Все части повести здесь
И когда зацветет багульник... Повесть. Часть 11.
Как-то раз с утра на столе вдруг появилась пшенная каша, сдобренная горьковатым пахучим маслом. Увидев такую роскошь, Ольга тут же поинтересовалась у матери:
– Откуда такое богатство?
– Варвара Гордеевна вчера была – вот и принесла.
Ольга сложила руки на груди и поинтересовалась:
– И под какие же, интересно, гарантии, она тебе это дала?
Мать молчала, и тогда девушка снова задала ей вопрос:
– Продаешь меня за продукты?
Та вдруг кинула на стол ложку так, что Никитка, который еще не встал, вздрогнул на полатях.
– А жрать че прикажешь? – плаксивым голосом закричала женщина – или с голоду нам с Никиткой сдохнуть, покуда ты ходишь по своему Илье страдаешь? А?
Ольга схватила тужурку, платок и выскочила в сени. Скоро ее на улице догнал Никитка на лошади.
– Оля! Садись, я тебя довезу до деляны!
Часть 11
Ольга смотрела на мать, и ей казалось, что перед ней сидит совершенно другой человек. Словно чужая женщина, которую она никогда прежде не знала и не видела. Ведь прекрасно знает, что она, Ольга, ждет Илью, а все равно гнет свою линию про замужество. То сначала Сенька Белов, теперь вот Алешка... Не понимает, что Алешка – друг Ильи, и никогда она, Ольга, даже и мысли не допускала, что станет его невестой.
– Ты что говоришь такое, мама? – вскочила, гневно сверкая уставшими глазами, в которых, казалось, в последнее время нет жизни, а есть только вселенская боль от неведения того, что с Ильей.
– Оленька – мать не смотрела на нее, говорила тяжело, слова камнем падали в душу дочери – Оля, ты не понимаешь... Сейчас такое время тяжелое, война идет, людям есть нечего, а Лешка... Он при случае может вас защитить – тебя и Никитку. Он воевал, говорят, скоро и медаль получит, у него пенсия, пусть небольшая, но достаточная, чтобы прокормить тебя и помочь Никитке. Мне... отец коли вернется, у нас будет, на что прожить... А коли нет... Вы уже большие выросли, подмога мне в старости. А Лешка... Ольга, он хорошим мужем будет, любит он тебя очень сильно и будет тебя беречь и баловать – не это ли главное для женщины?
– Мама, остановись! Ты не понимаешь разве? Я Илью жду, я верю, что он жив и верю, что он вернется домой!
– Ольга, Олюшка, дочка! Там можно вечно прождать, всю жизнь, понимаешь?! А ты молода... Тебе семью нужно заводить, детей! Молодость – она не вечна, быстро пройдет и не заметишь. Если ты замуж за Алешу выйдешь – и нам с Никиткой будет полегче! Мы ведь, Оля, уже от голода пухнем, а ты... только о себе и думаешь! Любовью сыта не будешь, дочка!
Ольга замолчала, с удивлением и непринятием глядя на мать. Она не верила в то, что та вот так легко хочет пожертвовать ей ради... еды...
– Почему я должна... быть жертвой? – спросила она – я... не люблю его и жить без любви не хочу, мама!
– Оля, Олюшка, послушай, дочка! Скоро и времена такие придут, что неизвестно, что дальше будет! Отец может с фронту не вернуться, я не молодею, а только старею с каждым днем, Никитка на лошади выпрягается с утра чуть не до ночи, – сюда привези, сюда увези – выслушивает часто такое, что взрослому-то слушать страшно! А ты – за себя, за свою любовь печесси?! А если погиб Илья и вообще не вернется – так и просидишь до старости в девках? Алеша сможет где-то что-то и достать со своей-то пенсией, он мужик хозяйственный, изворотливый, знает, почем нынче трудодни да копейка! А ты... Еще жизни не видела, не знаешь, что такое горе да беда настоящие! А туда же – везде, где только можно, любовь свою пихаешь! Любовь – наживное, Ольга! Она не просто так приходит, когда все хорошо – любовь совместной жизнью и испытаниями проверяется совместными, а не этим вон вашим беганьем по лугам, да по лесам. И пойми – Илья тоже может другим вернуться! Совсем другим! Это здесь он был такой, а когда придет – что с им будет? Никто не знат, и ты тоже... Война с людьми такое делает – не приведи Господь! И ты не знаешь, что сейчас с Ильей – он где-то там, не знамо – живой ли, мертвый ли, а Алешка тут – и на фронт больше уже не уйдет, и с ним ты будешь мужней женой, уважаемой, и на тебя его уважение и почет распространятся!
