После отпуска в Абхазии у меня вскочил халязион на верхнем веке левого глаза, что сделало его совершенно несимпатичным. Ко всему прочему я бросил курить и изрядно набрал в весе, и это обстоятельство обезобразило меня окончательно. Сильно раскачиваясь в стороны, впереди меня теперь приплясывал живот. Лежа на боку, я трогательно поглаживал валявшийся рядом жировой ком. Зашнуровывая ботинки – пыхтел и наливался кровью. Я стал реже задерживаться перед зеркалом и все чаще занимался любовью в темноте. Мои женщины расценили этот поступок как дань романтизму. Впрочем, мне было все равно, как они это расценили и к чему отнесли. Однако меня очень смущал мой неэстетичный вид.
Врач-офтальмолог, обследовав и прощупав глазную шишку, вышел в соседнюю комнату, пять минут отсутствовал, потом прибыл в глубочайшем смятении и объявил мне, что дело непростое и хорошо бы понаблюдать с месяцок.
– Понимаете, – молвил он, оживленно разминая свой подбородок, – халязион расположен на сложном участке, и при удалении может быть затронута мейбомиева железа. Так что, уважаемый, давайте-ка понаблюдаем вас с месяцок.
Так и сказал: «с месяцок». Что ж: надо так надо. Градина на верхнем веке день ото дня занимала все большую часть моих мыслей. Это не могло не отразиться на поведении.
Теперь, заходя в вагон метро, я занимал такую позицию, чтобы избежать удобного для демонстрации моего халязиона ракурса. Если все места были заняты и приходилось стоять, то я вставал вплотную к дверям, пялясь в собственное отражение и проскакивающую мимо тоннельную ночь.
При наличии свободных мест я присаживался, сворачивался в три погибели, так, чтобы фас моего лица был незрим для сидящих напротив, и таращился на нестройный ряд обутых ступней. Со стороны я выглядел как человек, у которого сильно заболел живот.
Таким образом за четыре месяца мне удалось исследовать некоторые особенности обуви и примыкающих к ней пассажиров. Я создал целую классификацию, соотносясь с которой можно безошибочно угадывать облик человека, лишь взглянув на его обувь. Что вовсе не означает: грязная неухоженная обувь – пролетариат и чурбан, дорогая и ухоженная – преуспевающий бюргер и очаровашка. Не все так просто…
Грязные, точно побитые и разочаровавшиеся в жизни ботинки могли принадлежать одновременно грузчику, поэту и алкоголику, исключая факт сочетания этих субъектов в одном человеке. Выплывшие из рекламных разворотов журнала мод босоножки красовались на ступнях безобразной толстушки с размазанной по лицу черной тушью, аспирантки, вперившейся в Хайдеггера, и матери троих детей, устало прикрикивающей на свое потомство. Но, не смотря на это, мне удалось вывести систему оценки на тот синкретический уровень, который при видимом отличии носивших схожую обувь находил единящую их общность. Неоспоримую деталь, неопровержимое доказательство их единства. И наоборот: деталь, отличающая один вид обувки от другого, порой вскрывала подспудно дремлющие пласты сознания и особенности характера человека.
Так, женщины, тяготеющие к светло-коричневым тонам, с ухоженной, но недорогой обувью, с тупым или овальным носом, чаще всего читают Донцову и Дашкову.
Остроносая дамская обувка на высоком каблуке, добротного пошива, характеризует особу, не особо озабоченную духовным поиском. Заглянув к ней в сумочку, вы без труда обнаружите свежий номер «Космо». Та же обувка, но кустарного производства выдаст бедную студенточку, мечты которой сводятся к красивой жизни, шику и гламуру, но из-за нехватки средств вынужденную гнаться за модой в чисто формальном смысле.
Пятнистые, перевязанные разноцветными шнурками, причудливой конфигурации шузы укажут на неформальную молодежь неопределенного пола и мировоззрения, основные тезисы которого зиждутся на всецелом отрицании принятых норм и тотальной ненависти к нормальным людям.
Рокеры и алисоманы носят тяжелые черные гады с прилипшей к подошве редкой для города грязью.
Вкусы кислотников, напротив, льнут к психоделической окраске кроссовок, бутс и кед.
Новоиспеченные эмо предпочитают нежно-розовые тапочки, с неуместно вклинившимся черным штрихом, что, вероятно, должно символизировало трагичный излом бытия и невозможность достижения вечно гламурной жизни.
Солдаты и военные считываются враз по кирзачам и незатейливому дизайну офицерских ботинок. Правда, однажды, исследовав мятый кирзовый сапог и решив бросить скорый взгляд на солдатика, я наткнулся на бородатого мужчину в костюме и галстуке, читающего разворот «Российского коммуниста». Штанины костюмных брюк были бережно заправлены в голенища армейских сапог.
