Звяканье ключей в замочной скважине заставило меня вздрогнуть. Этот звук я узнаю из тысячи — у свекрови своя манера открывать нашу дверь, будто она здесь хозяйка. Да так оно и есть, если честно. Вон, даже ключи собственные имеются — "чтобы в случае чего". В случае чего? Да в любом случае, как оказалось.
Я стояла у плиты, помешивая борщ — любимое блюдо Олега. Дети возились в комнате, и их звонкий смех доносился сквозь приоткрытую дверь. Обычный вечер. Почти обычный.
— Маринка! — раздался властный голос Галины Петровны. — Ты дома?
А где же мне быть? На Карибах загорать? Я стиснула зубы и промолчала. Через секунду свекровь уже стояла на пороге кухни, поджав губы и оглядывая помещение своим фирменным взглядом ревизора.
— Боже мой, — она картинно всплеснула руками, — когда же ты научишься поддерживать порядок? Смотри, — её наманикюренный палец указал на крошки на столе, — после обеда, небось, не протёрла? А эти кружки немытые? И шторы давно пора постирать, все в жиру!
Я молча помешивала борщ, считая до десяти. Потом до двадцати. Потом...
— Мам, привет, — голос мужа прозвучал устало. Он появился в дверях кухни, ослабляя галстук. — Что-то случилось?
— А должно случиться что-то, чтобы мать навестила сына? — Галина Петровна мгновенно сменила тон на обиженный. — Я же волнуюсь за вас. Вот, решила зайти, проверить... — Она снова окинула кухню придирчивым взглядом. — И правильно сделала! Олежек, ты посмотри, в каком беспорядке живёте! А дети? Я же слышу, как они носятся, орут. Никакого воспитания!
Ложка в моей руке замерла. Сейчас. Сейчас он заступится за меня и детей. Скажет матери, что она не права. Что мы сами способны решать, как жить и как воспитывать наших детей.
— Мам, ну не так уж всё плохо... — пробормотал Олег, избегая моего взгляда.
Вот и всё. Вот и вся защита.
— Не так плохо? — Галина Петровна взмахнула руками. — Да ты просто привык жить в этом хаосе! А я не могу спокойно смотреть, как моего сына не ценят, не берегут...
Борщ начал закипать, пузыри лопались, разбрызгивая красные капли на белую плиту. Совсем как моё терпение. Я выключила газ резким движением и повернулась к свекрови:
— Галина Петровна, у вас дома, наверное, дела есть? Я вот ужин готовлю, дети уроки скоро будут делать...
— Вот! — она торжествующе посмотрела на сына. — Вот как твоя жена со мной разговаривает! Ни уважения, ни...
— Мам, — снова этот усталый голос, — давай я тебя провожу? Правда, нам нужно...
— Конечно-конечно, — она поджала губы, — я же всё понимаю. Мешаю вашей... идиллии.
Пока Олег провожал мать, я стояла, вцепившись в столешницу. В голове стучала одна мысль: "Больше не могу. Просто больше не могу так".
Детские голоса наконец стихли. Я осторожно прикрыла дверь в детскую, постояла несколько секунд, прислушиваясь к ровному дыханию малышей. Сердце колотилось где-то в горле. Я знала — сейчас или никогда.
Олег сидел в гостиной, уткнувшись в ноутбук. Синеватый свет экрана подчёркивал морщинки вокруг глаз, которых не было, когда мы познакомились. Десять лет пролетели как один день. Хороший день. До определённого момента.
— Нам нужно поговорить, — мой голос дрогнул, и я разозлилась на себя за эту слабость.
— М-м? — он не оторвал взгляд от экрана. — Что-то случилось?
Я подошла и захлопнула крышку ноутбука. Резко, почти грубо. Олег удивлённо поднял глаза:
— Марин, ты чего? У меня там отчёт...
— Отчёт подождёт, — я села напротив, чувствуя, как дрожат колени. — Я больше так не могу, Олег.
— Как — так?
— Вот так! — я обвела рукой комнату. — Это не наш дом, а филиал твоей мамы. Она здесь хозяйка, а я... я просто обслуга, которая всё делает неправильно!
Он устало потёр лицо ладонями. Этот жест я знала наизусть — он всегда так делал, когда не хотел решать проблему.
— Ну ты же знаешь, она не со зла...
— Не со зла?! — я почти перешла на крик, но вовремя вспомнила о спящих детях. — А с чего тогда? С любви? С заботы? Знаешь, что она мне сказала на прошлой неделе? Что я тебя не достойна. Что ты мог найти и получше!
— Мама просто... — он запнулся, подбирая слова, — она привыкла заботиться обо мне. Ей тяжело принять, что я вырос.