– Я ушам своим не верю, мама – медленно заговорила Ольга – ты о чем вообще? И зачем так жестоко? Почему не можешь поддержать меня? Почему заставляешь меня выйти замуж за человека, которого я... не терплю? Да, он друг Ильи, но мне он... противен. Небось сама-то ты за отца по любви замуж пошла?
Мать голову вздернула.
– Не было промеж нас большой любови. Он другую любил, а я другого. Это потом мы друг к другу привязались, стерпится – слюбится, вы вот у нас появились, но так было нужно. Я чувствовала свой долг перед семьей и потому замуж за него пошла, а любовь пришла позже.
Ольга встала и уперла руки в бока:
– Это не из-за этой ли истории у вас с Потаповыми вечная вражда?
Мать потемнела лицом.
– Ты не лезь, куда не знаешь! Не твое это дело – знать, что промеж нас случилось. И я так тебе скажу – придет Лешка свататься, не отказывай ему! Как мать тебя заклинаю... Не видишь своего счастья да удачи, доли своей горькой не видишь, если за Лешку не пойдешь – дура, значит! Очень надеюсь, Ольга, что послухаешь меня – я все-таки мать твоя, я жизнь прожила, поболе тебя понимаю.
Она была у двери, когда Ольга окликнула ее:
– Мама! – та повернула голову – я не пойду за Лешку! Хоть убейте меня – не пойду!
– Ну и помрешь с голоду – мать головой покачала – не знаешь еще, как это страшно...
Когда она ушла, Ольга подумала про себя – какая ей разница? Без Ильи ей все равно жизни нет, так что все равно – помрет она или нет. Не верила она в то, что нет его в мире живых. Он вернется, придет, и все будет хорошо, и они будут вместе, навсегда, как и мечтали всю жизнь.
Зима пришла тогда, когда и не ждали. Тяжелая, со снегом, устилавшим землю и тут же твердеющим под ногами, превращающимся в каток, по которому невозможно было ходить. День бывало – пройдет снег, а на следующий – тяжелыми каплями падает с неба дождь. Работать при такой погоде было тоже тяжело – приходилось часто отдыхать, из-за голода страшно мутило, от выпитой воды уже не было того обманного чувства сытости, как раньше. Никитка теперь задерживался почти до самой ночи – ездить приходилось еще более осторожно. Мать то и дело принималась плакать, Ольга знала, от чего, но была непреклонна, старалась не реагировать на ее слезы. До сих пор не было никаких вестей от отца, запасы, заготовленные в лесу, быстро заканчивались, кончалась и та малая доля муки, что была выделена от колхоза.
Солонины уже давно не было – мать стряпала лепешки на очистках от картофеля, варила на них отвары, которые ненадолго помогали заглушить голод. Из-под раннего снега в огороде даже выкопали пожухлые внешние листья капусты, желтые и вялые, негодные в еду.
Все чаще Анна Власовна смотрела на Ольгу с упреком, ничего не говорила, но Ольга видела, что мать так и хочет высказать ей за то, что она не идет за Алешку замуж – уже бы давно они сидели хоть с какой-то едой.
Варвара Гордеевна, мать Алексея, нет-нет, да могла прихвастнуть бабам около колодца или сельпо, что Лешка ее добыл то одно, то другое. То грудинки кусок привез из соседней деревни, – там одна из семей зарезала последнюю свинью, уж непонятно, как они ее смогли до того времени прокормить и сохранить – удалось по сходной цене выпросить у хозяина, то ездил в город – там тем, кто вернулся с войны инвалидом, выдавали колотый сахар, совсем немного, но Лешка сторговался с мужиком, который там продавал свою долю, то муки принес неизвестно откуда. И оголодавшие жители качали головами и восхищались Лешкиной хозяйственностью и умением что-то где-то достать. Ольге такие разговоры не нравились, казалось, что затеваются они специально тогда, когда она рядом, и ей казалось противным, что кто-то старается играть на самой низменной человеческой потребности – потребности в еде.
