По мнению сидящего за столом врача Вера Петровна была похожа на жабу, такая же большая, расплывшаяся, надувающая шею при каждом вздохе. Этой женщине сто раз говорили, что надо лечиться, что это до добра не доведет, но она только отмахивалась.
— Ну какая операция, вы в своем уме? У меня дача, картошка, пропади она пропадом, дел невпроворот, а вы говорите «операция»! К вам только попади. Да и потом, куда я Люську дену? Вот её куда дену я?
Тут обычно на сцене появлялась крепенькая, ладная Люда, с двумя косичками, в шерстяном платье или легком, ситцевом, всё зависело от погоды, в сапожках с чьей–то чужой ноги или в туфлях, тоже явно ношенных. Люська стояла спокойно, смотрела в пол, а Жаба теребила её за плечо своей ручищей.
— Её куды? В детдом? Хватит, уже предлагали! И не выдумывайте, и уберите свои бумаженции. Я подписывать ничего не стану, я в этом деле неграмотная, а вы мне тут сейчас… Пойдем, Людмилка, дела у нас. До свидания, уважаемый Айболит, нам не до вас! Да не трогай, чужое это! — Жаба хлопала любопытную Люську, протянувшую руку, чтобы погладить стоящую на столе у врача статуэтку, вставала, тяжело опершись о стол своей ладонью, похожей на огромный кусок дрожжевого теста, пухлый, со складками и короткими пальцами, оканчивающимися ярко красными ногтями.
Стол скрипел, в нем что–то хрустело, а может быть это хрустели колени Жабы, потом за ней захлопывалась дверь, и врач выдыхала. Почему–то Веру Петровну все боялись, уж такой у неё внушительный вид.
Вера уверенно, гордо, по–хозяйски осматриваясь, шла по больничному коридору. Люся двигалась за ней, как головастик за матерью, потирая отшибленную ладошку, но, кажется, ничуть не расстроившись. Равнодушие? Привычка? Толстокожесть? Это Люсин секрет.
— Так! — Вера остановилась, сердито свела брови у переносицы, покусала нижнюю губу, как будто сомневаясь в правильности своих действий, а потом схватила Люську за руку и прошептала:
— На вот, докторице отнеси. Да скажи, что Вера Петровна кланяться велела, за заботу, за старания вас благодарит, но никак ей сейчас нельзя под ножичек. Поняла? Ну чего ты стоишь? Шевели подпорками–то! Вот ведь послал Бог внучку не от мира сего! То бежит, как оглашенная, то замрет, в себя глядит, чего там видит — непонятно.
Вера Петровна покачала головой, развернула Люську лицом к коридору и подтолкнула в спину.
Девочка послушно зашагала назад, к только что покинутому кабинету.
— Постучись, малохольная! — крикнула ей вслед Жаба. — Вот девчонка растет! И в кого она такая?! Учишь, учишь, а всё без толку…
Вера, ворча, поискала глазами, куда бы сесть. Люди послушно освободили ей место.
Убедившись, что Люська зашла–таки в кабинет, Вера сглотнула, осела на обтянутую клеенкой скамейку, вынула из кармана платок и принялась вытирать усыпанный бисеринами пота лоб. Её губы чуть дрожали, а сердце ухало в груди, как молотом по наковальне стучали, гулко, низко, отдаваясь болью в висках.
Вера, кажется, ни у кого не вызывала отвращения.
Да, объемная, да, в балахонах и с ногами—колоннами. Но не отвратительная. От Веры Петровны всегда хорошо пахло, одежда была чистая, выглаженная, разношенные ботинки, одни на все случаи жизни, начищенные, хоть и облезлые на мысках.
— Проблемные ноги, — поясняла Вера, если кто–то не в меру любопытно разглядывал её ботики, неуместные в летней жаре. — А что на них напялишь, если косточки во все стороны. Я же у матери–то недоношенная родилась, вся больная, вся! Живого места не было. А потом–то! А потом всем показала!
Жаба вскидывала кулак, «показывала» всем, что она ещё ого–го, кивала, выпятив нижнюю челюсть.
