В просторных палатах Летнего дворца было весело. Петр I, утирая выступившие от хохота слезы, хлопал ладонью по столу, а напротив него, скромно потупив взор, стоял невысокий человек в потертом кафтане. Кто бы мог подумать, что этот неприметный шут через несколько лет окажется в мрачном каземате Петропавловской крепости, а его имя войдет в историю сразу в двух ипостасях – как символ народной мудрости и как пример катастрофического падения.
Но пока что, в этот ясный день 1720 года, Иван Балакирев был на вершине своего влияния. Только что он преподал очередной урок зарвавшемуся вельможе, и царь, ценивший острое слово не меньше острого меча, был в восторге.
— Ну, Иван, — прогудел государь, — удружил! Теперь этот павлин месяц из покоев носа не высунет.
Придворные угодливо захихикали, но Балакирев лишь едва заметно усмехнулся. За годы службы при дворе он познал главную мудрость: самые громкие смешки часто скрывают самую черную зависть.
А завидовать было чему. В отличие от прочих шутов, грубых скоморохов, развлекавших двор примитивными выходками, Балакирев превратил шутовство в тончайшее искусство. Его острые словечки разили точнее отравленных стрел, а мудрые притчи заставляли задуматься даже самого царя.
Но мало кто знал, какой ценой давалась эта кажущаяся легкость. По ночам, запершись в своей каморке, Иван часами обдумывал каждое слово, каждый жест. Его шутки были как хорошее вино – настаивались долго, но били в голову мгновенно.
Вот и сейчас, наблюдая за придворными, он уже готовил новую проделку. На этот раз мишенью должен был стать сам князь Меншиков, чье самодурство и казнокрадство давно требовали хорошей встряски.
*****
История превращения скромного стряпчего Хутынского монастыря в царского шута началась задолго до описанной сцены. В те времена, когда молодая Россия, словно неуклюжий медвежонок, училась ходить по-европейски, судьба свела Балакирева с человеком, который открыл ему дверь в высший свет – Виллимом Монсом.
Этот утонченный немец, брат бывшей возлюбленной царя Анны Монс, обладал удивительным чутьем на полезных людей. В Балакиреве он разглядел не просто острослова, а тонкого психолога, способного играть на струнах человеческих душ не хуже заправского музыканта.
Путь от монастырского служки до царского шута оказался извилистым, как русские реки. Сначала – служба в Преображенском полку, где Балакирев дослужился до прапорщика. Казалось бы, карьера складывалась успешно, но судьба готовила неожиданный поворот.
В 1710 году из-за пошатнувшегося здоровья Иван вышел в отставку. Для многих это означало бы конец всех надежд, но только не для него. Именно тогда Монс, уже занимавший пост генерал-адъютанта при царе, предложил ему необычную роль.
— Видишь ли, любезный, — говорил Виллим Иванович, прохаживаясь по своему богато убранному кабинету, — нашему государю нужен не просто шут, а человек особого склада. Такой, что может и развеселить, и правду молвить, да так, чтобы она не царапала слух, а бальзамом на душу ложилась.
Балакирев принял это предложение, даже не подозревая, что оно станет и его триумфом, и его проклятием.
А пока что он учился. Учился тому, как превращать горькую правду в сладкую пилюлю, как находить слабые места сильных мира сего, как балансировать на тонкой грани между дерзостью и дозволенным. В отличие от прочих шутов, кривлявшихся и падавших для потехи публики, Балакирев создавал тонкие комедии, где главными актерами становились сами придворные.
*****
Вот и сейчас, глядя на напыщенного Меншикова, он готовил очередной спектакль.
Для своей затеи Балакирев выбрал самый подходящий момент – празднование очередной победы русского флота. Во дворце готовилась пышная ассамблея, и Меншиков, как обычно, собирался блеснуть богатством и щедростью.
Замысел шута был прост и дерзок одновременно. Он знал, что светлейший князь приказал возвести для праздника особый павильон, украсив его дорогими заморскими тканями и зеркалами. На строительство ушли немалые средства из казны, куда больше, чем было отпущено.
За день до торжества Балакирев появился в царских покоях с необычной просьбой:
— Государь, дозволь мне быть смотрителем над мухами на завтрашнем пиру.