— А мне тяжело жить с ощущением, что я в собственном доме никто! — я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. — Каждый её визит — как экзамен, который я проваливаю. Каждое замечание — как пощёчина. А ты... ты просто стоишь и смотришь!
— Что ты от меня хочешь? — в его голосе появилось раздражение. — Чтобы я поругался с матерью? Выгнал её?
— Я хочу, чтобы ты встал на мою сторону хоть раз! — слёзы предательски навернулись на глаза. — Хочу, чтобы ты сказал ей: "Мама, хватит. Это мой дом, моя семья, и только мы решаем, как нам жить".
Олег молчал, глядя в пол. Тишина звенела в ушах, прерываемая только тиканьем часов на стене. Тик-так. Тик-так. Секунды складывались в минуты, а он всё молчал.
— Я ухожу, — слова вырвались сами собой, но, произнеся их, я поняла — это правда.
— Что? — он вскинул голову. — Марин, ты что несёшь?
— Либо ты ставишь границы с матерью, либо я ухожу. С детьми.
Он застыл, будто громом поражённый. В его глазах мелькнул страх — впервые за все наши ссоры.
— Ты... ты не можешь.
— Могу, — я встала, чувствуя странное спокойствие. — И сделаю это, если ничего не изменится. Я больше не буду жить как твоей мамы невестка. Я хочу быть твоей женой. Но для этого нужны двое, Олег. Решать тебе.
Я вышла из комнаты, оставив его в оцепенении. За спиной было тихо — ни слова, ни движения. Только часы методично отсчитывали время: тик-так, тик-так...
Чемодан казался невероятно тяжёлым. Я складывала вещи механически, будто во сне: две пары джинсов, свитера, футболки, нижнее бельё... Детские вещи отдельно — у каждого своя сумка. Любимые игрушки, без которых они не заснут. Школьная форма Димки. Платье с единорогами — Алиска его обожает...
— Мама, а почему мы едем к бабе Свете? — Димка теребил рукав моей кофты. — А папа поедет с нами?
Я замерла, сжимая в руках очередную стопку вещей. Как объяснить восьмилетнему ребёнку то, что я сама с трудом понимаю?
— Мамочке нужно немного отдохнуть, солнышко, — мой голос звучал неестественно бодро. — Мы поживём у бабушки, пока...
— Пока что? — требовательно спросил сын.
Пока ваш отец не решит, что важнее — счастье своей семьи или спокойствие своей мамы? Пока я не пойму, правильно ли поступаю? Пока эта боль не утихнет хоть немного?
— Пока не решим, как быть дальше, — я погладила его по голове. — Иди, собери свои учебники.
Алиса сидела на кровати, прижимая к груди плюшевого зайца. В свои пять она была удивительно чуткой — молчала, только глаза блестели от непролитых слёз.
Олег стоял в дверях спальни, привалившись к косяку. Я физически ощущала его взгляд — тяжёлый, потерянный. Он не произнёс ни слова с нашего вчерашнего разговора, только ходил по квартире как тень, будто надеялся, что всё само собой рассосётся.
Не рассосётся.
— Марин, — его голос был хриплым, будто простуженным, — ты же знаешь, что я тебя люблю...
Я резко выпрямилась, встречаясь с ним взглядом:
— Любовь — это про уважение, Олег. А ты меня не уважаешь. Десять лет не уважаешь.
— Несправедливо, — он качнул головой. — Я всегда...
— Что — всегда? — я почувствовала, как внутри поднимается волна горечи. — Всегда позволял своей матери унижать меня? Всегда молчал, когда она критиковала каждый мой шаг? Или всегда делал вид, что ничего не происходит?
— Папа! — Димка влетел в комнату с охапкой книг. — А ты точно не поедешь с нами? Мы же скоро вернёмся, да?
Олег застыл, глядя на сына. В его глазах плескалась паника — он не знал, что ответить. Я видела, как дрожат его руки, как он пытается улыбнуться и не может.
— Папа останется дома, малыш, — я взяла учебники из рук сына. — Ему нужно работать.
— Но ты же вернёшься? — Алиса вдруг соскользнула с кровати и подбежала к отцу, вцепившись в его руку. — Папочка, ты приедешь к нам?
Он опустился на колени, прижимая к себе дочь. Я отвернулась, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Нет, плакать нельзя. Не сейчас.
— Такси приехало, — сообщил Димка, выглянув в окно.
Я застегнула чемодан. Звук молнии прозвучал как выстрел в тишине комнаты.
— Ну, все готовы? — я старалась говорить бодро, но голос предательски дрожал. — Димка, возьми свой рюкзак. Алиса, зайку не забудь.