— И в ансамбле танцевала, и пела, и… Да чего только ни делала! Глаза вот только… И, говорят, щитовидка. — Вере Петровне становилось вдруг себя жалко, она даже всхлипывала пару раз, вытирала глаза платочком, а потом начинала ругаться:
— Да что вы меня тут хороните?! Ишь, удумали, моду взяли в болячках моих копаться! Да пошли бы вы сами в поликлинику! А мне болеть некогда. У меня Люська. Её вырастить — это раз, — загибала Жаба пальчики–колбаски, — выучить — это два. Замуж отдать — это три! А вы говорите, операция! Да пулювала я на неё, на вашу эту операцию!
Удивленный и немного напуганный молчаливый Верин собеседник здесь обычно совсем терялся, а Вера Петровна с победой уходила.
Сейчас уйти она не могла, ждала Люську, а та, как назло, всё не возвращалась из кабинета докторицы.
— Чего она тама? Людмила! Людмила, а ну марш домой! — разрезал тишину коридора её голос, очередь вздрогнула, выглянула из подсобки удивленная уборщица, жующая конфету.
— Не шумите! Это же больница! — одернули Жабу, но тут же замолчали, встретившись с её грозным взглядом.
А Люська в это время переминалась с ноги на ногу, стоя перед врачом, Еленой Андреевной Рябкиной. Та смотрела на девочку с жалостью и состраданием.
— Вот, спасибо вам за участие и заботу. Это от Веры Петровны, — Люда протянула Лене коробку конфет. — Но лечиться она сейчас никак не может. У нас картоха в огороде, выкапывать надо, а то соседи украдут. Поедем завтра, наладим.
Елена Андреевна с ужасом смотрела на Люську.
— Ты? Тебе книги надо читать, ты учиться должна, а не картошку копать! Скажи мне, девочка, а кем тебе приходится Вера Петровна? Хочешь, возьми конфету. Мне много сладкого нельзя, а ты, я думаю, не откажешься! — Женщина открыла подаренную ей коробку, кивнула, чтобы Люська взяла себе конфету. Но та только помотала головой.
— Нельзя. Баба Вера заругает, — поясняла девочка. — Ну, я пойду. А баба Вера мне просто баба Вера, что тут непонятного?
— Подожди. Ты же Людмила, да? Красивое имя. А баба Вера с тобой хорошо обращается? Она не бьет тебя? — не отставала Лена, очень чуткий и внимательный врач.
— Баба Вера–то? Ну, бывает. — Люськино лицо приобрело задумчивое выражение, как будто она вспоминала случаи из своей жизни, когда бабушка поднимала на неё руку. — Но всегда за дело. Знаете, моя баба Вера — очень хороший человек, просто волнуется много, а от этого и кричит. А про то, что руку на меня поднимает, наврала я вам всё. Вы мне, Елена Андреевна, на листочке напишите, что надо делать, может, комиссию пройти для больницы или что… Вы у нас новенькая же? До вас был Виктор Соломонович, он бабу Веру хорошо знал, умел с ней как–то… Да вы не расстраивайтесь. У бабушки тяжелый характер, судьба выдалась такая… — Люся покачала головой. — Ладно, спасибо за рекомендации. До свидания, я всё же пойду.
Люся ушла, оставив свою собеседницу в глубоком раздумье, как вообще можно найти подход к такой особе. И надо ли? В конце концов Вера Петровна взрослый самостоятельный человек, дееспособный, вот пусть сама о своих болячках и думает.
— Ну чего так долго? Стряслось что? Она тебе плела про операцию? — напустилась Вера на внучку, схватила её за плечо.
Если докторица вбила Люсе в голову, что надо положить Веру в больницу, то Людка ж от неё потом не отстанет! Это ж Пирогов в юбке, это профессор Преображенский, а она, Вера Петровна как будто её Шарик — то микстуры какие–то сует, то таблетки, то припарки… Заботушка.
— Ничего она мне не плела. Спрашивала, хорошо ли ты со мной обращаешься. Пойдем уже, а? Не нервничай ты так! Бабуля, ну домой пора, постирать же ещё собирались! — Людмила сунула бумажку с рекомендациями в карман платья, взяла Верину сумку, перебросила себе через плечо на манер рюкзака и зашагала прочь.
