь голову. Нечего тут вымаливать.
Алина повернулась к двери, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Она ещё не знала, что вернётся.
Девочка не ушла далеко. Дверь киоска хлопнула за спиной, но ноги её будто приросли к земле. Холодный ветер кусал щёки, а запах хлеба всё ещё витал в воздухе, дразня и мучая. Она стояла у порога, глядя на свои рваные варежки, и внутри неё что-то кипело – не то обида, не то отчаяние.
Дверь снова скрипнула – старик в кепке прошаркал внутрь, бросил мелочь на прилавок.
— Хлеб круглый, — буркнул он. Тётя Валя молча сунула ему буханку, даже не взглянув. Старик ушёл, а Алина осталась.
— Ну что, всё стоишь? — тётя Валя обернулась, прищурившись. Её голос стал ещё резче, как нож по стеклу. — Сказала же – вали отсюда! Или оглохла?
Алина вздрогнула, но не отступила. Её щёки пылали, хотя руки мёрзли. Она подняла глаза – большие, блестящие от непролившихся слёз.
— Я не оглохла, — сказала она тихо, но в голосе появилась дрожащая твёрдость. — Я просто… правда голодная. Вы не понимаете.
Тётя Валя шагнула к прилавку, хлопнув по нему ладонью так, что булочки подпрыгнули.
— Не понимаю? — рявкнула она, и её лицо налилось краснотой. — Да я всю жизнь понимаю, как оно – голодать! Только никто мне подачек не кидал! Выкручивалась сама, и ты выкручивайся! Жизнь – не сказка, малая, очнись!
Алина сжалась, но не отвела взгляд. Её трясло, стыд душил, но внутри росло что-то упрямое, чего она сама не ждала.
— Я не прошу подачек, — выдавила она, и голос её сорвался. — Я не побирушка! Мне просто… есть нечего. Мама не встаёт, а я… я не знаю, что делать!
Последние слова вырвались громче, чем она хотела, и повисли в воздухе.
— Не знаешь, что делать? — тётя Валя усмехнулась, но смех вышел горьким, как лекарство. — А я знаю? У меня муж сгинул, сын… — она осеклась, махнула рукой. — Да что тебе объяснять! Все вы одинаковые – стоите, ноете, а мне вас жалеть? Себя пожалей сначала!
Алина шагнула ближе, почти упираясь в прилавок.
— Иди домой, — наконец выдавила тётя Валя, не глядя на неё. Голос её был тише, но всё ещё колючим.
Тишина в киоске стала густой, как туман за окном. Алина стояла у двери, сжимая рукав куртки, а её слёзы капали на пол – маленькие, почти невидимые пятна.
— Иди, говорю, — повторила продавщица. Голос хриплый, надломленный. — Чего ждёшь? Чтоб я тебя пожалела?
— А вы… вы правда никого не жалеете? Даже себя?
Слова упали тяжело, как камни в лужу. Тётя Валя замерла, тряпка выпала из рук на прилавок.
— Ты что мелешь, малая? — голос её дрогнул, но она тут же кашлянула, пытаясь вернуть резкость. — Я себя жалеть должна? Да я… я выжила, когда другие сдались! А ты… ты мне тут лекции читаешь!
Алина сглотнула, вытерла щёки рукавом. Е
— Я не читаю, — сказала она тихо. — Просто… вы кричите, а глаза у вас грустные. Как у мамы, когда она думает, что я сплю.
Тётя Валя открыла рот, но слова застряли. Она отвернулась, схватившись за край прилавка, будто хотела удержаться. Алина не знала, что её голос – тонкий, дрожащий – пробил брешь в той броне, которую продавщица носила годами. Перед глазами тёти Вали вдруг возникло другое лицо – мальчик, худой, с большими глазами, как у этой девочки. Её сын, которого она не спасла. Заболел, денег на хорошие лекарства не было.
— У тебя сын был? — спросила Алина, сама не зная, откуда взяла этот вопрос. Она просто почувствовала – тётя Валя не просто злая, она сломанная.
Продавщица резко втянула воздух, её руки сжались в кулаки. Она повернулась, и теперь её лицо было не красным, а бледным, как мел.
— Был, — выдавила она, и голос её сорвался. — Да только никто ему не помог. Ни врачи, ни я… Ни одна свол**ь булку не дала, когда он… — она осеклась, махнула рукой. — Чего тебе знать-то? Иди домой, говорю!
Алина шагнула ближе, почти касаясь прилавка. Её глаза блестели, но теперь не от слёз, а от какого-то упрямого света.
— Мне жалко, — сказала она. — Что вашего сына не спасли. Но я… я не он. Я живая. И мама живая. А вы… вы можете помочь.
Тётя Валя смотрела на неё, и её броня трещала громче.
— Ты… — начала она, но голос сел. Она кашлянула, сжала губы. — Да что ты понимаешь? Жизнь – она такая, всех не пожалеешь!
— А хотя бы одного? — перебила Алина, и её голос стал громче. — Хоть меня? Я же не прошу много… одну булочку.
Тётя Валя отвернулась, схватив тряпку, но не тёрла – просто держала, будто это был якорь. Её руки дрожали, а в груди что-то сжималось – не то сердце, не то совесть.
— Иди, — выдавила она наконец, но уже без злости. — Просто… иди.
На следующий день вновь Алина стояла у двери, держась за ручку. Её пальцы в рваных варежках дрожали, но не от холода – внутри всё ещё горел тот слабый огонёк, что заставил её спорить с тётей Валей. Алина вздохнула – тихо, почти неслышно – и повернула ручку. Дверь скрипнула, впуская холод.
— Куда пошла? — голос тёти Вали ударил в спину, резкий, но какой-то надтреснутый. Алина замерла, обернулась. Продавщица смотрела на неё – глаза блестели, губы сжаты в линию. Она шагнула к полке, схватила булочку – самую маленькую, с потрескавшейся корочкой – и швырнула её через прилавок. Та шлёпнулась на деревянную стойку, чуть не скатившись.
— На, бери и вали отсюда! — рявкнула тётя Валя, но голос её дрогнул, выдав слабину. — Чтоб больше не видела тебя тут, поняла?
Алина смотрела на булочку – такую простую, такую желанную. Её руки потянулись вперёд, медленно, будто она боялась, что это сон. Пальцы коснулись тёплой корочки, и она сжала её в ладонях, чувствуя, как тепло растекается по замёрзшей коже.
— Спасибо, — прошептала она, подняв глаза. Голос был тихим, но чистым, как звон колокольчика. — Правда… спасибо, тёть Валя.
Продавщица фыркнула, отвернулась, схватив тряпку, будто хотела спрятаться за ней.
— Иди уже, нечего тут сопли разводить, — буркнула она, теребя прилавок. — И мамке своей скажи, чтоб… чтоб не кашляла там.
Алина кивнула, хотя тётя Валя этого не видела. Она прижала булочку к груди, словно сокровище, и шагнула за порог.
Тётя Валя осталась одна. Она стояла, глядя на пустой прилавок, и её руки, испещрённые венами, задрожали.
— Дура я старая, — пробормотала она, и голос её был хриплым, почти чужим. Она сжала кулаки, но слёзы всё равно жгли глаза. Она не плакала годы – с той зимы, когда потеряла всё. А теперь они текли, горячие, непрошеные, и она не могла их остановить.
Подписывайтесь на канал, чтобы читать новые рассказы.