Жители деревни, как могли, старались беречь силы. На улицах уже не слышны были трели гармошек и песни, как раньше, в начале войны, когда еще тлела искорка надежды, что все это скоро закончится, темными вечерами не встретить было парочек, гуляющих и не чувствующих осенне-зимнего мороза. Все: и люди, и природа – застыли в ожидании тепла и весны, но холодам не было ни конца, ни края.
С фронта приходили неутешительные, а порой и страшные вести. Много писали в газетах о блокаде Ленинграда, и Ольга со страхом думала, что быть отрезанным от всего остального мира – это очень и очень страшно.
Как-то раз с утра на столе вдруг появилась пшенная каша, сдобренная горьковатым пахучим маслом. Увидев такую роскошь, Ольга тут же поинтересовалась у матери:
– Откуда такое богатство?
– Варвара Гордеевна вчера была – вот и принесла.
Ольга сложила руки на груди и поинтересовалась:
– И под какие же, интересно, гарантии, она тебе это дала?
Мать молчала, и тогда девушка снова задала ей вопрос:
– Продаешь меня за продукты?
Та вдруг кинула на стол ложку так, что Никитка, который еще не встал, вздрогнул на полатях.
– А жрать че прикажешь? – плаксивым голосом закричала женщина – или с голоду нам с Никиткой сдохнуть, покуда ты ходишь по своему Илье страдаешь? А?
Ольга схватила тужурку, платок и выскочила в сени. Скоро ее на улице догнал Никитка на лошади.
– Оля! Садись, я тебя довезу до деляны!
Ольга устроилась в телеге, чувствуя, что ее мутит от голода.
– Оль... – брат помолчал немного – я знаю, что ты Илью любишь... Но может... тебе за Леху выйти все же? Она хоть тебя попрекать куском перестанет, да отстанет от тебя.
– Я свои трудодни честно зарабатываю – сказала Ольга тихо - так что не ей попрекать меня.
– Я бы подумал на твоем месте... Леха... Он хозяйственный, умеет, как это сказать, вертеться. А вообще, знаешь, странно это... Солонина вроде кончилась давно, а я давеча в погреб полез за чем-то – а там под досками, что настилом для картошки служат, в тряпке два куска завернуто.
– Мать приберегла наверное, на тот случай, если совсем голодно станет – Ольга пожала плечом – а вообще, я ее не узнаю с тех пор, как отец на фронт ушел. Все ведь страдают, переживают за близких своих... Но она... Мне иногда кажется, что она с ума сходит.
– Оль, ты бы подумала все-таки... Об Илье давно никаких вестей нет, неясно, жив он, мертв ли... А Лешка здесь – живой, почти здоровый... Давеча тетка Варвара хвастала, что скоро протез у него будет – обещали сделать, так что сможет он и в колхозе работать – пенсия, да трудодни... Ты не подумай – я тебя не то, чтобы склоняю, я же тебе хорошего хочу. По крайней мере, голодать не будешь...
Но Ольга была непреклонна. Соскочила с телеги, сунула в рот горсть снега – так, по крайней мере, и не голодно совсем – потом еще одну. Покачала головой:
– Нет, Никитка. Не люблю я его, и замуж не пойду. Илью я буду ждать.
Брат что-то пробормотал про себя, а Ольга подумала, что пожалуй, все это – проделки матери, она попросила Никитку поговорить с ней, Ольгой, об этом замужестве. Согнувшись от ледяного ветра, отправилась на деляну, где Иринка уже вовсю орудовала топором – рубила и складывала ветки недалеко от себя. Ольга присоединилась к ней и та сказала:
– Что-то ты совсем сегодня плохо выглядишь, подруга. Ты хоть ела?
Девушка мотнула головой и рассказала ей про утреннюю ссору с матерью. Та молча достала из лежащей недалеко котомки маленькую четвертинку хлеба, завернутую в тряпицу. Темный хлеб покрылся изморозью, но так привлекал, что Ольге хотелось схватить его и толкать себе в рот целиком и жевать, жевать его, ощущая каждую крупиночку, каждую крошечку.
– Наташка по почте часть пайки отправила посылкой, в госпитале еще понаоткладывала, сухарей понасушила в вещмешке...
Ольга головой мотнула – не надо, мол. Но Иринка кусок отломила, насильно в руку ей сунула.
– Ешь, ты что! Завалишься ведь!
