Подойти к лежащей в гробу Шурке Даша не смогла. Что-то прямо сковало ее по рукам и ногам, не страх это был, еще что-то. Как будто кто-то сильный, но не злой удерживал ее, не пускал. В церковь она тоже не пошла, прибежала Катерина, зашептала на ухо, что очень расплакалась Ладушка, никак не успокоить. И только уже на кладбище, когда все подходили по очереди прощаться, Даша подошла. Подруга лежала, как живая и слегка улыбалась. Она сейчас казалась еще красивее, чем была в жизни, кто-то из сельчан положил ей на голову венок из водяных лилий, и он упал низко, прикрыв венчик. На секунду Даше показалось, что Шурка чуть повернула голову, у нее дрогнули длинные пушистые ресницы, казавшиеся на бледных щеках особенно черными, Даша отшатнулась, помотала головой, справляясь со страхом. Но уже закрывали крышку, батюшка забормотал тихонько разрешительную молитву, и страх отпустил, нахлынула такая боль и жалость, что Даша заплакала навзрыд. И стало легче.
…
- Жила без счастья, ушла не ко времени. Горькая, неудоба. Да еще, вишь, с чертями покрестилась, народ говорит. Марина, злыдня, вроде не знала, что девке от ее козней добра не будет. Ишь…
Катерина в сердцах бросила в таз с нагретой водой миску, из которой только что ела сметану со свежим хлебом, обтерла руки о полотенце, встала.
- Ладно, девка, ты мне скажи - платье-то меряла? У кого беда, у кого счастье, так богу угодно, что тут поделаешь. Давай-ка, надень, пока Елька с отцом баню кроют, он, знаешь, седня ночевать не придет, не жди. И я пойду через часок, а то накроют там без меня. Заторчалась я тут у тебя, домой надо.
У Даши не было ни сил, ни настроения платье это мерять. Но Катерину расстраивать не хотелось, она и так к ней со всей душой - пошла.
Платье оказалось неожиданно простым. Не белым, скорее цвета молока, с расклешенной юбкой, расшитой по низу голубыми лентами. Высокие рукава фонариками очень украшали Дашины узенькие плечи, а широкая, тоже голубая лента подчеркивала хрупкость талии. Даша сама засмотрелась на себя в мутноватое зеркало, даже не заметила, как подкралась Катерина.
- Ну вот…Ну вот…. Ты хоть и не была за мужиком, но и не девка, белое тебе не положено, а такое в самый раз. Фаты тоже не надо, смотри, что я припасла.
Катерина, как фокусник вытащила из карманчика что-то нежное, полупрозрачное, чуть сверкнувшее в последних вечерних лучах. Это был шарфик. Скорее - шарф, кружевной, связанный на коклюшках, тонкий и невесомый, как осенняя паутинка, кое-где украшенный жемчужинками.
- Мамка моя вязала, мне в приданое. Ну, а я тебе дарю, носи. Только серьги свои сними, куда их, синие-то? На вот.
Катерина, неловко размахнувшись, как будто хотела взлететь, накинула на голову Даши шарф, сунула ей что-то в руку, сделала пару шагов назад.
- Ну, красота. Невестушка. Лада, глянь мамка-то какова…
И пока дочка, упираясь неверными ножками в предательски скользкий пол, толклась около матери, стараясь развязать голубые бантики на юбке, Катерина сунула ноги в боты, пошла к дверям.
- Пойду я. Закройся получше, мало ли. И не нюнь, отмучилась Шурка твоя, там ей лучше будет…
…
Ночь заглядывала в окна, как будто прищурив один глаз. Месяц был таким пологим и таким узким, что напоминал прикрытое веко, из под которого выглядывали густые белые ресницы. Даша, уложив Ладу, сидела у окна, смотрела в эту уже совсем пред осеннюю ночь, и сон совсем не шел к ней. Перед глазами как будто мелькали картинки ее будущей жизни… И все, вроде, хорошо, доченька подрастает, муж любит и лелеет, дом полная чаша. А все ей неймется, все чего-то не хватает. Мечется душенька. И нет с ней сладу.
…
- Не спишь? Глебку вспоминаешь? То-то!!!
Даша, отшатнувшись от окна, чуть не упала. Черная тень, неожиданно выскочившая из за сиреневого куста, росшего у самого окна, была похожа на дьявола - даже рога можно было разглядеть, торчали кривые, как будто грозили проткнуть. Даша размашисто сотворила крест, зашептала молитву, но черт не исчезал, наоборот, подтянулся на руках, перекинул ноги, сел на подоконник.
- Напугалась? Не боись. Тверезый я седня. Не лезет, горькая, гадина. Хоть помирай.
Даша, наконец, разглядела этого черта, заглянувшего к ней в гости. Колька был и правда трезвый, нечесаные кудри спутались, встали дыбором вокруг головы, это она его космы приняла за рога.
- Чего надо-то? Кольк! Шел бы ты отсюда, люди увидят, растрезвонят по селу. А у меня свадьба на то воскресенье, что ты, в самом деле. Иди, а?
Колька посидел, потом снова перекинул свои длинные ножищи, спрыгнул. Оперся с той стороны на раму, торчала одна косматая голова, смотрел, как черт.
- Замуууж. Ну да… Вот замуж за нелюбого идешь, думаешь я не знаю? Дура ты. Никогда эта болячка не пройдет, все жизнь кровавить будет, сам в эту петлю попал. Машку, сеструху твою, так и вижу до сих пор во сне, зараза из головы нейдет. Так и ты будешь. Оно знаешь как бывает?
Даша хотела закрыть окно, но он не давал, держал створку, улыбался, и на удивление белые, хищные, как у волка зубы поблескивали в свете сбесившихся звезд.
- Обнимет тебя мужик твой, а ты в сторону прянешь. А ночью привидится тебе, что это Глеб твой рядом на подушке лежит. И все тебе в муже будет тошно, и все ты будешь его с Глебкой сравнивать. И тоска…. Знаешь, какая тоска, Дашка? В петлю впору. А знаешь?
Он вдруг опустил глаза, порылся в карманах широких штанов, вытащил чекушку, открутил пробку зубами, разом вылил ее в раззявленный рот. Сглотнул, постоял, снова поднял глаза
- Подружка-то твоя с чертями связалась. Теперь по ночам на реку не ходи, утащит. Во как...
Даша, наконец, сумела закрыть окно, опустила занавески. И лежала без сна, пока серое утро на проявило в комнате очертания наступающего дня.