Олег всё ещё стоял на коленях, будто окаменев. Я видела, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в дверной косяк.
— Марина, — он поднял на меня глаза, и я едва узнала его взгляд — настолько он был потерянным, — пожалуйста...
Я покачала головой. Нет. Не сейчас. Слова уже не помогут.
— Дети, идёмте, — я взяла чемодан. — Водитель ждёт.
Мы спускались по лестнице — лифт, как назло, не работал. Димка тащил свой рюкзак, то и дело оглядываясь на дверь квартиры. Алиса крепко держала меня за руку, прижимая к груди потрёпанного зайца.
Я не оглянулась. Не могла. Знала: если увижу его сейчас — сломаюсь. А я должна быть сильной. Ради детей. Ради себя. И, может быть, даже ради него.
Хлопнула дверца такси. Взревел мотор.
— Мама, — тихо позвал Димка, — а мы правда скоро вернёмся?
Я смотрела, как удаляется наш дом, и молчала. Потому что не знала ответа. И потому что боялась: если открою рот — расплачусь. А я поклялась себе не плакать. По крайней мере, при детях.
Не сейчас. Не здесь. Потом.
Чай в чашке давно остыл, но Олег продолжал механически вертеть её в руках. На кухне у матери всё было по-прежнему: те же занавески в цветочек, тот же запах корицы, та же идеальная чистота. Только вот ему здесь больше не уютно. Как будто из дома детства это место превратилось в клетку, где он задыхается.
— Олежек, — голос матери звучал непривычно осторожно, — может, поешь чего? Я пирожки с капустой испекла, твои любимые...
Он покачал головой, не поднимая глаз. Три дня. Три дня без Марины и детей. Без утренней суеты, без смеха Алиски, без вечных вопросов Димки. Без запаха свежесваренного кофе по утрам. Без...
— Они вернутся, сынок, — Галина Петровна присела рядом, положила руку ему на плечо. — Вот увидишь, одумается твоя Марина. Поймёт, что семью разрушать нельзя...
Олег резко поднял голову:
— А кто её разрушает, мам?
— Что ты имеешь в виду? — она отшатнулась, будто от удара. — Я-то здесь при чём?
— При том! — чашка в его руках задрожала, расплёскивая остывший чай. — При том, что это ты... мы все... Господи, как же я раньше не понимал?
Он встал, начал ходить по кухне. Пять шагов туда, пять обратно. Как в клетке.
— Десять лет, мам. Десять лет ты критиковала каждый её шаг. Готовит не так, убирает не так, детей воспитывает не так... А я молчал. Думал: ну и что? Подумаешь, характер у мамы такой. Все так живут...
— Я же только хотела как лучше! — в голосе Галины Петровны зазвучали слёзы. — Ты мой единственный сын, я же должна...
— Что должна, мам? — он остановился, глядя на неё в упор. — Должна указывать, как нам жить? Должна заставлять Марину чувствовать себя ничтожеством в собственном доме? Должна решать за нас, как воспитывать наших детей?
— Я просто хотела помочь! — она всплеснула руками. — Эта твоя Марина... она же неопытная совсем, молодая...
— Прекрати! — его голос сорвался на крик. — Прекрати называть её "эта твоя Марина"! Она моя жена! Мать моих детей! И я... — он осёкся, сжал кулаки, — я предал её, мам. Предавал каждый раз, когда молчал. Каждый раз, когда делал вид, что всё нормально.
Галина Петровна застыла, приложив ладонь к груди. В её глазах плескался страх — впервые за все эти годы сын говорил с ней таким тоном.
— Оле...
— Нет, мам, — он покачал головой. — Я должен сказать, а ты — выслушать. Я люблю тебя. Ты моя мать, и это никогда не изменится. Но я люблю и свою семью. И больше не позволю никому — даже тебе — разрушать наше счастье.
— Что ты хочешь этим сказать? — её голос дрожал.
— Что с этого дня всё будет по-другому, — он говорил медленно, тщательно подбирая слова. — Ты сможешь приходить к нам в гости — если научишься уважать Марину и наши решения. Сможешь видеться с внуками — если перестанешь критиковать их воспитание. Но решать, как нам жить... это больше не твоё дело, мам.
Галина Петровна молчала, сжав побелевшие губы. За окном шумел дождь, капли барабанили по карнизу. Где-то в глубине квартиры тикали часы — те самые, что отсчитывали время его детства.
— Ты выбираешь её? — наконец произнесла она. — Вместо матери?
— Нет, мам, — он грустно улыбнулся. — Я выбираю быть мужчиной. Мужем. Отцом. И сыном — но взрослым сыном, а не мальчиком, которому ты до сих пор указываешь, как жить.
