Все части повести здесь
И когда зацветет багульник... Повесть. Часть 9.
– Что, Власовна, от мужа вести-то получала ишшо?
– Не было больше пока вестей – ответила та холодно и бросила хмурый взгляд на мужчину – а ты чего интересуешься?
– Как это – чего? Переживаю – обо всех своих геройских людях мы все знаем, вот и об ем хотел знать... Ты, Власовна, мне письмо бы его первое дала – перечитать хочу. Да и адрес не мешало бы посмотреть – откуда пишет, что за военная часть. А то, может, в комиссариат в город ехать придется, чтобы узнать об ем новости.
– Да откуда же я то письмо тебе возьму?! – всплеснула руками женщина – я его в печке спалила сразу же. Чего я душу буду бередить – я лучше от него свежего письма дождусь!
Ольга кинула на мать удивленный взгляд – она хранила все письма Ильи и не представляла, как можно сжечь письмо от любимого человека... Это же... словно сжечь память о нем...
– Ну, а адреса-то ты не запомнила?
– Нет, с чего я тот адрес глядеть буду – новости бы узнать, да прочесть, а ты меня тут про адрес пытаешь!
Поняв, что ничего от нее не добьется, Лука Григорьевич встал и, вздохнув, направился к двери. Потом медленно повернулся.
Часть 9
Она с большим трудом, но все же узнала в этом возмужавшем молодом мужчине Алексея, некогда нескладного, лопоухого друга Ильи. Сейчас он выглядел совершенно по-другому – широкие плечи, обветренное, суровое лицо в щетине, в светлых глазах – выражение всего того, что довелось ему пережить. У него не было одной руки по локоть и ноги по колено, опирался он на костыли, но шел довольно споро, и Ольга, приближаясь к нему, с жалостью смотрела на парня.
– Алеша! – она подбежала к другу Ильи и остановилась напротив него, вглядываясь в лицо. Она и верила, и не верила, что сейчас именно он стоит перед ней – Алеша! Как же так?
– Олюшка! Здравствуй, Оля! Ты как? А я вот, видишь?!
Он кивнул на свои костыли. Повинуясь какому-то внезапному порыву, Ольга обняла его, и он в ответ тоже обхватил ее здоровой рукой.
– Я с подводы на повороте сошел – сказал он – хотелось по родным местам прогуляться, воздух вдохнуть свой, родной. Привыкли мы дымом там дышать, пороху нанюхались столько, что на всю жизнь хватит...
– Алеша, как же ты... – Ольга указала на костыли.
– А! – он махнул рукой, словно эти костыли ничего для него не значили – в бою... Задело меня, руку сразу отняли, а ногу думали, что спасут... Но... гангрена пошла, тоже отняли. Да ладно, я и без них научилси справляться.
Она с тревогой смотрела на него сбоку, ожидая, когда же он сам начнет разговор, но он словно избегал ее взгляда и не спешил рассказывать ей об Илье. Тогда она спросила сама:
– Алеша, а... ты про Илью что-то знаешь? Он... не пишет мне давно, три месяца уж письма не было, я переживаю.
Алексей покачал головой, и она вдруг по его виду поняла, что все плохо. В сердце что-то оборвалось, казалось, что оно даже биться перестало.
– Олюшка, я же в госпитале был больше трех месяцев... Мне ребята писали, что их ищут – Илью и еще нескольких человек... Тяжел был тот бой... Нас ведь на другое направление перекинули, отступать нельзя – командование приказало только вперед... Я там руки лишился и вот, ноги после того боя, а остальные... Мало кто выжил там... А некоторых вообще найти не могут, и непонятно – то ли от их ничего не осталось, гранаты да мины с бомбами людей ить в труху превращают, на запчасти по всему полю порой раскидывает, то ли в плену они...
Смотрела Ольга на друга Ильи, слезы капали у нее из глаз при этих его страшных словах, и не верила она в то, что все это – правда. «Сердце бы мое чувствовало, что его нет. Жив Илья, жив!» – повторяла про себя, как заведенная, а на самом деле думала, что успокаивает себя она так...