— Хорошо ли обращаюсь?! Хорошо ли я с тобой обращаюсь?! — Вера Петровна тучей двинулась за внучкой, опять стала надувать шею, а заодно и щеки, возмущенно затопала по линолеуму. — Люда, стой! Людмила, а ну–ка стой! И что ты ответила? Говори! Сумку верни, маленькая хулиганка! Ну!
Она нагнала Люську уже внизу, быстро развернула к себе, приказала смотреть в глаза.
— Что ты ей ответила? Говори быстро.
— Я ничего такого не говорила. Отстань ты от меня, чего привязалась! — Люська поджала губы. — Допрашивают, допрашивают! Ой, бабуль, ну кому до нас есть дело–то? Всё, забыли! — И распахнула тяжеленные двери амбулатории. — Держу. Иди аккуратно, ступеньки. Жалко всё же, что дядя Витя ушел на пенсию…
Массивная Вера Петровна сползла с крыльца, потом, хмурая и со строгим прищуром своих выцветших серых глаз и куцей «гулькой» на голове, направилась к остановке. Не хватало ещё полчаса ждать трамвая только потому, что какая–то там медичка решила, что она, Вера Петровна, плохо обращается с Люськой.
Ишь, ты! Вот как помочь — так никого нет, а лезть своим носом в жизнь — это у нас первое дело! Это мы можем!
Вера была возмущена, переживала всю дорогу домой. К вечеру её попустило, они сидели с Люськой в обнимку та тахте, пели «Ой, речушенька быстрая…», Вера плакала, внучка вздыхала. Вот так вся её, Верочкина, жизнь, как речка, течет, течет, и не повернуть вспять. А рядом — Людочкин ручеек, еще только силу набирает, пенится, меж камушков журчит. Помогать ему надо, охранять, но хватит ли у неё, у Веры Петровны, сил?
Всю ночь Вера проворочалась, вставала попить воды, хмурилась. Нет, надо–таки здоровье поправить! Вот окончит Люся восьмой класс, и уж тогда…
…Копать картошку поехали рано утром, чтобы успеть на вокзал до оголтелой массы дачников.
— Прут и прут! Людка, давай быстрей, копаться с мужем будешь! А со мной поспевай только! — кричала с общей кухни баба Вера, ничуть не стесняясь того, что в этот ранний час воскресенья все соседи ещё спят. — Всё, Люська, ты без завтрака!
Вера Петровна хлопнула дверью в комнату.
— Ну баба! Я уже! Я косу заплетала! — заныла где–то в квартире Людочка.
— Да что же это такое! Поспать не дадут! Совсем ополоумели?! И ребенка не кормит! Доиграетесь вы, Вера Петровна! Доиграетесь, слышите! Мое терпение не безгранично. — Из соседней с Верой комнаты высунулась голова в бигудях, хищно осмотрела коридор. — Пора с тобой заканчивать, жабья твоя душонка. На двух стульях не усидишь, я предупреждала! Моя комната будет. Я своего добьюсь. Орет она! Воскресенье, у людей единственный выходной, а она орет!
Голова спряталась обратно, захлопнулась дверь, а Вера только усмехнулась.
— Собаки брешут, караван идет, Инга Романовна! А вот как картоху трескать мою, так больше не приходи. И работают люди, а вы ж нелюдь. Вы сына своего, Ваньку, куда отправили? Забыли? А я помню. И только попробуй мне, — Вера Петровна по–хозяйски распахнула соседскую дверь, вырвав из досок шпингалет. — Попробуй куда настучать! Мигом ответку получишь!
Люся, обняв себя за плечи, слушала, как ругается за стеной бабушка. Страшно это всё… Страшно… Хотя… С бабушкой ничего не страшно, она — непробиваемая скала.
Инга Романовна аж поперхнулась такой невиданной наглостью.
— Вон! Вон из моей комнаты, ты, захватчица! Сегодня! Сегодня же пойду в жилконтору, поняла? Там как раз новый главный пришел, он–то нас и рассудит. И картошка мне твоя не нужна, благо, на рынках у нас и получше продают! Жаба!