Рабочие плиточники, каменщики, штукатуры легко угадываются по белым разводам вдоль всей длины ботинок. Но и тут мой аналитический метод потерпел фиаско, когда, оторвавшись от мужских, в белых полосах ботинок сорок пятого размера, я уперся взглядом в милую бабулю, внушительных размеров и с добродушным белым лицом.
Начищенные мужские туфли, черные и остроносые, чаще встречаются на молодчиках с обостренным чувством собственной значимости, чтящих мужской кодекс и понятия, выдуманные еще в гулаговских лагерях. Консервативные, стремящиеся к крутизне ребята. Для таких показаться джентльменом – величайший огрех. Отсутствие средств, не позволяющее обзавестись спортивным авто и другими атрибутами истинного арийца, они вымещают на миролюбивых представителях растаманского движения, выпаливая им дреды и пиная по их тощим задам острыми носками пижонистых туфлей. Во время выяснения отношений с кем бы то ни было эти чаще используют следующий язык подавления:
– Ты чё, эй, страх потерял, дебил, б…я? Ты чё, эй, не сечешь, с кем базар ведешь, бычара? Хорош рамсить, придурь….
Выходцы из интеллигентных семей не гнались за модой и чаще предпочитали классический тупоносый вариант обуви, содержа ее в чистоте, но не слишком заботясь об ее внешней форме и поношенности.
Качественная вельветовая или замшевая темно-коричневых тонов обувь была почти что симптомом, по которому смело можно было отнести носящего ее мужчину к прослойке обеспеченных интеллигентных людей, с творческим компонентом в профессии. Фотографы, архитекторы, художники, журналисты, перешагнув сорокалетний рубеж, точно загипнотизированные начинали питать слабость к мягкому материалу.
Впрочем, список можно продолжать довольно-таки долго. Конечно, были и исключения из правил, что в свою очередь подтверждало само правило.
Мне стоило чрезвычайного труда не поднимать головы, не выделив предварительно психотип пассажира, исходя из данных, предъявленных его ботинками. Я мог бы написать диссертацию на тему: «Обувь и духовные приоритеты пассажира метро», только меня никто не просил об этом, за это не дали бы профессорскую степень и, конечно же, не заплатили бы. Я блуждал в сумерках одиночества.
Халязион тем временем рос и наращивал массу. Халязион-мальчик спустя две недели стал подростком, встретив месяц своего рождения крепким, лиловым мужичком размером с фасолину. Женщины, приходившие ночью и трепетно любившие меня в непролазной темноте, утром спешно уходили. В процессе сбора, косясь исподтишка на мой глаз, они морщились. Обычно так морщится
лицо женщины, если при ней раздавить жирного таракана, а после заострить ее внимание на желтом содержимом, извергнутом его полостями.
Встречи с друзьями стали также нерегулярными. Всякий раз, встречая меня, они озабоченно восклицали:
– О черт! Чё это за херня у тебя на глазу?!
Восклицали сотни и сотни раз, но каждый раз с таким участливым удивлением, что казалось, видят это впервые. Я думаю, если бы у меня на лбу открылся третий глаз, их бы это удивило меньше, чем расположившийся под сводом брови застойный сгусток ткани. Халязион, черт бы его побрал, чуть не пустил мою жизнь под откос.
Женщины, в отличие от мужчин, были более тактичны в своих наблюдениях:
– Васечка, что у тебя с глазиком? – лопотали они, оценивающе приглядываясь к глазу в алых сумерках моей спальни.
– Сглазили, – отшучивался я, не вдаваясь в экзотические изыски медтерминологии.
Но утром, все равно спешно и брезгливо морщась, собирались, чтобы уйти и не вернуться.
Женщины, которые со мной не спали, не доставали меня надоедливыми расспросами, а просто внимательно исследовали бугорок, поселившийся на моем веке.
Но более всего меня достали бабки! Они буквально ходили за мной по пятам, предлагая ценнейшие знахарские зелья от моего недуга. В виде основного средства настойчиво рекомендовался байховый чай, круто заваренный в собственной моче. После 15 минут кипения мочу предлагалось слить в другую посуду, чаинки собрать в марлю и прикладывать тампон к глазу, периодически подмачивая его в чайной моче. Баба Зоя из соседнего подъезда, модернизировав классический метод, предлагала просто окунать во вскипяченную мочу чайный пакетик «Липтон».
– Тсс! – заговорщицки шипела она, примыкая к моему уху. – Никому ни слова об этом. Бабки не поймут, подумают, отваживаю я тебя от них. Не любят они прохрэсса! Старухи. Хе-хе-хе-хе-хе…
Я утвердительно кивнул и в расстроенных чувствах побрел дальше.
Все чаще я просто кивал и уходил. Расстроенный и одинокий. Шишка продолжала расти, пока не достигла величины половины глазного яблока. Доктор, продолжая тревожно мять подбородок, советовал подождать еще с месяцок.
– Мейбомиева железа – это серьезно! – восклицал он, вздымая указательный палец правой руки вверх, а левой продолжая мять дряблый подбородок. – Надо бы, милейший, подождать с месяцок…
А что я? Я ж не спорю! Думаю, я долго бы ходил еще к задумчивому доктору, если б не случай, избавивший меня от надоедливого дефекта.