Петр, привыкший к причудам своего шута, лишь усмехнулся:
— Над мухами? А что ж, пожалуй. Только объясни, зачем тебе это?
— Видишь ли, батюшка-царь, — ответил Балакирев, глядя честными глазами, — мухи нынче пошли дерзкие. Того и гляди, на княжеские яства накинутся. А ведь каждое блюдо, что твоя картина голландская, жалко испортить.
Государь расхохотался и выдал шуту особую грамоту, дающую право распоряжаться всеми мухами на празднике по своему усмотрению.
Наступил день торжества. Меншиков, сияя драгоценностями, встречал гостей в новом павильоне. Столы ломились от яств, музыканты наигрывали веселые мелодии. И тут появился Балакирев с огромной плетью в руках.
— Ах вы, негодницы! — закричал он, размахивая плетью. — Вот я вас!
Удары плети приходились то по дорогим блюдам, то по расшитым скатертям, то по хрустальным бокалам. Брызги и осколки летели во все стороны. Гости в страхе разбегались, а Меншиков, покраснев от гнева, бросился к шуту:
— Да как ты смеешь, холоп?!
— А вот как! — ответил Балакирев, доставая царскую грамоту. — По государеву указу все мухи под моей властью. А они, проклятые, везде сидят – и на твоих блюдах, и на твоих зеркалах, и даже... — тут он взмахнул плетью особенно сильно, — на твоей совести, князь!
Последний удар пришелся по огромному венецианскому зеркалу, в котором только что любовался собой Меншиков. Зеркало разлетелось вдребезги, а вместе с ним разбилась и тщательно выстроенная декорация княжеского величия.
Когда весть о происшествии дошла до Петра, он сначала разгневался. Но хитрый шут подвел его к разбитому зеркалу:
— Глянь, государь, сколько трещин. А ведь каждая трещина, что твоя прореха в казне. И все они, как лучи от одного солнца, — тут Балакирев многозначительно посмотрел в сторону побледневшего Меншикова.
Петр понял намек. На следующий день началась ревизия княжеских расходов.
Но триумф Балакирева оказался недолгим. Судьба готовила ему жестокую усмешку, и пришла она с той стороны, откуда он меньше всего ожидал, от своего покровителя Виллима Монса.
За годы службы при дворе Монс поднялся до камергера императрицы Екатерины. Внешне все выглядело благопристойно: немец исправно исполнял свои обязанности, пользовался доверием царской четы. Но, как оказалось, он заигрался – между камергером и императрицей вспыхнул роман.
Балакирев оказался втянут в эту историю помимо воли. Монс использовал его как доверенного курьера для передачи записок. Сначала шут не придавал этому особого значения, мало ли тайных посланий доводилось ему носить за годы придворной службы? Но постепенно интуиция, отточенная годами наблюдений за человеческими страстями, забила тревогу.
Однажды майским вечером 1724 года Балакирев стал свидетелем сцены, перевернувшей всю его жизнь. В Летнем саду, куда он забрел после очередного пиршества, до него донеслись приглушенные голоса. В беседке, увитой молодой зеленью, императрица Екатерина что-то горячо шептала Монсу. Лунный свет, пробивавшийся сквозь листву, серебрил ее щеки, влажные от слез.
Шут замер, понимая, что случайно подсмотрел то, что могло стоить жизни не только участникам тайного свидания, но и ему самому. Отступить незаметно не удалось – предательски хрустнула ветка под ногой. Екатерина вскрикнула, Монс обернулся.
— А, это ты, Иван, — с деланным спокойствием произнес камергер. — Что ж, подойди ближе.
В ту ночь Балакирев впервые пожалел, что судьба сделала его шутом. Узнав слишком много, он превратился в заложника чужой тайны. Монс теперь не просто просил, он требовал его помощи в передаче писем. А весть о тайных встречах, несмотря на все предосторожности, поползла по дворцу.
Развязка наступила в ноябре. В Тайную канцелярию поступил донос от некоего Михея Ершова. Петр, уже давно что-то подозревавший, лично занялся расследованием. Первым арестовали Балакирева.