– Оля – начал Алексей несмело, по-прежнему он в глаза ей не смотрел – Оля, послушай, в тех боях... мало, кто выжил... Илюха... он мой друг, и самый дорогой мне человек после семьи моей, и мне бесконечно жаль, что так сложилось... Но... ты же знаешь – у него горячее сердце, он за свою Родину в первых рядах в бой пойдет. Сколько опытных солдат вот так погибло, а Илюха – он молод еще... И он...
Она мотала головой на эти его слова, часто-часто, потом зажала уши ладошками.
– Нет! Нет, я тебе не верю! Не верю! Илья жив, жив, слышишь?!
– Олюшка! – протянул здоровую руку, шершавой грубой ладонью провел по щеке – я знаю, что больно тебе, но... Ничего не поделаешь, такова жизнь... Война ить идет...
Она еле пришла в себя после таких его страшных слов об Илье. Что поделать – плакать некогда, надо было дальше работать. Сказала ему об этом, он ответил, что его комиссовали – фронту инвалиды на костылях без надобности, только в тягость, так что теперь его место здесь – в деревне, но он сможет быть полезным и тут. Они еще немного поговорили об этом, и Алексей медленно отправился в сторону деревни, в сельсовет, – первым делом надо бы председателю показаться - а Ольга продолжила работать в поле.
Расспросила она его и про Наташку, но Алексей поведал, что они с Ильей давно не получали весточки от нее – с тех пор, как ее перевели в другую часть, та отправила только одно письмо, а больше вестей от нее не было. Ольге от подруги тоже писем не приходило, и за нее она переживала также сильно, как за Илью.
В один из моментов, вспоминая рассказ друга Ильи, она вдруг почувствовала себя совсем плохо, вдохнула полную грудь воздуха, но это не помогло – опустилась прямо в междурядье сначала на колени, а потом села на землю. Все плыло перед глазами, застилало пеленой слез. Вот, значит, почему она писем не получала – Илья неизвестно где. Что же делать теперь, где искать ей его, как жить дальше, не зная о судьбе своего возлюбленного? Неужели остался он там лежать – на чужой стороне, и даже тело его земле не предано? Или... что еще страшнее – неужели он в плену у немцев, и они мучают его, душу вынимают? Нет! Закрыла она лицо руками, посидела так некоторое время, пока не подошла к ней Иринка, присела рядом, приобняв за плечи.
– Оль, ну, ты чего? Что случилось-то?
– Ничего – она немного пришла в себя и тяжело поднялась.
– Это кто, Лешка Сидоров был, что ли? – спросила она, глядя на удаляющуюся по тропинке фигуру.
– Он самый...
Иринка всплеснула руками:
– Так может он че про Наташку знаеть? – она побежала по полю, сверкая розовыми грубыми пятками.
Ольга снова принялась за работу – тупые механические движения выполнялись уже на автомате. В душе, казалось, поселился вдруг вечный холод. Кому все это надо теперь? Лечь бы прямо тут, закрыть глаза и умереть – без Ильи ей все равно жизни не будет, так что какая теперь разница. Никитка взрослый – проживут с матерью, а ей, Ольге, нет, кажется, места на этой земле. Без Ильи ей вообще нигде нет места.
Вечером в деревне был праздник – как-никак вернулся геройский человек, испытавший на себе ужасы войны. Дом Лешки Сидорова превратился в место паломничества – все хотели поздороваться с героем и поговорить с ним о делах на фронте. Поток гостей не заканчивался, несли гости с собой и скудные гостинцы – у кого что нашлось в закромах. Счастливая Варвара Гордеевна не отходила от сына, и от избытка чувств принималась то плакать, то смеяться. Председатель и старейшие жители деревни во главе с дедом Куприяном поздравляли ее с возвращением сына, посматривали искоса на культи парня, и в глазах их читалось сочувствие и немой вопрос – как можно жить при отсутствии этих важных органов. Но Лешка уверенно делал что-то одной рукой и скакал на костылях еще резвее здоровых.