Тряся бигудями, Инга навалилась на дверь своим худым телом, прикрытым байковым халатом, закряхтела, её тапочки скользили по полу, а так ведь недалеко и до падения. А что в её возрасте падение? Это перелом шейки бедра, больницы, и не видать тогда Инге комнаты, как своих ушей!
— А ты, собака кудлатая, ещё полай мне! В контору она пойдет. Сходила уже однажды, Ваню оговорила. Как только тебя ноги носят ещё! — Вера Петровна плюнула на побеленную соседскую дверь, опять выпятила вперед нижнюю челюсть, стала надувать шею. Дышать было трудно, но это пройдет, как только они с Людкой наконец сядут в электричку.
— Люда! Да чтоб тебя черти унесли! Быстрее! — закричала Вера, пошла одеваться…
Уже сидя на жестком сидении в вагоне поезда, Вера Петровна крепко задумалась.
— А ну как и правда пойдет в жилконтору? А там новое руководство, не прикормленное… Так могут и отнять у нас с тобой комнатенку–то, а, Люд? Спишь что ли? Ну, тютя! Тут судьба твоя решается, а ты… Просыпайся! — хлопнула она девчонку по коленке.
Люся, пригревшаяся, было, между стенкой вагона и рыхлым бабушкиным боком, задремавшая, вздрогнула, открыла глаза.
За окном бежали куда–то назад, к городу, к злой Инге Романовне, поля. Над ними висел густой, молочно–желтый туман. Солнце едва проглядывало сквозь утреннюю дымку, поблескивала под мостом Пахра, лохматый пес лаял на лениво стоящую корову. Корова едва только водила хвостом туда–сюда, тоже смотря на солнце, как и Люся.
— Ты чего, заболела? — обеспокоенно вскинулась Вера Петровна. — Удумай мне ещё! Кто мешки поволочет? Картоха сама себя не довезет. Ну! Дай лоб!
Людочка послушно подставила свой лоб под теплую бабушкину руку. Сухая кожа немного царапалась, но пахла приятно — хлебом и жареной картошкой.
Почему так пахли бабушкины руки, Люся не знала, просто помнила этот запах. И всегда вздыхала, когда его слышала…
— Не заболела. Холодная. Так чего? А… — догадалась Вера Петровна, прищурилась. — Есть хочешь? Ну конечно! Как поспать, так ты первая, а как в дорогу бутербродов наделать, то–сё, так нет тебя! Ладно! Погоди.
Вера Петровна встала, задевая сидящих с другого бока людей, стала копаться в авоське, которую подвесила на крючок, вынула оттуда завернутые в бумагу бутерброды.
— Вот. Ешь. Молоко не взяла. Инга эта мне все мысли отбила. Пойдет она, конечно! Знаем мы! — опять раскипятилась бабушка, а Люда только кивала, с аппетитом поглощая бутерброды.
— Уф, аж за ушами трещит! — кивнула смотрящим на них пассажирам Вера Петровна. — Молодой организьм, требует. Ешь, Людка! Наедай шею. А я покемарю…
Теперь уже она, Вера, привалилась к внучке своим плечом, поелозила, устраиваясь поудобнее, и заснула моментально, как будто выключили её. Дышала ровно, мерно. Люся, быстро поев, тоже скукожилась, положила голову на бабушкину макушку, зажмурилась. А в черноте закрытых век все плыло куда–то назад, к страшной соседке Инге бельмо солнца. Потом оно пропало, растворилось в белой густой сметане. Люся тоже уснула…
Вере Петровне снился большой просторный кабинет, сплошь красные ковры да дорожки, тяжелые, бархатные гардины, стол посередине кабинета в зеленом сукне, вокруг него стулья стоят, блестят орехового цвета лаком. На стульях сидят люди. Они вершат Люськину судьбу, а она, махонькая, пять лет всего, спряталась за бабу Веру и дышать боится. Вера чувствует в своей руке Людкину потную ладошку.
— Не бойся, да не реви ты! — кидает назад Вера, а потом, перекрестившись мысленно, поднимает глаза на комиссию. Она, эта комиссия, сейчас скажет, имеет ли право Вера Петровна Попова, сирота и одинокая женщина, взять к себе на воспитание соседскую девочку, Люду, чья мать куда–то запропастилась и вот уже год не появляется. Вера смотрит жалобно, её подбородок дрожит, она готова упасть на колени перед этими людьми. А они в сомнении.