Допрос в Петропавловской крепости начался ноябрьским утром. Промозглый ветер с Невы проникал сквозь щели в стенах каземата, где Балакирев впервые в жизни оказался по другую сторону власти. Теперь не он вершил чужие судьбы острым словом, а его самого допрашивал "великий инквизитор" Андрей Ушаков.
Первые часы шут держался стойко. Годы придворной жизни научили его искусству уклончивых ответов. Но когда в каземат вошел сам Петр, Балакирев понял, что пришел его черный час.
Царь был страшен. Ни следа былой веселости не осталось на его лице. Глаза, обычно искрившиеся любопытством, горели холодной яростью.
— Что, весельчак, — процедил государь сквозь зубы, — отшучиваться будешь или правду скажешь?
Балакирев молчал. В его голове проносились обрывки воспоминаний: веселые пиры, удачные остроты, благосклонные улыбки царя. Все рухнуло в одночасье.
— На дыбу его, — коротко бросил Петр.
Под пытками Балакирев рассказал все. О тайных встречах в Летнем саду, о записках, о шепоте за портьерами.
16 ноября 1724 года на Троицкой площади собралась огромная толпа. Монс взошел на эшафот с достоинством истинного царедворца. Его голова, отделенная от тела одним взмахом топора, еще десять дней украшала шест перед зданием Сената, пока морозный ветер не выбелил ее до костяной белизны.
А Балакирев получил свою меру наказания – шестьдесят ударов батогами и ссылку в Рогервик, где каторжники в каменоломнях добывали гранит для строительства гавани. Былой острослов превратился в одного из сотен изможденных людей, чьи спины гнулись под тяжестью камней.
*****
Спасение пришло неожиданно. 28 января 1725 года Петр угас. Екатерина, взойдя на престол, первым делом вспомнила о тех, кто пострадал из-за ее увлечения Монсом. Балакирев получил прощение и вернулся в Петербург, но это был уже другой человек.
В дворцовых передних он теперь появлялся редко, больше молчал, чем говорил. Его острое слово притупилось, а взгляд потускнел. Лишь при Анне Иоанновне он ненадолго вернулся к шутовскому ремеслу, но это было уже не то искрометное остроумие, которым он славился при Петре.
В анналах истории осталась заметка о его последнем появлении при дворе – на свадьбе брата всесильного Бирона с княжной Александрой Меншиковой, той самой, что вернулась из сибирской ссылки, похоронив там отца, мать и сестру. Какая ирония судьбы – последний выход Балакирева состоялся на празднике дочери человека, которого он когда-то так ловко высмеивал...
Смерть настигла Балакирева в правление Анны Иоанновны. По одной из легенд, причиной стала последняя острота, брошенная в адрес Бирона. Герцог пригласил шута для "отеческого наставления", после которого Иван Александрович едва добрался до дома. Говорят, он заранее приготовил себе гроб и, улегшись в него, произнес свою последнюю шутку:
— Вот теперь точно никто не скажет, что Балакирев не знает своего места.
Но если земная жизнь шута закончилась, то его вторая жизнь – в народной памяти – только начиналась. В 1780-х годах по России разошлись "Анекдоты о Балакиреве" – собрание историй о находчивом шуте, который говорил правду сильным мира сего.
В этих рассказах реальный Балакирев превратился в народного заступника, этакого Робин Гуда русского двора. Он защищал бедных вдов от бюрократов, разоблачал казнокрадов, учил самого царя справедливости. Даже великий Суворов, говоря о собственных экстравагантных выходках, сравнивал себя с Балакиревым: "Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду".
До наших дней дошла удивительная история о том, как потомки Балакирева искали счастья при дворе Павла I. Они явились на вахтпарад в русских одеждах, что было строжайше запрещено дворянам. Император, узнав об их родстве со знаменитым шутом, не только не разгневался, но пожаловал им несколько сот десятин земли. Так шутовское наследие еще раз обернулось милостью, пусть и посмертной.
Последний представитель рода Балакиревых угас в середине XIX века, но сам образ находчивого шута продолжает жить. В нем отразилась извечная мечта о том, что правда, облаченная в яркие одежды юмора, способна достучаться до самых высоких палат.
Думаю, и вы, мои дорогие читатели, знаете немало шуток «от Балакирева». Обязательно поделитесь ими в комментариях и не забудьте подписаться на мой канал.