– Надобно нам в деревне партейную ячейку создать! – со знанием дела вещал Лука Григорьевич – вот ты, Леха, партейный же? И комсомолец, к тому ж... Вот и займись пропагандистской деятельностью среди нашего населения!
– Да кто в твою ту ячейку ходить станеть?! – спрашивал дед Куприян – в деревне три калеки под забором сидять! И старухи темные! Молодежь на полях устаеть, отдыха не видить, а ты ишшо их в ту ячейку запихнуть хочешь!
– Цыц! Глупый старик! Хочешь загреметь кое-куда за антикоммунистическую пропаганду! Помолчи ужо, на старости лет а то попадешь по статье!
– Да ладно тебе! – махал рукой старик – мне уже бояться поздно – я свое отбоялси, так что ты меня тут тюрьмой-то не пужай!
– Дай ты ему хоть опомниться! – ругалась тетка Варвара – человек токмо вернулси, а ты его уже запрячь хочешь, что того коня!
Ольга в гости в дом Алексея не пошла – она в этот день очень устала, да еще мысли об Илье не давали покоя. Чувствуя себя больной, даже есть не стала – легла в своей комнате, укрывшись теплой старенькой шалью, почему-то несмотря на летний зной на улице и жару дома, ее страшно знобило.
Вечером, когда уже стемнело, вошел Никитка, постоял у двери, потом присел на краешек кровати сестры, провел тыльной стороной ладони по ее щеке, ощутив влагу, повернул ее к себе, всмотрелся в лицо.
– Олюшка, ты чего плачешь?
Она уткнулась брату в плечо – хотелось с кем-то поделиться, выговориться и может быть, действительно выплакаться как следует, хотя конечно, не поможет это. Рассказала ему о разговоре с Алексеем. Он слушал молча, а потом спросил:
– А сама как чувствуешь – что с Ильей? Сердце-то твое что говорит?
– Жив он, Никитка, кажется мне, что жив! Да не кажется – жив, точно! Только... знаешь, я как подумаю, что он страдает где-то там... вдруг в плену... это так страшно! И они мучают его, он боль терпит! Страшно мне, страшно думать об этом, Никита! Или... может быть, контужен он, ранен сильно, отстал от своей части и в больницу попал, может быть, не помнит ничего, а, Никита?! Такое же тоже может быть, правда?! Никита, все, что угодно – только бы живой!
– Оль... – брат посмотрел на нее серьезно – а если он также... ну, как Леха, придет без ног там, без рук... Ты... его также любить будешь?
Она смотрела на него странным взглядом – слезы на глазах ее высохли, и она сделала это свое движение, чуть вздернула подбородок, Никитка тогда с удовольствием узнал в ней ту прежнюю упрямую Ольгу.
– Я, Никитка, его еще больше любить буду... Заботиться о нем стану. Пусть без ног, без рук, пусть искалеченный, главное, что живой!
Брат обнял ее – горько было на душе, страшно, страшно слышать и наблюдать такое... Никто не должен быть искалеченным и гибнуть. Мир на земле должен быть... Почему не могут люди в мире жить, почему должны делить земли, деньги, власть? На эти вопросы Никитка давно искал и не находил ответов.
... Лука Григорьевич был человеком честным и открытым. Да и что ему было скрывать – вся жизнь его, как на ладони перед жителями Камышинок. Честно и много работал с самого малолетства, прошел Первую мировую, потерял жену еще в молодости, не успев и детей с ней народить, похоронил ее, да и с тех пор не искал личного счастья. Ему хватало в жизни партийной работы и председательства, на которое его выдвинули по указке райкома партии. Но и без этой указки, он знал, колхозники проголосуют за его кандидатуру на общем собрании. Доверяли ему колхозники, так как был он не только честным, но и требовательным, и в руках крепко держал колхозное хозяйство. Все у него как-то само собой делалось и спорилось, все складывалось, и происходило это от его огромного опыта и умения собрать вместе народ и руководить им. Целыми днями он занимался тем, что следил за делами в колхозе, и бывало так, что забывал он поесть и даже спать, если какие-то неотложные дела требовали его вмешательства. Не единожды колхоз выходил по показателям в первые ряды и по большей части это была заслуга председателя. Был он силен физически, несмотря на то, что хромал, с людьми никогда не высокомерничал, общался по простому, и где надо мог пошутить или поругаться. Казалось, что он каждого человека видит насквозь, от цепкого взгляда его небольших светлых глаз ничто не могло укрыться.