Закрыв глаза, жевала сухарь, ощущая, какой же это необычайно вкусный хлеб, остатки уже просто посасывала, не желая глотать. Поблагодарила Иринку, медленно подняла топор – хоть и нет сил, а работать надо.
В начале декабря пришла на отца Ильи, дядьку Митяя, похоронка. Тетка Прасковья выла так, что вой этот далеко разносился по деревне, блуждал в лугах и лесах и вновь возвращался туда, где скорбь застилала глаза бедной женщины. Мало было ей страданий и переживаний за судьбу сына – добавилась еще боль по ушедшему из жизни мужу. Она совсем согнулась – кажется, то горе легло на нее тяжелым грузом, который невозможно нести с прямой спиной и гордо поднятой головой, потому тянулось к земле ее тело. В совсем еще не старом возрасте напоминала она старуху, да и ходила только в черном, не снимая той одежды, оплакивая мужа и сына, на возвращение которого уже и не надеялась.
Горевала-убивалась она, потом опять слегла с болезнью, но здесь уже и старшие дома были, – Аникушка и остальные ребята – потому приглядывали за ней и когда надо, ездили за фельдшером, просили для этого единственную в колхозе лошадь. Скоро тетка Прасковья более-менее оправилась, только лицо ее совсем осунулось, похудело. Выступали на этом лице скулы, тяжело вниз уходил подбородок, волосы ее, совсем седые, прятались под черным платком. Она уже не гнулась так к земле, и издалека можно было увидеть ее высокую худую фигуру в черном.
Еще пару раз съездила она в город, в военный комиссариат, где сделали они с Лукой Григорьевичем запрос о местонахождении Ильи. Но им пришел все тот же ответ, который был озвучен и Ольге – местонахождение бойца неизвестно.
Иногда Ольга слышала, как бормотала дома мать, делая свои дела:
– Так и надо, так и надо... Неча зло другим чинить, тогда и Господь не опустит на тебя свою карающую длань... Мужа лишилась, сына лишилась, а все собакой смотришь, хотя пора бы уж забыть те старые времена, да распри. Так теперь и пожинай плоды злости своей, да невежества – нечего было против нас с Прохором всю деревню настраивать, нечего... Теперь я при муже останусь – все равно все это кончится, а там и забудется, и при сыне с дочкой, а ты, убогая, так и будешь теперь доживать...
Ольга насторожилась, когда услышала эти слова – они явно были адресованы тетке Прасковье. Интересно, почему мать говорит о том, что останется при муже? Как она может быть настолько в этом уверена? Вероятно, она что-то знает об отце, но скрывает это от них, только вот непонятно, зачем. И что должно кончиться и забыться? Эти вопросы Ольга задавала сама себе, а потом и брату озвучила то, что слышала от родительницы. Но тот только посмотрел на нее укоризненно и сказал:
– Оль, ну че ты внимание-то обращаешь? Сама же недавно говорила, что кажется тебе, будто мамка головой слаба. Ну вот, видимо, так оно и есть... И наверное, это не кончится, пока батька с фронту не вернется...
– А мне кажется, Никитка, что она что-то знает про него, только нам не говорит. Но зато можно порадоваться – батька живой, значит.
– А чего бы и нам не сказать? Мы же тоже переживаем за него... Или она специально так делает?
– А может, она нам не говорит, чтобы мы не расстраивались? Может, раненый он? – предположила Ольга.
Никитка только плечом пожал, а она решила, что обязательно при случае пойдет к Луке Григорьевичу и попросит его прояснить, что с их отцом. Уж он-то тоже должен знать что-то про тятьку...
Внезапно к ней прибежала Полинка, сестра Ильи. Стукнула в окно пару раз, а когда Ольга вышла, сказала ей:
– Оля, там тебя мамка зовет... Спрашивает, можешь ли прийти...
Ольга, гадавшая, что случилось и по какой причине хочет видеть ее тетка Прасковья, быстро накинула тужурку и платок, вышла из дома на морозный воздух, вдохнула его глубоко. Полчаса назад Никитка накормил из с матерью вареной картошкой – где он ее достал, не сказал. Ездил в соседнюю деревню письма развозить и привез оттуда. Картошка была не испорченной, целой, и даже не подмороженной, потому съели ее с удовольствием. Ощущение голода немного ушло, и Ольга чувствовала себя умиротворенной и даже счастливой – казалось, что теперь все плохое отступит, и почему-то было стойкое осознание того, что вот-вот, совсем скоро, что-то станет известно об Илье. Может, смилостивилась тетка Прасковья, узнала что-то о сыне и Ольге решила рассказать, видя, как она переживает о нем?