— Не родственница вы ей, вот в чем дело! По закону… — начал председательствующий.
— А по сердцу–то как? Лучше её забрать? Тут её дом, жизнь. А я пригляжу, уж будьте спокойны! — перебивает его Вера, начинает рассказывать, как люда любит её суп да оладушки, как им хорошо вдвоём.
— Приглядеть — это за собакой можно, а тут ребенок! Документы нужны, разрешения! Нет. Извините, но нет! — хлопнул рукой по столу, как будто таракана пришиб, высокий худой мужчина. — Вы толкаете нас на нарушения, а под суд я не хочу!
Вера заплакала, запищала и Люська…
Под суд никто не пошел. Вера Петровна нашла «доводы», изыскала средства. Ей выдали бумагу о временной опеке девочки. Это была их с Люськой маленькая победа...
Вера проснулась уставшая, измотанная, посмотрела в окно. Электричка подъезжала к Чехову.
… — Уродилась картоха! Ой, уродилась! — радовалась Вера Петровна так, как будто жила опять в голодное время, и они всем детдомом пришли на делянку. Тогда и не знали, к чему вернутся — к урожаю или пустым грядкам. Если всё было хорошо, то воспитатели улыбались и раздавали детям вилы. Копали дети молча, сосредоточенно, вынимая каждый клубенек из земли, как драгоценность…
Вера Петровна потрясла головой. Ни к чему сейчас все эти воспоминания. Зачем?! Работать надо.
— Люда! Ну кто так выкапывает! Ты же все проткнешь! Ай, дай, я сама! Ты ботву прибери пока.
— Гляди, Верка опять свою приживалку на работы вывела! — судачили соседи.
— Ну а что ж… На себя ж работает. Пусть привыкает, всю жизнь ещё пахать, — ответил кто–то.
— Хитрая Верка баба. Такое дело провернула, однако, — покачал головой сидящий на пустом деревянном ящике пожилой мужчина. — Может мне тоже кого удочерить? Манька, пойдешь ко мне во внучки, а? — подмигнул он копающейся в огороде соседке.
— Да тьфу на тебя, дед Егор! Не было забот! Верка с этой девчонкой ещё наплачется. Молодежь сейчас пошла сумасбродная, дичью занимается. Как бы Вера Петровна не пострадала… — Мария воткнула в землю лопату, сняла перчатки, вытерла лоб.
День разгуливался, припекало, туман сполз пониже, к реке, оставив пригорок чистым, звенящим от утренней росы.
Вера ловко поддевала землю, вынимала клубни, счищала с них жирную, влажную землю, складывала урожай в мешок.
— Ну, что у нас получается? Люська, сколько мешков? Эти два нам, этот Инге, за молчание, эти два продам. Посидим? Людмила! Я кому сказала, сядь и замри! Возится, возится, все сапоги в земле, сама будешь потом отчищать, сама, слышишь? Вот несносная девка свалилась на мою голову!
А Люда гоняет по грядкам кузнечиков. Те рывками отскакивают от неё по бороздам, вжикают, сталкиваются в воздухе, опрокидываются на спину, глядя глазами–точками на девчонку.
— Лови, лови. На ужин наловишь, приходи! — ворчит Вера Петровна. У неё опять ломит спину так, что не разогнуться, и жарко, и хочется пить, и дорога до города будет тяжелой, хорошо бы поймать машину, хоть бы до электрички довезли. Один мешок они возьмут сегодня, остальные помаленьку перетащат потом. Ничего, лишь бы опять в глазах не потемнело…
— Людка! Да помоги же, не могу нести, рука отнимается! Ну что ты такая неловкая, прямо деревяшка какая–то! Садись, мешок меж ног поставь. Ну вот, порвала! Господи, ну что ты такая криворукая?! — ругалась Вера, пока искали место в электричке.
Другие пассажиры с неприязнью смотрели на ввалившуюся внутрь, похожую на жабу женщину, и с жалостью — на Люсю.