В военную комендатуру в райцентре его в тот день вызвали совершенно внезапно – он и не ожидал и с тревогой думал о том, чего же от него хотят. Повез его в райцентр Никитка на лошади – с самого раннего утра. Прибыли они в отделение военной комендатуры довольно-таки быстро. За конторкой в тесном помещении сидел военный, он кивнул председателю на стул у двери:
– Посиди чуток. Сейчас освободится и позовет тебя.
Наконец из двери сначала вышел мужчина в штатском, а потом показался офицер – его Лука Григорьевич немного знал, он иногда появлялся в Камышинках. Николай Маркович всегда выглядел подтянуто и строго, и производил впечатление человека необщительного и даже сурового. Но в этот раз он кивнул ему почти дружески, и когда Лука Григорьевич вошел, поздоровался с ним за руку и закрыл дверь кабинета.
– Садись, Григорич – вид у него был задумчивый – разговор к тебе есть...
– Что-то случилось? Вроде все в порядке у нас было... Или чего не так?
Лука Григорьевич опустился на стул, а офицер встал напротив него, опершись на свой стол.
– Тут такое дело, Григорич... Ты Забелина Прохора Петровича хорошо знаешь? Ну... как человека?
– Дак нормальный он... человек, как человек... Трудолюбив, работает много, трудодни всегда вырабатывал...
– А не труслив он?
– Да как же быть трусливым ему, коли он в числе первых в добровольцы пошел, даже дожидаться не стал той мобилизации?!
Николай Маркович походил по кабинету, меряя начищенными сапогами деревянные половицы.
– А чего произошло-то? – осмелев, спросил председатель – че плохое случилось?
– Да вишь какое дело, Григорич... Нет следов его нигде, не можем найти ни куда он уехал, ни каким образом, ни в какую часть попал, ни где воюет. Концов, как говорится, не сыскать...
– Жена его письмо же от него получала...
– Ты то письмо лично читал?
– Читал. В руках держал, все как есть тебе говорю.
– А адрес... не припомнил ли тогда, какой адрес-то был?
Лука Григорьевич пожал плечом.
– Да нет... Откуда же... адрес... Рази о том думал? Прочитать быстрее хотелось... А можа... в плену он или в госпитале? – несмело предположил председатель.
– Не можем найти следов его – ни по госпиталям, ни на фронте... Не знаю, что и думать... Слушай – офицер оживился – а ты не мог бы к его жене сходить, попросить то письмо, адрес посмотреть ненароком. Только ты... не говори ей ничего, Григорич, а то знамо дело – баба, сразу нюни распустит... Нечего, как говорится, ворошить... Или прямо спроси у нее, где он воюет. Она-то должна знать...
– Я схожу – кивнул Лука Григорьевич – потом позвоню тебе, если че выяснить удастся...
Он действительно в тот же день сначала на обратном пути аккуратно спросил Никитку, не было ли от батьки еще письма, а потом поинтересовался, не помнит ли Никитка адреса, откуда батька писал. Парнишка ответил отрицательно, и тогда Лука Григорьевич решил, что сегодня же сходит к Анне Власовне.
Вечером он сдержал свое обещание и пришел в дом Забелиных тогда, когда на улице еще было светло, но все же вечер уже клонился к закату. Ольга тоже была дома – вид у нее был печальный, личико еще больше осунулось, похудело и было совершенно бледным и нездоровым.
– Здоровы будьте! – громко поприветствовал он женщин.
Анна Власовна кивнула и поставила перед ним чашку с вареной в мундире картошкой, плошку с солью и молоко в кружке, разведенное водой. Лука Григорьевич кивнул ей в знак благодарности и спросил:
– Что, Власовна, от мужа вести-то получала ишшо?