Он поднялся, одёрнул пиджак:
— Подумай над моими словами. Я люблю тебя, правда. Но если ты продолжишь давить... ты потеряешь не только невестку и внуков. Ты потеряешь сына.
Входная дверь тихо закрылась за его спиной. Галина Петровна осталась сидеть за столом, глядя в пустую чашку с остывшим чаем. По её щекам катились слёзы, но она, кажется, этого не замечала.
За окном шумел дождь. Часы продолжали отсчитывать время — уже другое, новое время, в котором ей предстояло научиться жить по-другому. Или потерять всё.
В маминой квартире было непривычно тихо. Дети в школе, сама мама на работе. Марина сидела за ноутбуком в кухне, пытаясь сосредоточиться на рабочих письмах, но мысли всё время уплывали. Вторая неделя врозь. Димка вчера перед сном опять плакал, просил домой.
Домой...
Телефон завибрировал. Сообщение от Олега: "Я внизу. Можно подняться?"
Марина замерла, уставившись на экран. Сердце заколотилось как сумасшедшее. Несколько секунд она просто смотрела на эти буквы, потом выдохнула и напечатала: "Поднимайся".
Звонок в дверь раздался, когда она как раз пыталась пригладить волосы перед зеркалом в прихожей. Глупо, конечно. Какая разница, как она выглядит?
Открыла дверь. Олег стоял на пороге — помятый, какой-то встрёпанный, в старой куртке. На щеке след от подушки — видимо, спал урывками. Она слишком хорошо знала эти его привычки, когда переживает.
— Привет, — он переступил с ноги на ногу. — Я... это... кофе принёс. И булочки те, из нашей пекарни. С корицей.
У Марины перехватило горло. Он помнил про булочки. Чёртовы булочки с корицей, которые она любила по утрам. Десять лет вместе, а он до сих пор помнит такие мелочи.
— Заходи, — она посторонилась. — Только разувайся, мама недавно помыла полы.
Он кивнул, неловко стягивая ботинки. Руки дрожали — она заметила, когда он поставил пакет с булочками на тумбочку.
— Дети в школе? — спросил он, проходя на кухню.
— Да. Димка вчера пятёрку получил по математике. Сам решил, представляешь? — она начала суетиться с чашками, лишь бы чем-то занять руки. — Алиска твоего зайца с собой в школу таскает. Говорит, он её защищает.
Олег сел за стол, ссутулился. В их кухне он всегда занимал половину пространства своими широкими плечами, а здесь, у мамы, казался каким-то потерянным.
— Я с ней поговорил, — вдруг сказал он глухо. — С мамой.
Марина замерла с туркой в руках.
— И?
— Наорал на неё, — он нервно усмехнулся. — Первый раз в жизни. Сказал... сказал, что она всё разрушила. Что я ей позволил это сделать. Что я... что я тебя предал.
Турка звякнула о плиту. Руки всё-таки дрожали.
— Она плакала, — продолжал Олег. — Говорила, что я неблагодарный. Что она всё для меня... А я ей сказал — хватит. Хватит решать за меня. Хватит делать вид, что моя жена — не моя семья.
— А она что?
— А что она может? — он поднял глаза. — Будет учиться жить по-новому. Или... или останется одна. Я больше не мальчик, Марин. Я мужик. У меня жена, дети. И я должен их защищать. От всех. Даже от родной матери.
Кофе на плите закипел, и Марина отвернулась, торопливо выключая газ. В глазах предательски щипало.
— Знаешь, — сказала она, всё ещё стоя спиной к нему, — я ведь каждый день ждала. Что ты скажешь ей хоть слово поперёк. Что заступишься. А потом... потом перестала ждать.
— Знаю, — его голос сорвался. — Знаю, Марин. Я трус был. Маменькин сынок. Всё боялся её обидеть, а в итоге тебя... вас всех потерял.
Она наконец повернулась. Олег сидел, обхватив голову руками.
— Я не прошу сразу вернуться, — пробормотал он. — Я знаю, что накосячил. Но... может, попробуем? Заново? Я другой теперь, Марин. Клянусь тебе.
Она смотрела на его ссутулившиеся плечи, на поседевший висок, на руки, которые все эти годы носили Алиску на закорках и помогали Димке клеить модели самолётов. Родные руки. Родной до боли человек.
— Кофе стынет, — сказала она наконец. — И булочки эти твои. Давай позавтракаем для начала? Дети в три вернутся, надо успеть поговорить.
Он поднял голову. В глазах плескалась надежда пополам с тоской.
Марина достала вторую чашку. С синим ободком — его любимую, которую забрала в спешке, сама не зная зачем.
Начать можно и с завтрака. А там... там видно будет.