— Шпыняет её, совсем с ума сошла! Девчонка ж, ну куда ей мешок картошки. Еще бы капусту ей на спину положила! — шептала своей подруге женщина с букетиком астр.
— Вот с такой жить… Наплачешься! Такая обзовет, даже не поморщится. Бедный ребенок! — вторила ей другая. — Бывают же на свете жабы! Что только не квакает! Ребенок, сразу видно, затюканный. И бьет, небось, девчонку–то! Таким ничего не стоит руку приложить…
Пассажирки переглянулись, многозначительно подняли бровки.
Людмила, сонная и вялая, совершенно равнодушная к тому, что говорит Вера Петровна, плюхнулась на скамейку, сунула, как велели, мешок под ноги, подождала, пока бабушка пристроится рядом, и тут же повалилась на неё плечом.
— Умаялась? Ну подремли, ладно. До дома ещё потащишь, мне не сдюжить, — пробормотала Вера Петровна, вытянула вперед свои распухшие ноги, тоже как будто задремала…
Ей стало плохо станции через три. Она захрипела и стала сползать со скамьи.
— Бабушка! Ты чего?! — Люда выпрямилась, испуганно затрясла женщину за руку, но та не открывала глаз…
…— Кем приходитесь? Документы какие–то на неё есть у вас? — в который раз спрашивал Людмилу высокий молодой врач, стянув с лица маску и стуча карандашом по листу бумаги.
— Бабушка это моя. А что с ней? Документы? — Люда с силой потерла виски, как будто старалась вспомнить, куда бабушка засунула документы. — Дома всё. Я не знаю…
— Плохо! — припечатал доктор.
— Востряков! Ты что девчонку мучаешь? Тебя как зовут? Люда? Чай будешь? У меня булка калорийная есть, а? — кивнула комкающей в руках кончик мешка Люсе медсестра.
— Не буду я чай. Мне надо картошку отнести. Это для Инги Романовны, нашей соседки. Иначе она на нас заявит. Вы понимаете? Отпустите нас, пожалуйста, а? Вы ей сделайте укол, и мы поедем. Бабушка не любит больниц, совершенно не переносит. Можно нам уехать? — Люда вскочила, беспокойно огляделась.
— Не могу я вас отпустить. Вере Петровне придется полежать здесь, с сердцем не шутят. Тебя может кто–то забрать? — Востряков зевнул, закрыв рот рукой.
— Сколько? Ну сколько лежать? — не отставала Людмила.
— Неделю. Девочка, у неё сердце, а это долго… Да, Востряков? — положила медсестра руку доктору на плечо. — А меня Ниной зовут. Твоя бабушка спит пока, пойдем, я тебя покормлю.
Люська подумала немного.
— Ну давайте. Только денег у меня нет, я тогда потом вам привезу, хорошо? — сказала она тихо.
— Вот ещё придумала! Деньги мне давать… Даже обидно. Пойдем, я даром детей кормлю. Вот так!
Нина распахнула старенькую, со стеклянными вставками дверь. Та скрипнула, черканула по полу углом, ещё больше разодрав и без того рваный линолеум. Люда, грустно вздохнув, пошла за ней. Вот влипли они в историю… Сейчас начнут документы трясти, выяснять…
Людмила переночевала с сестринской, утром позавтракала кашей, которую принесла всё та же Нина.
— Там Вера Петровна твоя очнулась. Буянит, тебя требует, спрашивает, куда картошку дела. Ты бы сходила… — попросила она, глядя, как Люська с аппетитом уплетает второй бутерброд с сыром.
— Сейчас схожу. Спасибо, всё было очень вкусно. Я потом посуду за собой помою. В какую палату мне?
— В десятую. Люсь, ты только не обращай на неё внимания, она грубая из–за болезни своей… — Нине девчонку было очень жалко…
— Ты где ходишь? Ты что меня тут бросила?! — затрубила Вера, как только девочка появилась в дверях. — Картоха где? Да застегни ты кофту, всё наружу! Тьфу! Люська, учти, пропадет урожай, я тебя выпорю. Нам… Нам… — Тут Вера вдруг поняла, что вся палата удивленно и даже осуждающе смотрит на неё, подозвала Люську поближе. — Нам надо Инге отдать, а то она опять шум поднимает. Ты же понимаешь? А ну быстро говори, куда дела картоху! Растяпа ты, Людка, как есть, чуча!