Вошла в их дом – вся розовая с мороза, щеки пылают, прядки непослушных волос высвободились из-под платка. Тетка Прасковья, увидев ее, подошла к ней, посмотрела внимательно, потом заметила:
– Запыхалась-то... Спешила, что ль? А худая-то... скулы вон, наружу выступили... – она нахмурила брови и замолчала, глядя на Ольгу внимательно, потом продолжила – я поговорить с тобой вот о чем хотела... Ты не жди Илью... Не вернется он.
– Что? – Ольга даже присела на скамью – почему? Почему вы так говорите?
– Нет его среди живых, чувствую я... Устраивай жизнь свою, не жди его, девочка, токмо напрасно прождешь и сколько слез горьких прольешь – никто не знаеть!
Ольга хотела понять – искренне ли говорит это мать Ильи, или просто от того, что у них вечная вражда между семьями. Заглянула ей в лицо – по щекам женщины скатывались слезинки, они же стояли в измученных, болезненных глазах.
– Тетка Прасковья – начала Ольга – вы просто... вы из-за дядьки Митяя еще переживаете, потому и кажется вам... Земля ему пухом... Вернется Илья...
Она несмело коснулась плеча женщины пальцами, но та повернула к ней свое бледное лицо и зашептала:
– Мать всегда такие вещи чует... вот и я... тоже... Нет Ильюши среди живых, нету, Ольга... Ить сколько времени ужо прошло с его исчезновения, а почувствовала я это токмо на днях... В грудях все жжет... Горло спираеть, как подумаю о нем...
Она вдруг сделала движение рукой, словно обматывает вокруг своей шеи веревку и потом натягивает ее наверх – с холодом в сердце Ольга поняла, что показывает ей тетка Прасковья, как погиб Илья. Ей стало жутко – она снова внимательно посмотрела на женщину, взгляд ее, как ни странно, был полностью осмысленным. Она не походила на сумасшедшую, и от этого Ольге стало еще страшнее.
Кинулась из их дома – только бы подальше отсюда, бежала вниз по улице – хотелось остаться одной, никого и ничего не видеть... Засела страшная мысль в голове о том, что тетка Прасковья не напрасно позвала ее – видать, и правда что-то чувствует, она мать... И не было цели у нее намеренно привить ей мысль о смерти Ильи.
На пути ей встретился Алексей – в бараньем тулупе, лихо сдвинутой на затылок шапке, весь какой-то светлый, чисто выбритый, не похожий на себя.
– Олюшка! – он остановился, глядя в темноте ей в глаза – ты как? Как живешь, Оля?
Он не узнавал ее остановившийся, какой-то неживой, взгляд.
– Спасибо, Леша... Все в порядке... Прости – тороплюсь я...
Она обошла его и кинулась вниз по дороге, туда, к полям, где когда-то они с Ильей встречались.
Бежала, ощущая морозный ветер на коже, чувствовала, как застывают слезы на щеках, как склеиваются от слез ресницы. Она тоже сейчас, после слов тетки Прасковьи, почему-то ясно ощутила, что душа Ильи отсутствует на этом свете.
По огромным сугробам, почти утопая в них, чувствуя, как мерзнут ноги, пыталась добраться туда, где было их любимое место, но почему-то не находила его – оно словно бы исчезло, растворилось из этого мира, как исчез Илья.
Кружила и кружила по полю, чувствуя, как озноб охватывает тело. Потом остановилась, тяжело дыша – силы как-то разом оставили ее.
– Илья – прошептала тихо – Илюша... Я тебя не оставлю там одного...
Омертвели от холода ноги, опустилась коленками в сугроб, в последний раз ледяным морозом обожгло ее лицо и тело, почувствовала это и поняла с каким-то умиротворением, что засыпает.
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.
Все текстовые (и не только), материалы, являются собственностью владельца канала «Муза на Парнасе. Интересные истории». Копирование и распространение материалов, а также любое их использование без разрешения автора запрещено. Также запрещено и коммерческое использование данных материалов. Авторские права на все произведения подтверждены платформой проза.ру.