– Не было больше пока вестей – ответила та холодно и бросила хмурый взгляд на мужчину – а ты чего интересуешься?
– Как это – чего? Переживаю – обо всех своих геройских людях мы все знаем, вот и об ем хотел знать... Ты, Власовна, мне письмо бы его первое дала – перечитать хочу. Да и адрес не мешало бы посмотреть – откуда пишет, что за военная часть. А то, может, в комиссариат в город ехать придется, чтобы узнать об ем новости.
– Да откуда же я то письмо тебе возьму?! – всплеснула руками женщина – я его в печке спалила сразу же. Чего я душу буду бередить – я лучше от него свежего письма дождусь!
Ольга кинула на мать удивленный взгляд – она хранила все письма Ильи и не представляла, как можно сжечь письмо от любимого человека... Это же... словно сжечь память о нем...
– Ну, а адреса-то ты не запомнила?
– Нет, с чего я тот адрес глядеть буду – новости бы узнать, да прочесть, а ты меня тут про адрес пытаешь!
Поняв, что ничего от нее не добьется, Лука Григорьевич встал и, вздохнув, направился к двери. Потом медленно повернулся.
– Ты, Власовна, коли письмо получишь – дай мне знать.
– Скажу, скажу. Не переживай – первый узнаешь.
Председатель кивнул и вышел. Во время звонка офицеру он изложил ему все, что услышал от Анны Власовны. Тот помолчал на том конце, а потом сказал:
– Странно это, Григорич... Чтобы жена от мужа письма в костер отправляла... Странно. Они их берегут же, не выкидывают, а тут – раз и в костер. Ох, странно...
Ольга возвращалась домой, когда ее окликнул Лешка. Он сидел на завалинке рядом с домом и курил самокрутку. На нем была хлопковая белая рубашка с потемневшим от пота воротом и легкие штаны. Потемневшая от загара единственная ступня была голой, видимо, ему доставляло удовольствие ходить босиком. Она присела рядом с ним, заглянула в глаза.
– Ты как, Леш? Привык к дому-то?
– А то! Дома и стены лечат – улыбнулся он. В глазах его было что-то такое, что Ольге не понравилось, а слишком большая голова его, налысо побритая, сейчас обрастала коротким ежиком, и почему-то это тоже было неприятным для нее. Она старалась не смотреть на него – хватит, навоевались!
Он потянулся и спросил:
– Оль, а ты как? Ты выглядишь, извини... болезненно очень. Ты не заболела?
– Нет, Леша... Я... письмо жду от Ильи. Хоть какую-то весточку. И наверное, буду ждать всегда.
– Оля, Оля... зря ты так... так и молодость, и жизнь мимо пройдут... Нельзя... жить прошлым. У тебя брат, мать, отец воюет, а ты... себя в воспоминаниях хоронишь.
Ей не понравились его слова. Вскочила с завалинки, гневно сверкая глазами.
– Да ты что?! Ты что говоришь, Алеша?! Да у меня дороже Ильи никого нет на белом свете! А ты мне тут про воспоминания!
Он посмотрел на нее долгим взглядом, потом выкинул самокрутку, протянул здоровую руку и осторожно взял ее узкую ладошку. Водил пальцами по руке, по запястью, они были теплые, в отличие от ее, прохладных, словно думал о чем-то и на что-то никак не мог решиться.
Наконец поднял на нее взгляд.
– Ольга, я поговорить с тобой хотел. Только ты не думай плохо про меня... Ты же знаешь, как я всегда к тебе относился. Я сказать тебе хотел – люблю я тебя. Люблю сильно и с самого детства... Стань моей женой, Оля. Не обижу, слова грубого не скажу, руки не подниму, и постараюсь сделать счастливой. Ты не пожалеешь, Ольга, что пошла за меня.
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.
Все текстовые (и не только), материалы, являются собственностью владельца канала «Муза на Парнасе. Интересные истории». Копирование и распространение материалов, а также любое их использование без разрешения автора запрещено. Также запрещено и коммерческое использование данных материалов. Авторские права на все произведения подтверждены платформой проза.ру.