— Помешалась совсем бабка! Вы чего на ребенка орете? Какое право имеете?! Детский труд хорош до какой–то степени. Да на вас надо заявить, куда следует. Вон, девочка вся сжалась! — возмущенно заговорили со всех сторон. — Главврача позовите! Немедленно позовите главврача.
— Нет его, в район уехал, ремонт больнице выбивать, — пояснила уборщица, намывающая в палате пол.
— Жаль. Но мы подождем! И всё ему расскажем! — строго подытожила выступление в защиту Люды молодая женщина у окошка.
— Бабуль, ты есть будешь? Надо поесть… — шепнула Люся бабушке на ухо, та нехотя кивнула.
— …Ну как ты даешь мне? Неудобно же! Вытри, не видишь, по подбородку течет! Люда, из тебя сиделка никакая! Погоди, что ты суёшь мне, я это ещё не проглотила. И кто это сварил? То ли манка, то ли склянка… — Вера Петровна ругалась на каждое Люськино движение, на каждый вздох, кряхтела и рычала, стараясь половчее уместиться на узкой больничной койке, но не получалось.
— Да чтоб нас! — закричала она наконец, когда Людочка случайно пролила на её одеяло горячий чай. — Иди уже! Покормила, спасибо! Картоху найди, слышишь! Разиня!
Люда встала, взяла тарелку, понесла мыть.
— Жаба! Гадкая, противная жаба! И как только таких земля наша носит?! — шептала за Люсиной спиной Нина. — Бедная ты девочка! Всю жизнь такие унижения терпеть… Господи, ну как так можно, как же так допустили, чтобы девочка с такой ужасной бабушкой жила? А родители что? Где они? Ты только не плачь, слышишь? Не обращай внимания. А как только выздоровеет твоя бабушка, мы уж за тебя заступимся. Мы тебя отвоюем! — распиналась медсестра, наблюдая, как Люся моет в маленькой белой раковине Верину посуду.
И вдруг девочкина спина, до этого сутулая, уставшая после вчерашней работы, разом выпрямилась, руки сами собой уперлись в бока.
Людмила обернулась и строго, совсем по–взрослому посмотрела на причитающую женщину.
— Баба Вера мне самый близкий и родной человек. Единственный мой родной человек, вам понятно? Не смейте, слышите, никогда не говорите про неё плохие вещи! Вы ничего не знаете, а судите. Это плохо!
— Ишь ты! Какая резвая. И чем же она хороша? Тем, что тебя, девчонку, картошку заставляет таскать, или тем, что сейчас отчитывала тебя, как какая–то королева? — Нина сложила руки на груди, покачала головой. — Родной человек…
Люда усмехнулась.
— Баба Вера очень боится оказаться слабой. Тогда, если с ней что–то случится, меня отправят в детдом. Я же ей не родная. Отца у меня нет, а мама… Она ушла давно, мне пять лет было.
— То есть как ушла? — не поняла Нина.
— А вот так. Просто собрала чемодан и ушла. Я ей была не нужна, только деньги на меня тратить. За мной пришли, хотели в детский дом забирать, а баба Вера отстояла. Как? А я не знаю, как, пороги обивала, все свои украшения раздала, выкупила меня, и я теперь с ней. И комната у меня осталась, а то соседка наша, Инга, хотела комнатку для какого–то своего родственника забрать. Вот мы ей теперь за то, чтобы не претендовала, чтобы в жилконтору не ходила, даем продукты. Бабушка покупает, или вот, выращиваем, — Люда пнула ногой мешок. — И отдаем. Инга мою бабушку побаивается, вот и молчит. И мне всё равно, как баба Вера со мной разговаривает. Я у нее на руках росла, как внучка родная, она ради меня торговала незнамо чем, только бы мне одежду покупать, продукты хорошие. Да, она грубая, всем это не нравится. Но это от усталости. И… И от того, что она сама детдомовская… Вы не знаете, какая она хорошая, вы её не видели. А я её люблю. В семь лет, когда я пошла в школу, мне всё казалось, что мама должна вернуться, ведь я учусь хорошо, у меня пятерки. И я ждала мать на Новый год. Баба Вера сшила мне шубку, как у Снегурочки, валеночки белые нашла, я так ждала… Мама не приехала, и баба Вера плакала вместе со мной всю ночь. Я не знаю, почему мама ушла, почему меня бросила, но если сейчас и баба Вера… Если она… Если… Я не выдержу. Я просто не смогу без неё… Понимаете? И она не жаба! Она самый лучший человек на земле! А вы не знаете, так и не говорите!