Потерпев очередное фиаско в попытке познакомиться с привлекательной девушкой, я устало брел домой. Торчавший халязион мало привлекал красоток, и даже вдохновенно рассказанные анекдоты, прежде поставлявшие мне не один десяток легкомысленных барышень, сейчас оставляли их равнодушными, будто я пересказывал им текущие сводки с фондовых рынков. Наглый бесстыжий уродец портил мне личную жизнь. В конце концов я пошел в бар и напился текилы, от отчаяния запивая ее пивом.
На улице я оказался глубоко за полночь. У меня не было часов, поэтому о времени я узнал от немолодой женщины, которая, пройдя мимо шатающегося меня, сказала другой немолодой женщине, шедшей рядом с нею:
– Скоро утро, а все пьянь шастает по городу…
Внезапно меня охватило чувство полнейшей безнадеги. Плескавшаяся в сплошь свинцовых гаммах Нева не придавала оптимизма, нагоняя тревогу и умножая горечь отравленной жизни.
Внезапно, будто противореча угасающей во мне витальности, меня накрыла волна вожделения и, не дав опомниться, понесла дальше. Дико захотелось женщину. Я представил, как задираю томной красотке подол деловой юбки, сдираю к чертям капроновые чулки, как ненасытно покрываю поцелуями оливковую кожу, как раздвигаю в стороны ее бедра, как…
Говорят, агонизируя, мужчина эякулирует, – так природа напоследок восстает против смерти, надеясь продлить себя в случайно оброненном семени. Я был далек от агонии, но жизнь представлялась мне штукой жалкой и бесформенной, как тающая на солнце медуза. Природа, почуяв неладное, взялась за свое. Возбуждение нарастало. Плохо освещенные улицы множили зуд.
Я уже собирался свернуть за угол, но вдруг услышал цокот приближающихся каблучков. Я прислушался. Тонкая шпилька, стальной колпачок. Скорее всего, девушка с модным журнальчиком в сумочке. Шажки были четкими, оформленными, спешащими. Упругая дерзкая походка.
Молодая девушка, представлял я, стройная женщина… Блондинка… Брюнетка…
Образы соблазнительных женщин запрыгали передо мной быстрыми слайдами. Прилив тестостерона снес все плотины. Страх и простые приличия забылись, как утробный сон. Я готов был к прямому действию. Шаги приближались. Я встал у самого угла, вжавшись в стену. Втянув понурый живот, замер. Идущее навстречу мне тело через пять секунд должно было поравняться со мной. Пять, четыре, три, два, один… Бросок!
– Иди ко мне, моя ку-у-у-уколка! – завопил я с придыханием, сбагрив тело могучим рывком к себе.
Мое лицо оказалось на линии сосков жертвы. Вместо душистых и мягких полусфер в нос мне уперлись два твердых блинчика. Обонятельные анализаторы уловили запах мужского пота на отвороте женской кофты. Вместо звонкого девичьего визга, заводившего меня еще сильнее, я вдруг услышал мужицкий басистый раскат:
– Да ты офигел, фраер!
Не успев опомниться, я поймал справа чугунного крюка в нижнюю челюсть. Слева что-то заблестело и полоснуло по левой брови, но не помню точно что. Горячая жидкость залила лицо. Тело продолжало громыхать надо мной.
– Ну чё, подонок, мясца захотелось молоденького?! – басисто вопрошало оно. – Получай…
Я смирно лежал на земле, свернувшись калачиком. Дьявольский хмель от текилы и пива вмиг испарился. Щекотавшая прежде похоть отдалилась от меня на десять парсек к северо-востоку от галактического ядра.
– Получай, похотливая собака! – не унималось тело, продолжая охаживать остроносыми полусапожками мой обмякший живот.
Нечаянно я поймал себя на мысли, что прежде не встречал такого фасона. Попинав меня еще минуты три и поверив в то, что я потерял сознание, тело пошарило по моим карманам и, не обнаружив ничего, кроме паспорта, сплюнув, ушло. Ушло, заманчиво поцокивая каблучками. «Еще одно исключение из правил», – подумалось мне. Еле встав, я завернул за угол, прошел метров двести и остановился. В меня уперлась зеленая неоновая вывеска.
– Ночной клуб «СТЕЛС», – прочел я, сглотнув очередную порцию пряной крови. «ШОУ ТРАНСВЕСТИТОВ!!!» – анонсировалось ниже.
Не помню, как я добрался до дому, но через неделю, когда сошли синяки, халязиона уже не было. На его месте красовалась тонкая бурая полоска зарастающего пореза. В этот же день я посетил своего доктора.
– Гм, гм, гм, – цедил он, не переставая разминать бритый подбородок, – надо бы понаблюдать. Приходите-ка, любезный, через месяцок…
Автор: Валерий Айрапетян
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.