Людин голос сорвался на писк, она зажмурилась, обхватила себя руками. Плакать нельзя, бабушка всегда ругается, если Люська плачет по пустякам, но не плакать почему–то не получается…
Нина пробурчала извинения, сама расплакалась.
Странная Люська, очень странная! Совсем ещё ребенок, а ведь взрослые у неё мысли и поступки взрослые. И людей она понимает, умеет прощать мелкое ради чего–то большого, доброго, действительно светлого…
…Веру Петровну выписали через пять дней. Востряков вызвался лично отвези их домой, положил в багажник картошку, Нина напекла пирогов, смущенно сунула их в руки Люсе.
— Не надо! Совсем не нужно это! — отнекивалась девочка, поглядывала на бледную, обессилевшую бабу Веру.
— Нужно. Дома чаем бабушку напои, накорми, и отдыхайте. — Нина не стала даже слушать эти возражения. — И вот ещё что: если чем надо помочь, ты позвони, вот номер, я на бумажке написала. Я приеду. Вера Петровна! — Медсестра обернулась к пациентке. — Выздоравливайте. И… И спасибо вам за Люсю. Вы большой души человек!
Вера Петровна сердито поглядела на Люську, потом поджала губы.
— Рассказала? Ты бы ещё по радио объявила! Вечно меня в краску вгоняешь! Что ты там наболтала, что нас на личном транспорте везут, а? Ты наболтала лишнего, Люда, язык у тебя, как помело, и вообще…
Но тут Вера вдруг замолчала, осторожно подошла к Нине, раскинула свои ручищи, обняла медсестру.
— Да пустяки всё это. Ну правда! Велика ли заслуга — девчонку приютить?! Вырастить бы успеть, не уйти раньше…
Выпустив Нину из своих объятий, Вера Петровна подмигнула ей, залезла в машину и закрыла глаза. В её голове уже роились мысли о четырех оставшихся в сарае мешках картошки, о том, что там опять затеяла Инга Романовна, чем кормить завтра Люську, и стоит ли купить ей коньки… Соседка с первого этажа отдает почти даром, а Люда очень хотела именно такие — беленькие, фигурные, как у спортсменов в телевизоре.
— Бабуль, тебе плохо? — тревожно погладила её по плечу Люся.
Бабушка никогда так долго не молчала. Она всегда либо ругалась, либо рассуждала вслух.
— Ну вот! Что ты за наказание, а?! Сбила с мысли! Вот о чем я думала? О чем? — недовольно дернулась Вера Петровна, тяжело вздохнула. — Люська, Люська… — тихо добавила она, поцеловала внучку в лоб. — Хорошо всё, задумалась просто. Да чего ты ревешь?! Ну вот, у меня вся кофта теперь мокрая! Людмила, ты мне это брось, слышишь? Перестань сейчас же! Ты несносная, ясно тебе? Совершенно невозможная моя самая любимая девочка! Господи, за что мне всё это…
Она всё говорила и говорила, а Люська, увидев свою бабу Веру прежней, успокоилась. Пока они вместе, ничего не страшно, и впереди у них только хорошее. И пироги в бумажном пакете пахнут малиной, и мелькают за окошком всё те же поля и дачные домики, и клонит в сон…
Люся пристроилась на бабушкином плече, закрыла глаза, засопела. Вера Петровна улыбнулась: приятно быть любимой, кому–то нужной, единственной. Хорошо, что она тогда Люську «отстояла», выбила на себя документы, не сдалась! Много впереди забот, волнений, но ради Люськи можно и ещё повоевать! Никакого здоровья не жалко! А к этой Елене Андреевне, врачихе участковой, надо всё же сходить. Надо…